– по ночам было слышно, как плачет Натали, а «корифей» тяжело шагает по комнате. Но к этому привыкли. Правда, разговаривать на эту тему с самим Леонтьевым как-то было не принято. Человек он взрослый. Кое-кто называл уже его пожилым.
– Нет, не врут, – сказал с раздражением Леонтьев. – Не врут.
За этим повтором, казалось, должна была последовать какая-то речь. Но Леонтьев молчал. И все молчали. Довольно все это неловко было. Заговорил Боря, чтобы, наверное, сменить тему и смягчить эту неловкость.
– Я вот все думаю. Иван Петрович, не ошиблись ли мы в оценке мощности месторождения? Как вы считаете?
– Я спать хочу, – сказал Леонтьев. – На базе разберемся. Обиделся корифей. Я еще раз ткнул Серегу локтем.
– А чего, спросить нельзя? – виновато шепнул он.
Я стал засыпать. Я лежал в центре снежного ада, где любые двадцать минут могут выдуть из человека жизнь, заморозить его сердце в стеклянную ледышку, превратить его в сплошное «вчера». Ад грохотал за снежной стеной пещеры и гремел промерзшим брезентом палатки, как жестью…
Мне снились серебряные страны. Я летел над ними, как космонавт, оценивая сверху их красоту, понимая одновременно все, что происходит в любом из этих ущелий, на каждом берегу. Поток информации обо всем этом я воспринимал сразу, сразу же его понимая и запоминая. Мало того – я в то же самое время мог думать и о своих проблемах, которые не касались этих серебряных стран. Например, я решал – где же настоящая жизнь: здесь, где вот я лечу, как космонавт, или там, когда я проснусь и стану геологом. Но эта мысль промелькнула и ушла. Подо мной бились океаны, и солнце, гремя и ликуя, низвергалось на теплую кожу этих земель…
Я открыл глаза. Может, между этими мирами нет связи? Ну, предположим, что они существуют в разных временах или пространствах. А? И ты живешь одновременно дважды – во сне и наяву. Какая же жизнь главнее? Вот же я мгновенно превратило в геолога. Лежу в пещере. И кусок найденного вчера апатита вит мне в плечо… Сколько времени? Темно. И странно… как-то странно. Я пытаюсь повернуть голову и чувствую, что стремительно падаю куда-то вниз! Огромное колесо, приперев меня к своему краю центробежной силой, вдруг крутанулось так, что весь мир опрокинулся… Что за черт! Ребята храпели в своих мешках… Может, я попал в третье пространство – ни сон, ни явь? Я снова повернул голову. Меня снова кинуло в пропасть.
– Иван Петрович! – сказал я.
– Что? О черт!
В пещере было абсолютно темно и необычно тихо. Наверно, пурга кончилась.
Я услышал, как заворочался Сергей.
– Привет вам, тюрьмы короля! – весело сказал он. – Ого! Я, кажется, вчера не пил! В чем же дело?
– Иван Петрович, у меня сильно кружится голова, – тихо сказал Борис.
– Всем лежать, не шевелиться, не разговаривать!
Было слышно, как Леонтьев чиркает спичками. Они не загорались. Потом^он почему-то сказал: «Ясно!» – и вылез из мешка. На этот раз спичка чиркнула под потолком пещеры. И свет ее был нестерпим. Леонтьев зажег свечу, укрепил ее под самым потолком. Потом взял лавинную лопатку и, шатаясь, побрел в угол пещеры. Медленно копал там какую-то ямку.
– Мы отравились? – спросил Сергей.
– Наверно.
– Это от рыбы. Точно.
Леонтьев все копал. Комки снега падали на мой спальный мешок. Наконец он бросил копать и стал махать курткой, словно хотел согнать весь воздух в эту ямку. Шагнул в сторону. Откинул полог палатки, занавешивавший вход, и тут же его опустил.
– Нас засыпало лавиной, – сказал он.
Никто не ответил. Мы лежали в мешках. Ночной дурман прошел. Все ясно. Все очень просто. Нас засыпало лавиной. Вон оно что.
Углекислота, которую мы выдыхали, накрыла нас страшным одеялом. И мы отравились. Понятно.
Леонтьев вырыл в углу пещеры ямку и согнал туда углекислоту – она ведь тяжелее воздуха. Сейчас она стояла на дне этой ямки смертоносным озерцом. Ясно. Все ясно. Леонтьев резко дернул палатку – везде шла ровная снеговая стена, и лишь в одном месте из нее выпирал ком мерзлого снега. Здесь вчера был выход.
С этой минуты смерть получила постоянную прописку в нашей однодневной гостинице. Она выглядывала из ямки в углу пещеры, она за ночь так выгнула наш потолок, что мыпочтительно сгибались, она сбегала наверх и законопатила нашу нору тоннами снега. Она, очевидно, полагала, что этого достаточно.
Как бы не так!…
– На судне течь, господа молодые офицеры! Имеется возможность пощупать киль, как говорится.
Сергей сидел на куче снега и стаскивал с себя свитер.
– Слушай, брось свои дурацкие шутки. Не время, – сказал Борис.
– Они вам действуют на нервы, полковник? Борис неожиданно рассмеялся.
– Почему ж это ты меня произвел в полковники? Может, я генерал?
– Потому что настоящий генерал, товарищ Алехин, должен всегда выглядеть молодцевато и подтянуто. А ваша форма одежды говорит сама за себя!
За час работы мы прокопали два метра.
– Эй! – крикнул из «забоя» Леонтьев, – дайте лыжную палку!
Борис дал палку, Леонтьев попросил вторую. Дали.
– Не достал, – сказал он, выбравшись из забоя. – Три метра.
Он снял рукавицы и высыпал оттуда снег. Работать собирался Сергей. Он вывертывал карманы, чтобы в них не набился снег, застегивал все имеющиеся пуговицы и «молнии» на куртке и непрерывно проповедовал:
– Что же в тяжелую минуту советует нам делать поэт? О чем думать? Вот о чем: хороши, товарищи, весной в саду цветочки. Это положение ни у кого не вызывает сомнения. Но еще лучше, товарищи, – это вам поэт уже советует как знаток – девушки весной. Летом, зимой, осенью – это так себе. А вот весной – он очень рекомендует! Как врач. Встретишь вечерочком милую в садочке – заметьте, в садочке! Какая прелесть! Какая идиллия! Вот. После этого сразу жизнь покажется иной. Но где же взять милую, товарищи? А! И тем более садочек? Я думаю, оставшимся тунеядцам и бездельникам стоит подумать над этим вопросом. – С этими словами он скрылся в черной норе.
– Храбрится Серега, – сказал Леонтьев.
Мы с Бобом промолчали. Мы злились, потому что не было работы. А так сидеть и ждать – скучно, господа молодые офицеры.
…Оказывается, прошли целые сутки. Это можно было определить, взглянув на часы. На планете Земля сейчас было двадцать три часа тридцать минут по московскому времени. Тринадцать примерно метров прокопали мы за это время. Тринадцать метров, прорытых в абсолютной темноте, когда один лежит, придавленный глыбами снега, а второй ползает по кротовому лазу, перетаскивая снег на палатке. Тринадцать метров – не очень много. Здесь ходят лавины такой мощности, что будь здоров! На тринадцатом метре две лыжные палки, соединенные вместе, ничего не нащупали впереди, кроме снега…
Мы решили отдохнуть, немного поспать, если удастся. Леонтьев погасил свечу – это единственное, что нам осталось экономить, и сказал:
1 2 3 4
– Нет, не врут, – сказал с раздражением Леонтьев. – Не врут.
За этим повтором, казалось, должна была последовать какая-то речь. Но Леонтьев молчал. И все молчали. Довольно все это неловко было. Заговорил Боря, чтобы, наверное, сменить тему и смягчить эту неловкость.
– Я вот все думаю. Иван Петрович, не ошиблись ли мы в оценке мощности месторождения? Как вы считаете?
– Я спать хочу, – сказал Леонтьев. – На базе разберемся. Обиделся корифей. Я еще раз ткнул Серегу локтем.
– А чего, спросить нельзя? – виновато шепнул он.
Я стал засыпать. Я лежал в центре снежного ада, где любые двадцать минут могут выдуть из человека жизнь, заморозить его сердце в стеклянную ледышку, превратить его в сплошное «вчера». Ад грохотал за снежной стеной пещеры и гремел промерзшим брезентом палатки, как жестью…
Мне снились серебряные страны. Я летел над ними, как космонавт, оценивая сверху их красоту, понимая одновременно все, что происходит в любом из этих ущелий, на каждом берегу. Поток информации обо всем этом я воспринимал сразу, сразу же его понимая и запоминая. Мало того – я в то же самое время мог думать и о своих проблемах, которые не касались этих серебряных стран. Например, я решал – где же настоящая жизнь: здесь, где вот я лечу, как космонавт, или там, когда я проснусь и стану геологом. Но эта мысль промелькнула и ушла. Подо мной бились океаны, и солнце, гремя и ликуя, низвергалось на теплую кожу этих земель…
Я открыл глаза. Может, между этими мирами нет связи? Ну, предположим, что они существуют в разных временах или пространствах. А? И ты живешь одновременно дважды – во сне и наяву. Какая же жизнь главнее? Вот же я мгновенно превратило в геолога. Лежу в пещере. И кусок найденного вчера апатита вит мне в плечо… Сколько времени? Темно. И странно… как-то странно. Я пытаюсь повернуть голову и чувствую, что стремительно падаю куда-то вниз! Огромное колесо, приперев меня к своему краю центробежной силой, вдруг крутанулось так, что весь мир опрокинулся… Что за черт! Ребята храпели в своих мешках… Может, я попал в третье пространство – ни сон, ни явь? Я снова повернул голову. Меня снова кинуло в пропасть.
– Иван Петрович! – сказал я.
– Что? О черт!
В пещере было абсолютно темно и необычно тихо. Наверно, пурга кончилась.
Я услышал, как заворочался Сергей.
– Привет вам, тюрьмы короля! – весело сказал он. – Ого! Я, кажется, вчера не пил! В чем же дело?
– Иван Петрович, у меня сильно кружится голова, – тихо сказал Борис.
– Всем лежать, не шевелиться, не разговаривать!
Было слышно, как Леонтьев чиркает спичками. Они не загорались. Потом^он почему-то сказал: «Ясно!» – и вылез из мешка. На этот раз спичка чиркнула под потолком пещеры. И свет ее был нестерпим. Леонтьев зажег свечу, укрепил ее под самым потолком. Потом взял лавинную лопатку и, шатаясь, побрел в угол пещеры. Медленно копал там какую-то ямку.
– Мы отравились? – спросил Сергей.
– Наверно.
– Это от рыбы. Точно.
Леонтьев все копал. Комки снега падали на мой спальный мешок. Наконец он бросил копать и стал махать курткой, словно хотел согнать весь воздух в эту ямку. Шагнул в сторону. Откинул полог палатки, занавешивавший вход, и тут же его опустил.
– Нас засыпало лавиной, – сказал он.
Никто не ответил. Мы лежали в мешках. Ночной дурман прошел. Все ясно. Все очень просто. Нас засыпало лавиной. Вон оно что.
Углекислота, которую мы выдыхали, накрыла нас страшным одеялом. И мы отравились. Понятно.
Леонтьев вырыл в углу пещеры ямку и согнал туда углекислоту – она ведь тяжелее воздуха. Сейчас она стояла на дне этой ямки смертоносным озерцом. Ясно. Все ясно. Леонтьев резко дернул палатку – везде шла ровная снеговая стена, и лишь в одном месте из нее выпирал ком мерзлого снега. Здесь вчера был выход.
С этой минуты смерть получила постоянную прописку в нашей однодневной гостинице. Она выглядывала из ямки в углу пещеры, она за ночь так выгнула наш потолок, что мыпочтительно сгибались, она сбегала наверх и законопатила нашу нору тоннами снега. Она, очевидно, полагала, что этого достаточно.
Как бы не так!…
– На судне течь, господа молодые офицеры! Имеется возможность пощупать киль, как говорится.
Сергей сидел на куче снега и стаскивал с себя свитер.
– Слушай, брось свои дурацкие шутки. Не время, – сказал Борис.
– Они вам действуют на нервы, полковник? Борис неожиданно рассмеялся.
– Почему ж это ты меня произвел в полковники? Может, я генерал?
– Потому что настоящий генерал, товарищ Алехин, должен всегда выглядеть молодцевато и подтянуто. А ваша форма одежды говорит сама за себя!
За час работы мы прокопали два метра.
– Эй! – крикнул из «забоя» Леонтьев, – дайте лыжную палку!
Борис дал палку, Леонтьев попросил вторую. Дали.
– Не достал, – сказал он, выбравшись из забоя. – Три метра.
Он снял рукавицы и высыпал оттуда снег. Работать собирался Сергей. Он вывертывал карманы, чтобы в них не набился снег, застегивал все имеющиеся пуговицы и «молнии» на куртке и непрерывно проповедовал:
– Что же в тяжелую минуту советует нам делать поэт? О чем думать? Вот о чем: хороши, товарищи, весной в саду цветочки. Это положение ни у кого не вызывает сомнения. Но еще лучше, товарищи, – это вам поэт уже советует как знаток – девушки весной. Летом, зимой, осенью – это так себе. А вот весной – он очень рекомендует! Как врач. Встретишь вечерочком милую в садочке – заметьте, в садочке! Какая прелесть! Какая идиллия! Вот. После этого сразу жизнь покажется иной. Но где же взять милую, товарищи? А! И тем более садочек? Я думаю, оставшимся тунеядцам и бездельникам стоит подумать над этим вопросом. – С этими словами он скрылся в черной норе.
– Храбрится Серега, – сказал Леонтьев.
Мы с Бобом промолчали. Мы злились, потому что не было работы. А так сидеть и ждать – скучно, господа молодые офицеры.
…Оказывается, прошли целые сутки. Это можно было определить, взглянув на часы. На планете Земля сейчас было двадцать три часа тридцать минут по московскому времени. Тринадцать примерно метров прокопали мы за это время. Тринадцать метров, прорытых в абсолютной темноте, когда один лежит, придавленный глыбами снега, а второй ползает по кротовому лазу, перетаскивая снег на палатке. Тринадцать метров – не очень много. Здесь ходят лавины такой мощности, что будь здоров! На тринадцатом метре две лыжные палки, соединенные вместе, ничего не нащупали впереди, кроме снега…
Мы решили отдохнуть, немного поспать, если удастся. Леонтьев погасил свечу – это единственное, что нам осталось экономить, и сказал:
1 2 3 4