Получилось это непроизвольно, как от удара.
Пёс открыл глаза, но я уже замер.
Опуститься бы на пол, тогда можно дать телу покой. Я понял, пёс не бросится, пока я неподвижен, в любом положении, в скорченном, сидячем, но только неподвижном. Я ждал. И он снова мигнул.
Ещё отрезочек вниз, плотно по стене. Стало тяжелее, поза неудобна – на весу. Теперь ломило колени. Силы были на исходе.
Секунды, десятые и сотые доли их казались стальными прутьями, тупо воткнутыми в тело. Лампочка над дверью превратилась в ослепительное солнце.
…Так же, как два с половиной года назад, когда в жаркий летний день при ослепительно ярком солнце наш взвод, растянувшись цепочкой, осторожно вошёл в редкий бугристый лесок и сразу наткнулся на немцев. Из окопчика на бугорке торчали их чёрные каски, нас не ожидали.
Пулемётчик зашёл сбоку и ударил по окопчику вдоль. Немцы пытались выпрыгнуть из ямы, но пули настигали их.
Но вдруг со всех сторон ударили их пулемёты. И били они густо и беспощадно. Люди расползались, ища укрытия, но редкие деревца и трава не защищали. Лесок простреливался вдоль и поперёк.
Мы до боли вдавливались в землю. Среди пулемётного шума, посвиста пуль и треска срезанных веток раздавались тихие стоны и проклятия. Я пополз на середину прогалины – там был куст и низина. Двое, тяжело дыша, ползли за мной. Один волочил раненую ногу. Всё… Нас трое.
Огонь утих, мы прижались друг к другу. Было жарко, душно, нестерпимо хотелось пить. Из-за деревцев замелькали грязно-зелёные мундиры, послышался лающий говор. Мы ещё теснее сжались и стали отстреливаться.
Мундиры всё ближе и ближе: кругом, везде. Приближаются, выбрасывая поток пуль перед собой. Вот из-за кривой сосенки показался край каски, и дуло автомата нацелилось прямо на меня. Я поднимаю «ТТ», рывком нажимаю спусковой крючок, патрон уткнулся в патронник; волнение вдруг пропало, стало просто и покойно. Сломал веточку, стал поправлять патрон, как будто впереди много-много времени – длинная секунда. Я и он выстрелили одновременно. По правому плечу больно ударило, всё завертелось в оранжевом тумане. Тысячи горячих раскалённых солнц придвинулись к лицу. Рот наполнился чем-то солёным…
Надо мной склонились чёрные каски, бледные лица.
– Рус! Жив?
И голос издалека:
– Он только ранен…
Меня поворачивают, бинт плотно ложится на рану. Меня несут на шинели…
…Должен же он ещё мигнуть. Я ждал. И пёс мигнул и даже отвернулся. Я опустился на большой отрезок. Теперь я сидел на корточках, но пёс не мигал больше. Сколько времени прошло? Согнувшись в три погибели, я со злостью смотрел в волчьи глаза. Капли пота щекотали брови и кончик носа. В щиколотках – невыносимая боль, сил уже совсем не было.
Пёс зевнул.
Как во сне, я почувствовал пол. Мышцы обмякли и расслабились.
Может быть, я спал, скорее, дремал. На высокой белой горе стоял Андрей и махал варёной телячьей ногой. Я пополз к нему. Он стал спускаться бегом навстречу, протянув мне мясо, и вдруг вместо мяса – клыкастая пасть Лорда. Я очнулся. Сколько времени прошло?
Пёс глухо зарычал. Наверное, скоро утро и придёт Беккер. Надо подняться и быть в первоначальном положении, чтоб он ничего не понял.
Я снова упорно следил за псом, вот он дёрнулся и зевнул – вершок вверх.
Опять напряжённая, неудобная поза. Попробовал шевельнуться, но он зарычал, хотя и не так злобно, ещё вершок – и снова я надолго застыл в скорченном положении.
И вот наконец я снова, как вначале, припечатался к стене, руки плотно прижаты к телу. Щёлкнул замок. Вошёл Беккер, собака легла у его ног.
– Ну как, будешь говорить?
Я молчал.
– Хорошо, майн либер, посмотрим дальше…
Беккер с псом ушли.
Вошёл Эрих. Я сел на стул. Тело болело, особенно поясница и пятки, руки дрожали. Я задремал. Эрих ткнул железной палкой.
– Ауфштеен! – вдруг дико закричал он и засмеялся. Он всегда смеялся, как идиот, невпопад.
Я встал.
Он отвернулся и засвистел «Марианну». Потом вытащил сигарету и закурил.
– Дай покурить.
– Кипу. – Так немцы называли окурок.
Он тянул её долго, отдал мне маленький огрызочек – почти ничего.
Я потянулся к листу бумаги на столе.
Он вытащил из кармана газетный листок, протянул мне и внимательно смотрел, открыв рот, как я завертел окурок. Я затянулся всеми лёгкими. Всё поплыло… Потом присел на стул.
Эрих ничего не сказал.
Вошёл кривоногий Ивальд с баландой и тонким листочком хлеба. После еды сильнее потянуло ко сну. Я с трудом боролся с дремотой. Прошло много-много времени. Эрих два раза ел свой бутерброд и пил кофе. Два раза приходил Беккер. Оба раза он сидел молча по полчаса, а может быть, и больше и уходил. Его заменял Эрих.
Вечером он выгнал Эриха и снова привёл собаку.
Это была вторая ночь – я и пёс.
Теперь я знал, что делать. Внимательно следил за собакой. Через час он устал и стал мигать, а я рывками, наблюдая за ним, пополз вниз по стене. Глаза его как-то странно изменились. Я ещё не понимал, что в них изменилось, но они были не те. Я гораздо быстрее сползал вниз и уже не боялся его.
Да и глаза собаки были не те.
Часа через два я опустился на пол и дремал по-настоящему.
Он тоже лёг. Иногда он глухо рычал. Почему?
Я начал подъём часа через три вверх по стене рывками.
Он всё время мигал, зевал и отворачивался. Между нами, я почувствовал, протянулась незримая ниточка понимания. Утром, когда вошёл Беккер, всё было как вначале. Я стоял у стены не шевелясь, собака сидела напротив меня.
Мне показалось, что Беккер удивлённо посмотрел на меня. Голодный, истощённый человек не спит две ночи.
У Эриха за целый день я выпросил два окурка.
Когда мы остались с псом на третью ночь, я просто сел на пол и заснул, и страшный, всеми ненавидимый пёс, похожий на чудовище, не разорвал меня, зевнул и лёг рядом.
Мне снилась Москва. Я сидел в трамвае, кто-то в кожаном пальто сел около меня, и я проснулся. Я лежал рядом с псом. Он положил мне огромную голову на грудь и спал. Потом мы поднялись. Я встал к стене.
Утром Беккер долго смотрел на меня. Я тоже посмотрел ему прямо в глаза.
На четвёртую ночь мы с псом только и ждали, когда щёлкнет замок. Улеглись и спали вповалку. Я положил голову на его мягкий, тёплый бок. Это было здорово… Я выспался, как никогда.
Беккер не вошёл, а ворвался, бледный и даже без перчаток, а я стоял, плотно прижавшись к стене.
Он долго молчал, на его лице была растерянность.
– Ты будешь говорить, писать?
В голосе неуверенность. Он как будто думал о чём-то постороннем и спрашивал механически. Я стоял ещё три часа, но суп и хлеб мне принесли.
Потом Беккер сказал, что отправит меня в эсэсовские лагеря. Он ходил по комнате взад и вперёд.
Вдруг начал рассказывать, что в детстве его порол отец и всё мерзко и противно – и этот лагерь и свиньи-военнопленные.
1 2 3
Пёс открыл глаза, но я уже замер.
Опуститься бы на пол, тогда можно дать телу покой. Я понял, пёс не бросится, пока я неподвижен, в любом положении, в скорченном, сидячем, но только неподвижном. Я ждал. И он снова мигнул.
Ещё отрезочек вниз, плотно по стене. Стало тяжелее, поза неудобна – на весу. Теперь ломило колени. Силы были на исходе.
Секунды, десятые и сотые доли их казались стальными прутьями, тупо воткнутыми в тело. Лампочка над дверью превратилась в ослепительное солнце.
…Так же, как два с половиной года назад, когда в жаркий летний день при ослепительно ярком солнце наш взвод, растянувшись цепочкой, осторожно вошёл в редкий бугристый лесок и сразу наткнулся на немцев. Из окопчика на бугорке торчали их чёрные каски, нас не ожидали.
Пулемётчик зашёл сбоку и ударил по окопчику вдоль. Немцы пытались выпрыгнуть из ямы, но пули настигали их.
Но вдруг со всех сторон ударили их пулемёты. И били они густо и беспощадно. Люди расползались, ища укрытия, но редкие деревца и трава не защищали. Лесок простреливался вдоль и поперёк.
Мы до боли вдавливались в землю. Среди пулемётного шума, посвиста пуль и треска срезанных веток раздавались тихие стоны и проклятия. Я пополз на середину прогалины – там был куст и низина. Двое, тяжело дыша, ползли за мной. Один волочил раненую ногу. Всё… Нас трое.
Огонь утих, мы прижались друг к другу. Было жарко, душно, нестерпимо хотелось пить. Из-за деревцев замелькали грязно-зелёные мундиры, послышался лающий говор. Мы ещё теснее сжались и стали отстреливаться.
Мундиры всё ближе и ближе: кругом, везде. Приближаются, выбрасывая поток пуль перед собой. Вот из-за кривой сосенки показался край каски, и дуло автомата нацелилось прямо на меня. Я поднимаю «ТТ», рывком нажимаю спусковой крючок, патрон уткнулся в патронник; волнение вдруг пропало, стало просто и покойно. Сломал веточку, стал поправлять патрон, как будто впереди много-много времени – длинная секунда. Я и он выстрелили одновременно. По правому плечу больно ударило, всё завертелось в оранжевом тумане. Тысячи горячих раскалённых солнц придвинулись к лицу. Рот наполнился чем-то солёным…
Надо мной склонились чёрные каски, бледные лица.
– Рус! Жив?
И голос издалека:
– Он только ранен…
Меня поворачивают, бинт плотно ложится на рану. Меня несут на шинели…
…Должен же он ещё мигнуть. Я ждал. И пёс мигнул и даже отвернулся. Я опустился на большой отрезок. Теперь я сидел на корточках, но пёс не мигал больше. Сколько времени прошло? Согнувшись в три погибели, я со злостью смотрел в волчьи глаза. Капли пота щекотали брови и кончик носа. В щиколотках – невыносимая боль, сил уже совсем не было.
Пёс зевнул.
Как во сне, я почувствовал пол. Мышцы обмякли и расслабились.
Может быть, я спал, скорее, дремал. На высокой белой горе стоял Андрей и махал варёной телячьей ногой. Я пополз к нему. Он стал спускаться бегом навстречу, протянув мне мясо, и вдруг вместо мяса – клыкастая пасть Лорда. Я очнулся. Сколько времени прошло?
Пёс глухо зарычал. Наверное, скоро утро и придёт Беккер. Надо подняться и быть в первоначальном положении, чтоб он ничего не понял.
Я снова упорно следил за псом, вот он дёрнулся и зевнул – вершок вверх.
Опять напряжённая, неудобная поза. Попробовал шевельнуться, но он зарычал, хотя и не так злобно, ещё вершок – и снова я надолго застыл в скорченном положении.
И вот наконец я снова, как вначале, припечатался к стене, руки плотно прижаты к телу. Щёлкнул замок. Вошёл Беккер, собака легла у его ног.
– Ну как, будешь говорить?
Я молчал.
– Хорошо, майн либер, посмотрим дальше…
Беккер с псом ушли.
Вошёл Эрих. Я сел на стул. Тело болело, особенно поясница и пятки, руки дрожали. Я задремал. Эрих ткнул железной палкой.
– Ауфштеен! – вдруг дико закричал он и засмеялся. Он всегда смеялся, как идиот, невпопад.
Я встал.
Он отвернулся и засвистел «Марианну». Потом вытащил сигарету и закурил.
– Дай покурить.
– Кипу. – Так немцы называли окурок.
Он тянул её долго, отдал мне маленький огрызочек – почти ничего.
Я потянулся к листу бумаги на столе.
Он вытащил из кармана газетный листок, протянул мне и внимательно смотрел, открыв рот, как я завертел окурок. Я затянулся всеми лёгкими. Всё поплыло… Потом присел на стул.
Эрих ничего не сказал.
Вошёл кривоногий Ивальд с баландой и тонким листочком хлеба. После еды сильнее потянуло ко сну. Я с трудом боролся с дремотой. Прошло много-много времени. Эрих два раза ел свой бутерброд и пил кофе. Два раза приходил Беккер. Оба раза он сидел молча по полчаса, а может быть, и больше и уходил. Его заменял Эрих.
Вечером он выгнал Эриха и снова привёл собаку.
Это была вторая ночь – я и пёс.
Теперь я знал, что делать. Внимательно следил за собакой. Через час он устал и стал мигать, а я рывками, наблюдая за ним, пополз вниз по стене. Глаза его как-то странно изменились. Я ещё не понимал, что в них изменилось, но они были не те. Я гораздо быстрее сползал вниз и уже не боялся его.
Да и глаза собаки были не те.
Часа через два я опустился на пол и дремал по-настоящему.
Он тоже лёг. Иногда он глухо рычал. Почему?
Я начал подъём часа через три вверх по стене рывками.
Он всё время мигал, зевал и отворачивался. Между нами, я почувствовал, протянулась незримая ниточка понимания. Утром, когда вошёл Беккер, всё было как вначале. Я стоял у стены не шевелясь, собака сидела напротив меня.
Мне показалось, что Беккер удивлённо посмотрел на меня. Голодный, истощённый человек не спит две ночи.
У Эриха за целый день я выпросил два окурка.
Когда мы остались с псом на третью ночь, я просто сел на пол и заснул, и страшный, всеми ненавидимый пёс, похожий на чудовище, не разорвал меня, зевнул и лёг рядом.
Мне снилась Москва. Я сидел в трамвае, кто-то в кожаном пальто сел около меня, и я проснулся. Я лежал рядом с псом. Он положил мне огромную голову на грудь и спал. Потом мы поднялись. Я встал к стене.
Утром Беккер долго смотрел на меня. Я тоже посмотрел ему прямо в глаза.
На четвёртую ночь мы с псом только и ждали, когда щёлкнет замок. Улеглись и спали вповалку. Я положил голову на его мягкий, тёплый бок. Это было здорово… Я выспался, как никогда.
Беккер не вошёл, а ворвался, бледный и даже без перчаток, а я стоял, плотно прижавшись к стене.
Он долго молчал, на его лице была растерянность.
– Ты будешь говорить, писать?
В голосе неуверенность. Он как будто думал о чём-то постороннем и спрашивал механически. Я стоял ещё три часа, но суп и хлеб мне принесли.
Потом Беккер сказал, что отправит меня в эсэсовские лагеря. Он ходил по комнате взад и вперёд.
Вдруг начал рассказывать, что в детстве его порол отец и всё мерзко и противно – и этот лагерь и свиньи-военнопленные.
1 2 3