– не выдержал Павел.
– Нет уж, погодите, – возразил рассказчик. – Раз взялись слушать, так не торопитесь. Дойдем еще и до стрельбы.
– Так вы минутку не рассказывайте, – попросил Павел, – а я сейчас еще лозы поднесу.
В костер добавили хвороста, он запылал ярче, рассыпая искры. Нам пришлось отодвинуться от огня.
– Хорошо в такую погоду у костра, – сказал рассказчик, расстегивая ватник. – Так вот, в начале войны я был избран секретарем райкома в Харькове. Если бывали в Харькове, то, возможно, знаете – большой район, промышленный. Работать было очень трудно. Тут тебе и производство вооружения, тут тебе и строительство оборонительных рубежей, тут тебе и эвакуация предприятий. В общем, работали по-настоящему, круглосуточно, спали не раздеваясь.
Помню, однажды пришел ко мне в райком Петров. С жалобой. Ему предлагали эвакуироваться, а он хотел остаться в Харькове. «Мне, старому коммунисту, стыдно эвакуироваться в первую очередь», – говорил он.
Я ответил, что находиться следует там, где он сейчас больше всего нужен, и Петров ушел еще более сумрачный, чем всегда. А он никогда не производил впечатления человека веселого.
Мы, партийные работники, уходили из Харькова последними. Немцы были на пороге. Страшные это были дни. Город горел, а на восток группами и в одиночку шли тысячи людей с котомками.
Я был направлен на Урал, на завод, который изготовлял алюминиевый лист для самолетов. В то время с каждым днем увеличивалось количество самолетов, какие выпускала наша авиационная промышленность. И даже не верится сейчас, что металл, по сути, для всех авиационных заводов выпускал только один наш завод. В общем, работать приходилось вовсю.
Но вот наконец в войне наступил перелом, освободили Харьков, а я был переведен на другой завод, под Москву. Там я встретился с товарищами по институту.
– А знаешь, – сказали мне, – Петров-то, помнишь, в нашем институте когда-то работал?… Он при немцах в Харькове оставался, у немцев служил.
– А откуда это известно?
И мне рассказали вот какую историю.
В нашем институте работала техником такая женщина – Агафонова; не молодая уже, но одинокая. Она жила со старухой матерью. Мать ее была тяжело больна, у нее были парализованы ноги.
Когда началась эвакуация Харькова, Агафонова, как мне рассказывали товарищи, зашла в партком института (хоть она была беспартийной) и спросила, какей быть – мать ее никак не могла отправиться в дальнюю дорогу. «Что ж, – ответили ей, – если не можешь уехать – оставайся. Но веди себя достойно».
И вот однажды эта Агафонова вдруг увидела на Сумской Петрова. Он шел ей навстречу в форме эсэсовского офицера. Агафонова очень испугалась. Петров подошел к ней и спросил:
– Узнаешь?
– Узнаю, – ответила Агафонова.
– Мать здорова?
– Нет, больна.
– Я понимаю, – сказал Петров. – Я в том смысле – жива ли?
– Жива.
– Ну что, удивляешься, что я в этой форме? Агафонова промолчала.
– Tак вот знай. – Он наклонился к ней поближе и тихо сказал: – Я оставлен на подпольной работе. Служу, как видишь, в самом сердце у гитлеровцев. Да не только я здесь оставлен. Здесь и Борис Андреевич (Борис Андреевич – это я). Только мы его подальше держим, на улицы не выпускаем, потому что в Xарькове его многие в лицо знают.
Когда Харьков освободили, Агафонова, – она не только вполне поверила Петрову, но и восхищалась его героизмом, – сразу же встретилась с товарищами, справилась о моей судьбе и рассказала им эту историю.
«Член партии с двадцать четвертого года, – думал я. – Работал, учился у нас, имел жену, ребенка. Как он попал к эсэсовцам? Почему он оказался в форме офицера? Неужели он всех нас обманывал?…»
К нашему костру подошел и присел у огня грузный человек в мешковатом суконном костюме. Старое, помятое лицо его с частыми складками на щеках и подбородке выглядело апатичным и равнодушным ко всему на свете, небольшие с тяжелыми веками глаза смотрели сонно.
– О чем разговор? – лениво спросил он.
– У этого товарища в парадном человека убили, – ответил Тадеуш, недовольный тем, что перебили рассказчика.
– Как это – убили? Когда?…
– Не вчера, конечно. В ночь перед началом войны…
И Тадеуш начал торопливо пересказывать услышанное.
– А на этом месте вы перебили, – заключил он и вдруг спросил у Бориса Андреевича: – Так встретились вы еще с этим Петровым?
– Встретился. – Борис Андреевич помолчал, задумался, а потом повторил негромко и чуть сипловато: – Встретился. Произошло это так. В самом конце войны я был мобилизован в армию. К тому времени, как вы знаете, армия была насыщена техникой, и это был один из важнейших факторов в нашей победе. Но при таком огромном количестве самых разнообразных машин необходимо было организовать их ремонт в очень больших масштабах. Я получил назначение по организации крупной ремонтной базы, предназначенной именно для этой цели. Расположилась она неподалеку от Вены, в Энцесфельде, на большом заводе. При немцах на этом заводе работали австрийцы и русские – частью военнопленные, частью люди, насильно угнанные в Германию. Они остались на заводе. Но руководство – начиная от мастеров и кончая директором – здесь все было немецкое, и все они убежали.
Между прочим, на этом заводе стоял мощный пресс – в десять тысяч тонн. Такой же пресс был и у нас. По бракованным заготовкам я понял, что немцы прессовали крыльчатки к реактивным турбинам (тогда реактивная техника только начинала развиваться, можно сказать, делала первые шаги), а у нас, я знал, прессовка такого рода деталей не удавалась. Мне очень хотелось выяснить, в чем же состояла технология, – я в свое время защищал диссертацию по теме, близкой к этому вопросу. Но немцы сожгли всю документацию, все чертежи, все расчеты… Все до последней бумажки.
Мне, впрочем, достаточно было только встретиться с человеком, который работал на этом прессе, чтобы он рассказал хоть, как была организована работа. А во всем остальном я бы уже и сам разобрался. Но таких людей на заводе не осталось.
– Правда, – рассказывали мне освобожденные нами военнопленные, – в шестидесяти километрах от Энцесфельда, на ремонтной базе такого же типа, как наша, работает теперь австриец по фамилии Шмидт, который при немцах был на этом прессе обер-мастером. Он бы мог, вероятно, кое-что сообщить.
Я не спешил поехать к этому Шмидту в Брендорф, так как очень много дел ожидало меня здесь. Но, когда мне подробнее рассказали о Шмидте, я решил выехать немедленно.
Освобожденные нами военнопленные сообщили, что Шмидт к ним подлаживался, оделял их табаком, едой, говорил, что сочувствует Советской России, что когда-то бывал в России (он хорошо говорил по-русски) и, наконец, что в те годы, когда Россия приглашала к себе специалистов из-за границы, он даже работал в Харькове в металлургическом институте и на заводе «Серп и молот».
1 2 3 4 5
– Нет уж, погодите, – возразил рассказчик. – Раз взялись слушать, так не торопитесь. Дойдем еще и до стрельбы.
– Так вы минутку не рассказывайте, – попросил Павел, – а я сейчас еще лозы поднесу.
В костер добавили хвороста, он запылал ярче, рассыпая искры. Нам пришлось отодвинуться от огня.
– Хорошо в такую погоду у костра, – сказал рассказчик, расстегивая ватник. – Так вот, в начале войны я был избран секретарем райкома в Харькове. Если бывали в Харькове, то, возможно, знаете – большой район, промышленный. Работать было очень трудно. Тут тебе и производство вооружения, тут тебе и строительство оборонительных рубежей, тут тебе и эвакуация предприятий. В общем, работали по-настоящему, круглосуточно, спали не раздеваясь.
Помню, однажды пришел ко мне в райком Петров. С жалобой. Ему предлагали эвакуироваться, а он хотел остаться в Харькове. «Мне, старому коммунисту, стыдно эвакуироваться в первую очередь», – говорил он.
Я ответил, что находиться следует там, где он сейчас больше всего нужен, и Петров ушел еще более сумрачный, чем всегда. А он никогда не производил впечатления человека веселого.
Мы, партийные работники, уходили из Харькова последними. Немцы были на пороге. Страшные это были дни. Город горел, а на восток группами и в одиночку шли тысячи людей с котомками.
Я был направлен на Урал, на завод, который изготовлял алюминиевый лист для самолетов. В то время с каждым днем увеличивалось количество самолетов, какие выпускала наша авиационная промышленность. И даже не верится сейчас, что металл, по сути, для всех авиационных заводов выпускал только один наш завод. В общем, работать приходилось вовсю.
Но вот наконец в войне наступил перелом, освободили Харьков, а я был переведен на другой завод, под Москву. Там я встретился с товарищами по институту.
– А знаешь, – сказали мне, – Петров-то, помнишь, в нашем институте когда-то работал?… Он при немцах в Харькове оставался, у немцев служил.
– А откуда это известно?
И мне рассказали вот какую историю.
В нашем институте работала техником такая женщина – Агафонова; не молодая уже, но одинокая. Она жила со старухой матерью. Мать ее была тяжело больна, у нее были парализованы ноги.
Когда началась эвакуация Харькова, Агафонова, как мне рассказывали товарищи, зашла в партком института (хоть она была беспартийной) и спросила, какей быть – мать ее никак не могла отправиться в дальнюю дорогу. «Что ж, – ответили ей, – если не можешь уехать – оставайся. Но веди себя достойно».
И вот однажды эта Агафонова вдруг увидела на Сумской Петрова. Он шел ей навстречу в форме эсэсовского офицера. Агафонова очень испугалась. Петров подошел к ней и спросил:
– Узнаешь?
– Узнаю, – ответила Агафонова.
– Мать здорова?
– Нет, больна.
– Я понимаю, – сказал Петров. – Я в том смысле – жива ли?
– Жива.
– Ну что, удивляешься, что я в этой форме? Агафонова промолчала.
– Tак вот знай. – Он наклонился к ней поближе и тихо сказал: – Я оставлен на подпольной работе. Служу, как видишь, в самом сердце у гитлеровцев. Да не только я здесь оставлен. Здесь и Борис Андреевич (Борис Андреевич – это я). Только мы его подальше держим, на улицы не выпускаем, потому что в Xарькове его многие в лицо знают.
Когда Харьков освободили, Агафонова, – она не только вполне поверила Петрову, но и восхищалась его героизмом, – сразу же встретилась с товарищами, справилась о моей судьбе и рассказала им эту историю.
«Член партии с двадцать четвертого года, – думал я. – Работал, учился у нас, имел жену, ребенка. Как он попал к эсэсовцам? Почему он оказался в форме офицера? Неужели он всех нас обманывал?…»
К нашему костру подошел и присел у огня грузный человек в мешковатом суконном костюме. Старое, помятое лицо его с частыми складками на щеках и подбородке выглядело апатичным и равнодушным ко всему на свете, небольшие с тяжелыми веками глаза смотрели сонно.
– О чем разговор? – лениво спросил он.
– У этого товарища в парадном человека убили, – ответил Тадеуш, недовольный тем, что перебили рассказчика.
– Как это – убили? Когда?…
– Не вчера, конечно. В ночь перед началом войны…
И Тадеуш начал торопливо пересказывать услышанное.
– А на этом месте вы перебили, – заключил он и вдруг спросил у Бориса Андреевича: – Так встретились вы еще с этим Петровым?
– Встретился. – Борис Андреевич помолчал, задумался, а потом повторил негромко и чуть сипловато: – Встретился. Произошло это так. В самом конце войны я был мобилизован в армию. К тому времени, как вы знаете, армия была насыщена техникой, и это был один из важнейших факторов в нашей победе. Но при таком огромном количестве самых разнообразных машин необходимо было организовать их ремонт в очень больших масштабах. Я получил назначение по организации крупной ремонтной базы, предназначенной именно для этой цели. Расположилась она неподалеку от Вены, в Энцесфельде, на большом заводе. При немцах на этом заводе работали австрийцы и русские – частью военнопленные, частью люди, насильно угнанные в Германию. Они остались на заводе. Но руководство – начиная от мастеров и кончая директором – здесь все было немецкое, и все они убежали.
Между прочим, на этом заводе стоял мощный пресс – в десять тысяч тонн. Такой же пресс был и у нас. По бракованным заготовкам я понял, что немцы прессовали крыльчатки к реактивным турбинам (тогда реактивная техника только начинала развиваться, можно сказать, делала первые шаги), а у нас, я знал, прессовка такого рода деталей не удавалась. Мне очень хотелось выяснить, в чем же состояла технология, – я в свое время защищал диссертацию по теме, близкой к этому вопросу. Но немцы сожгли всю документацию, все чертежи, все расчеты… Все до последней бумажки.
Мне, впрочем, достаточно было только встретиться с человеком, который работал на этом прессе, чтобы он рассказал хоть, как была организована работа. А во всем остальном я бы уже и сам разобрался. Но таких людей на заводе не осталось.
– Правда, – рассказывали мне освобожденные нами военнопленные, – в шестидесяти километрах от Энцесфельда, на ремонтной базе такого же типа, как наша, работает теперь австриец по фамилии Шмидт, который при немцах был на этом прессе обер-мастером. Он бы мог, вероятно, кое-что сообщить.
Я не спешил поехать к этому Шмидту в Брендорф, так как очень много дел ожидало меня здесь. Но, когда мне подробнее рассказали о Шмидте, я решил выехать немедленно.
Освобожденные нами военнопленные сообщили, что Шмидт к ним подлаживался, оделял их табаком, едой, говорил, что сочувствует Советской России, что когда-то бывал в России (он хорошо говорил по-русски) и, наконец, что в те годы, когда Россия приглашала к себе специалистов из-за границы, он даже работал в Харькове в металлургическом институте и на заводе «Серп и молот».
1 2 3 4 5