- Что? - переспросил Владимир Иванович, потому что не мог сразу уяснить себе: умное или глупое сказал подпрапорщик.
- Я не знаю, почему я обязан говорить только новые, неизбитые вещи, подняв глаза, сказал подпрапорщик Гололобов. - Я думаю, что я должен говорить только правдивые мысли...
- Гм... да... - сказал Владимир Иванович, невольно думая о том, можно ли в данном случае сказать "правдивые" мысли.
- Конечно, это так, - согласился он, не решив своего вопроса. - Но к этому уже давно пора привыкнуть, - докончил он, неуверенно чувствуя, что говорит не то, что надо, и сердясь за это не на себя, а на подпрапорщика.
- Я думаю, что это плохое утешение для всякого приговоренного к смертной казни. И наверное, он ни о чем не думает, кроме как о казни.
И со странным для его неподвижного лица выражением интереса Гололобов прибавил:
- А вы разве думаете, что это не так? Это выражение интереса польстило Владимиру Ивановичу. Он подумал, выпустил дым изо рта и, закинув голову, сказал:
- Нет, я думаю, что это так, конечно. Но ведь смертная казнь, во-первых, насилие... грубое и противоестественное, а во-вторых, стоит ближе к человеку...
- Нет, и смерть - неестественное явление и насилие, - сейчас же, как будто он только что обдумывал этот вопрос, возразил подпрапорщик.
- Ну, это только красивая фраза, и больше ничего! добродушно-насмешливо воскликнул Владимир Иванович.
- Нет. Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желание жить, и весь я приспособлен к жизни, а все-таки я умру. Это и насилие, и противоестественно. Это было бы красивою фразой, если бы в действительности было не так... Но оно так, а потому это уже не фраза, а факт.
Гололобов выговорил это серьезно и медленно.
- Но это закон природы! - пожал плечами Владимир Иванович и почувствовал, что у него начинает болеть голова и что воздух в комнате очень тяжел.
- И смертная казнь есть закон. А от кого исходит этот закон - все равно... от природы или иной власти. И тем тяжелее, что со всякою иною властью бороться можно, а с природой и бороться нельзя.
- Ну, да, - с досадой согласился Владимир Иванович. - Но час смерти нам неизвестен!
- Это правда, - согласился Гололобов. - Но зато осужденный на казнь до самой последней минуты, вероятно, надеется на прощение, на случай, на чудо. Но никто не надеется жить вечно.
- Но зато все надеются жить долго.
- На это нельзя надеяться. И не долго, потому что жизнь человека очень маленькая, а любовь к жизни у человека очень велика.
- У всякого ли? - с усмешкой спросил Владимир Иванович, и ему самому было странно, что он усмехается, когда нет ничего смешного.
- У всякого. У одних сознательно, у других бессознательно. Жизнь человека это он сам, а себя самого всякий человек любит больше всего и всегда.
- Ну так что ж из этого?..
- Я не понимаю вас, - сказал Гололобов. - О чем вы меня спрашиваете?
Владимир Иванович вдруг почувствовал, что от этого неожиданного вопроса подпрапорщика он забыл, что хотел сказать. Несколько времени он тупо и покраснев смотрел на подпрапорщика и мучительно старался поймать ускользнувшую мысль, но вместо того он подумал, что Гололобов, должно быть, считает его дураком и издевается над ним. Эта мысль была для него положительно ужасна. Он сначала побледнел, а потом побагровел так, что даже его толстая и чистая шея налилась кровью. А потом мысль эта нашла исход в грубом и злом взрыве: ему неудержимо захотелось крикнуть подпрапорщику что-нибудь грубое, отчаянно оскорбительное... нагнуться к самому его тусклому, прыщеватому лицу и крикнуть.
- Ну да, к чему вы всю эту чушь нагородили? - визгливо почти крикнул он, мучительно сдерживаясь, чтобы не сказать еще большей грубости.
Гололобов быстро встал, вытянувшись во фронт, но, прежде чем Владимир Иванович успел что-либо подумать, опять сел и сказал довольно тихо, но отчетливо:
- К тому, что таковы мои чувства и убеждения, и я намерен лишить себя жизни.
Владимир Иванович широко раскрыл глаза, пошевелил губами и уставился на подпрапорщика. Подпрапорщик сидел перед ним по-прежнему неподвижно и в прежней позе, помешивая ложечкой в стакане. Владимир Иванович смотрел на него и чем больше смотрел, тем в голове его что-то становилось все яснее и яснее. Какая-то мысль вертелась у него в мозгу. Он сделал усилие, и вдруг все стало ясно. И, не доверяя себе и почти еще считая свою мысль невероятною, Владимир Иванович спросил:
- А скажите, Гололобов, вы, часом, не сумасшедший?
Гололобов потупил глаза и пошевелил своими узкими вздернутыми плечами.
- Я сам так думал сначала.
- А теперь?
- А теперь думаю, что я вовсе не сумасшедший и что в том намерении лишить себя жизни, которое я имею, нет ничего абсурдного.
- По-вашему, самоубийство без всякого повода...
- У меня есть повод, - перебил его Гололобов.
- Какой? - с любопытством спросил Владимир Иванович.
- Я уже сказал вам, - удивленно ответил подпрапорщик.
Он помолчал, а потом заговорил вежливо, но, видимо, с усилием:
- Я сказал, что жизнь человека нахожу жизнью приговоренного к смертной казни. И не желая и не будучи даже в силах дожидаться... я хочу сам...
- Никакого смысла, - сбивчиво возразил Владимир Иванович, - совершить насилие... ради... избавления от насилия...
- Не ради избавления, избавиться нельзя, а ради прекращения жизни приговоренного к смерти... Лучше уж скорее.
Владимир Иванович почувствовал, как что-то холодное и неприятное пробежало у него по спине и отозвалось в коленях.
- Не все ли равно! - сказал он.
Гололобов молчал.
- Послушайте, - заговорил Владимир Иванович (ему казалось, что очень не трудно разубедить подпрапорщика в справедливости его странных убеждений), разве вы не понимаете, что это будет насилием над самим собою...
- Нет, это будет насилием моего духа над природой... это прежде всего... а потом - да...
- Но разве ваш дух не то же создание природы, что и ваше тело, и...
Вдруг Гололобов улыбнулся. В первый раз Владимир Иванович видел его улыбающимся, и улыбка эта его поразила: большой рот подпрапорщика растянулся чуть не до ушей, глазки сузились, и все лицо его расплылось в бессмысленную гримасу добродушного пьяного.
- Я это очень хорошо знаю, - ответил он. - И то, и другое - создания природы, но неодинаково важные для меня. Дух мой есть именно я, а тело только случайное помещение, не больше.
- Но если ударит кто по вашему телу, вам будет больно?
- Значит...
- Если бы тело мое было именно я, то я бы остался жить, - перебил его Гололобов. - Смерть не была бы тогда приговором к казни: ведь и после смерти мое тело останется. Тело есть вечно.
Владимир Иванович не мог не улыбнуться.
- Самый оригинальный парадокс, который я когда-либо слышал.
- Нет, в нем ничего нет ни оригинального, ни парадоксального. Это факт:
1 2 3 4 5 6 7 8