В выигрыше были абсолютно все. Люди работали в промышленности, получали огромные деньги и тратили их, ежедневно заменяя приходящие в негодность вещи новыми. Подсчитано, что только в моей общине каждые восемнадцать часов находились в обороте – в ценных бумагах и наличными – более двухсот миллионов долларов.
Сельское хозяйство пришло в упадок, но его продукция была соответственно замещена продуктами химической, деревообрабатывающей и энергетической промышленности. Мы стали есть витаминные пилюли, капсулы и гранулы, следуя строгим врачебным предписаниям, предупреждавшим о том, например, что их надо предварительно обжаривать или потреблять в обертках (таблетки, покрытые воском, выскальзывали из пальцев).
Честно признаюсь – я без труда приспособился к обстоятельствам. И впервые меня охватил ужас лишь тем вечером, когда я вошел в свою библиотеку. Там по всему полу этаким чернильным крапом разметались буквы из моих книг. Быстро перелистав несколько томов, я убедился, что их страницы белым-белы. Вокруг звучала печальная невнятная музыка. Едва я попытался различить голоса букв, как они тут же сгорали. Оставались лишь кучки пепла. Пришлось выйти на улицу, чтобы узнать, какие еще сюрпризы предвещает эта чертовщина. По воздуху с наглостью вампиров носились тучи букв. Когда они сталкивались, в электрическом разряде мгновенно высвечивалось какое-нибудь «любовное слово» и тут же с визгом рассеивалось в воздухе. При свете молний я успел заметить и кое-что другое. Большие городские здания начали лопаться и раскалываться. Я увидел, как широкая трещина вспарывает стену одного из них. То же самое происходило с тротуарами, деревьями, кажется, с самим воздухом. Город встретил утро в израненной, располосованной шкуре. Добрая треть рабочих должна была оставить работу на фабриках и заняться восстановлением разрушенных домов, хотя это был напрасный труд: каждая заделанная щель давала новые трещины.
Таким образом завершился период, состоявший как бы из двадцатичетырехчасовых циклов. С этой поры наша домашняя утварь и предметы обихода стали приходить в негодность гораздо быстрее: часов за десять, а то и за три-четыре. Улицы были завалены грудами ботинок и бумаг, кучами разбитых тарелок и вставных челюстей, рваных пальто и манто, горами разорванных книг, сломанной мебели и упавших стен, увядшими цветами, жевательной резинкой, телевизорами, батарейками. Кое-кто пытался усмирить вещи, взять над ними верх, заставить выполнять свои обязанности, но скоро до нас дошли вести о странных смертях мужчин и женщин, зашибленных метлами и ложками, придушенных полушками, повешенных на галстуках. Все, что не было отправлено на свалку после того, как отслужило свой короткий век, мстило упрямым владельцам.
Завалы мусора сделали улицы почти непроходимыми. После бегства алфавита прекратилась публикация всех и всяческих указов, громкоговорители теряли голос каждые пять минут, и с ними приходилось возиться дни напролет. Надо ли говорить, что мусорщики превратились в привилегированный социальный слой, а Тайное Братство Производителей стало наиболее действенной теневой силой в наших республиканских органах власти. Самым популярным был такой лозунг: «В интересах народа и для овладения ситуацией ни на день не переставайте увеличивать закупки и потребление товаров». Рабочие уже не покидали производства, где сосредоточилась вся жизнь горожан. Здания, площади, даже жилье были брошены на произвол судьбы. Если, например, рабочий собрал на заводе велосипед и, испытывая его, поколесил на нем по заводскому двору, он вынужден был тут же выбрасывать распадавшееся под ним изделие в мусорный контейнер, который стремительно переполнялся и становился еще одним тромбом в артериях города. Сборка последующих машин кончалась не лучшим образом, хотя рабочие трудились не покладая рук. То же самое происходило и со всеми остальными вещами. Стоило мастеру, сшившему рубашку, ее надеть, как через минуту приходилось ее выкидывать. Алкогольные напитки потреблялись теми, кто их разливал в бутылки, а пилюли от головной боли глотали те, кто их делал, даже не имея возможности приложиться к спиртному. И так было во всех отраслях производства.
Моя работа в Банке потеряла всякий смысл. Денежное обращение прекратилось с той поры, как производители товаров, запертые на производстве, сделались потребителями. Я пошел работать на военный завод. Мне было известно, что оружие отправляется куда-то на край света и там находит применение. Скоростными самолетами бомбы, пока они не успевали взорваться, доставлялись по назначению, в песках каких-то таинственных мест эти смертоносные яйца находили свое прибежище.
Сейчас, по прошествии года с тех пор, как сломалась моя первая ложка, я влез на верхушку дерева и стараюсь разглядеть в дыму, под вой сирен, исковерканное лицо земли. Воющие звуки, ставшие материальной субстанцией, накрывают горы отбросов. С ужасом соображаю – исходя из своего опыта общения с последними годными предметами, – что их срок службы сократился до каких-то долей секунды. Самолеты, начиненные бомбами, уже взрываются в воздухе, но при этом глашатай с вертолета, кружащего над останками города, все так же бодро призывает: «Потребляйте, потребляйте, применяйте, применяйте, все и вся!». А что прикажете потреблять? Осталось совсем немного.
Мне уже с месяц приходится ютиться в развалинах своего дома. С военного завода я сбежал, увидев, что все – и рабочие, и хозяева – не только впали в беспамятство, но и потеряли способность предвидеть… Они живут всего лишь мигом, подчинены секундной стрелке. А мне захотелось вернуться домой, постараться что-нибудь вспомнить – хотя бы то, о чем сейчас спешно пишу и что так слабо отражает события прошедшего года, – и хотя бы что-нибудь предпринять.
Повезло! В подвале мне под руку попалась книжка с остатками шрифта. «Treasure Island» , и я кое-что припомнил – и о себе, и о многом другом. Закрыв книгу «За восемь пиастров! За восемь пиастров!»), я огляделся. Голые позвонки презренных вещей, тлен и прах. Где они, дети и влюбленные, те, кто пел песни? Почему я о них забыл, или мы все о них забыли за это время? Что сталось с ними, пока мы только и думали (а мне удалось и написать), как бы сохранить и приумножить свой скарб? И я опять посмотрел на тьму-тьмущую всякой дряни перед собой. В серо-грязном, как жеваная резинка, пейзаже различаются детали: автомобильные покрышки, тряпье, смердящая гниль. Из разломов асфальта торчат разложившиеся трупы; я вижу останки людей в холодных объятиях друг друга, с окаменевшим открытым ртом, – я знаю, как это происходило.
И не могу себе представить, какие аллегорические монументы можно было бы воздвигнуть на этих руинах в честь экономистов прошлых лет.
1 2 3
Сельское хозяйство пришло в упадок, но его продукция была соответственно замещена продуктами химической, деревообрабатывающей и энергетической промышленности. Мы стали есть витаминные пилюли, капсулы и гранулы, следуя строгим врачебным предписаниям, предупреждавшим о том, например, что их надо предварительно обжаривать или потреблять в обертках (таблетки, покрытые воском, выскальзывали из пальцев).
Честно признаюсь – я без труда приспособился к обстоятельствам. И впервые меня охватил ужас лишь тем вечером, когда я вошел в свою библиотеку. Там по всему полу этаким чернильным крапом разметались буквы из моих книг. Быстро перелистав несколько томов, я убедился, что их страницы белым-белы. Вокруг звучала печальная невнятная музыка. Едва я попытался различить голоса букв, как они тут же сгорали. Оставались лишь кучки пепла. Пришлось выйти на улицу, чтобы узнать, какие еще сюрпризы предвещает эта чертовщина. По воздуху с наглостью вампиров носились тучи букв. Когда они сталкивались, в электрическом разряде мгновенно высвечивалось какое-нибудь «любовное слово» и тут же с визгом рассеивалось в воздухе. При свете молний я успел заметить и кое-что другое. Большие городские здания начали лопаться и раскалываться. Я увидел, как широкая трещина вспарывает стену одного из них. То же самое происходило с тротуарами, деревьями, кажется, с самим воздухом. Город встретил утро в израненной, располосованной шкуре. Добрая треть рабочих должна была оставить работу на фабриках и заняться восстановлением разрушенных домов, хотя это был напрасный труд: каждая заделанная щель давала новые трещины.
Таким образом завершился период, состоявший как бы из двадцатичетырехчасовых циклов. С этой поры наша домашняя утварь и предметы обихода стали приходить в негодность гораздо быстрее: часов за десять, а то и за три-четыре. Улицы были завалены грудами ботинок и бумаг, кучами разбитых тарелок и вставных челюстей, рваных пальто и манто, горами разорванных книг, сломанной мебели и упавших стен, увядшими цветами, жевательной резинкой, телевизорами, батарейками. Кое-кто пытался усмирить вещи, взять над ними верх, заставить выполнять свои обязанности, но скоро до нас дошли вести о странных смертях мужчин и женщин, зашибленных метлами и ложками, придушенных полушками, повешенных на галстуках. Все, что не было отправлено на свалку после того, как отслужило свой короткий век, мстило упрямым владельцам.
Завалы мусора сделали улицы почти непроходимыми. После бегства алфавита прекратилась публикация всех и всяческих указов, громкоговорители теряли голос каждые пять минут, и с ними приходилось возиться дни напролет. Надо ли говорить, что мусорщики превратились в привилегированный социальный слой, а Тайное Братство Производителей стало наиболее действенной теневой силой в наших республиканских органах власти. Самым популярным был такой лозунг: «В интересах народа и для овладения ситуацией ни на день не переставайте увеличивать закупки и потребление товаров». Рабочие уже не покидали производства, где сосредоточилась вся жизнь горожан. Здания, площади, даже жилье были брошены на произвол судьбы. Если, например, рабочий собрал на заводе велосипед и, испытывая его, поколесил на нем по заводскому двору, он вынужден был тут же выбрасывать распадавшееся под ним изделие в мусорный контейнер, который стремительно переполнялся и становился еще одним тромбом в артериях города. Сборка последующих машин кончалась не лучшим образом, хотя рабочие трудились не покладая рук. То же самое происходило и со всеми остальными вещами. Стоило мастеру, сшившему рубашку, ее надеть, как через минуту приходилось ее выкидывать. Алкогольные напитки потреблялись теми, кто их разливал в бутылки, а пилюли от головной боли глотали те, кто их делал, даже не имея возможности приложиться к спиртному. И так было во всех отраслях производства.
Моя работа в Банке потеряла всякий смысл. Денежное обращение прекратилось с той поры, как производители товаров, запертые на производстве, сделались потребителями. Я пошел работать на военный завод. Мне было известно, что оружие отправляется куда-то на край света и там находит применение. Скоростными самолетами бомбы, пока они не успевали взорваться, доставлялись по назначению, в песках каких-то таинственных мест эти смертоносные яйца находили свое прибежище.
Сейчас, по прошествии года с тех пор, как сломалась моя первая ложка, я влез на верхушку дерева и стараюсь разглядеть в дыму, под вой сирен, исковерканное лицо земли. Воющие звуки, ставшие материальной субстанцией, накрывают горы отбросов. С ужасом соображаю – исходя из своего опыта общения с последними годными предметами, – что их срок службы сократился до каких-то долей секунды. Самолеты, начиненные бомбами, уже взрываются в воздухе, но при этом глашатай с вертолета, кружащего над останками города, все так же бодро призывает: «Потребляйте, потребляйте, применяйте, применяйте, все и вся!». А что прикажете потреблять? Осталось совсем немного.
Мне уже с месяц приходится ютиться в развалинах своего дома. С военного завода я сбежал, увидев, что все – и рабочие, и хозяева – не только впали в беспамятство, но и потеряли способность предвидеть… Они живут всего лишь мигом, подчинены секундной стрелке. А мне захотелось вернуться домой, постараться что-нибудь вспомнить – хотя бы то, о чем сейчас спешно пишу и что так слабо отражает события прошедшего года, – и хотя бы что-нибудь предпринять.
Повезло! В подвале мне под руку попалась книжка с остатками шрифта. «Treasure Island» , и я кое-что припомнил – и о себе, и о многом другом. Закрыв книгу «За восемь пиастров! За восемь пиастров!»), я огляделся. Голые позвонки презренных вещей, тлен и прах. Где они, дети и влюбленные, те, кто пел песни? Почему я о них забыл, или мы все о них забыли за это время? Что сталось с ними, пока мы только и думали (а мне удалось и написать), как бы сохранить и приумножить свой скарб? И я опять посмотрел на тьму-тьмущую всякой дряни перед собой. В серо-грязном, как жеваная резинка, пейзаже различаются детали: автомобильные покрышки, тряпье, смердящая гниль. Из разломов асфальта торчат разложившиеся трупы; я вижу останки людей в холодных объятиях друг друга, с окаменевшим открытым ртом, – я знаю, как это происходило.
И не могу себе представить, какие аллегорические монументы можно было бы воздвигнуть на этих руинах в честь экономистов прошлых лет.
1 2 3