..
– Крупные собственники властвуют! – вскричал доктор. – И это провозглашаете вы – революционер.
– Бывший! – поправил Костарев. – Ярый якобинец Фуше сделался герцогом Отрантским. Генерал революционной Франции Бернадотт – у него на груди была татуировка: «Смерть монархам!» – стал королём Швеции. Да и сам Наполеон в ранней молодости болел коммунизмом.
– Ага, наконец, и до Наполеона доехали, – сказав это, Зверянский возмутился собой: «И чего только я себя распаляю таким бредом?» Стал объяснять собеседнику, что у того не программа, а крикливые фразы, нечто до ужаса реакционное, нежизненное.
– Я далёк от политики, однако же знаю: монархия отжила своё! Пора уничтожить и крупное землевладение. Не больше ста десятин на семью – и будьте здоровы! Мелких собственников поощрять. Ввести выборность снизу доверху. Никакого назначенчества! Дать народу всеобщую грамотность. Строить больницы, родильные дома...
– Программа для узенького трусоватого народца! – оборвал Костарев. – Сделать сие не так уж трудно, но будет только хуже. Скажите ещё о мерах против пьянства... Ну взгляните же без шор: кому вы всё это сулите? Русский народ – это Гомер с глазами и мечом Геракла! Он хотел бы каждый день создавать и разрушать Трою! И он уже загулял: вот суть тех фактов, что сегодня так возмущают вас. Неужели его теперь ублажат ваши жидкие постные блюда? Если его не погнать в нашествие, он, изничтожая сам себя, от скуки раздробит Земной Шар.
– Россия должна скакнуть, как отоспавшийся исполин, – с тихой одержимостью говорил Костарев. – Мгновенье – и Кяхта, Харбин, Пхеньян станут русскими городами! Казачьи станицы появятся в предгорьях Гималаев. Русские косоворотки будут носить на Цейлоне, на островах Фиджи...
* * *
У доктора задёргались щёки. Он знал, что недопустима и тень усмешки – но не мог подавить смеха. Слёзы текли по выбритым полным щекам, вздрагивали, кривились губы. Смех душил и сотрясал Зверянского.
Костарев замолчал. От его лица отхлынула кровь; стало казаться, что усы, бородка наклеены на выбеленное папье-маше.
– Добавлю ещё кое-что, чтобы вам стало и вовсе весело, – произнёс он удручённо, без гнева в голосе. – Я утверждаю: мне никто не в силах помешать – кроме меня самого... Должен признаться, – продолжил с убито-покаянным видом, точно сознаваясь в преступлении, – мне не чужда прекрасная холодная дама по имени Гордость. А она столь привередлива, что не поступится какой-нибудь мелочью... вроде, я не знаю... вроде, например, обязанности отплатить за доброту, за обыденную, житейскую, банальную доброту. А стоить это может безгранично много... – Человек в пенсне вдруг сказал без всякого перехода: – Вы – провокатор, доктор! – сказал так горько, так смиренно, что Зверянский не взорвался, не схватил его за горло, а только, опешив, налёг грудью, локтями на столик – тот затрещал.
Костарев встал, подошёл к шкафу, открыл дверцу. В шкафу висело полупальто. Он достал из его кармана револьвер, приблизился к вскочившему из-за стола доктору.
– Сейчас в этой машинке произойдёт вспышка пороха, газы выбросят маленький кусочек металла, который пронзит ваш мозг. Через миг всё кончится для вас, всё! Не мешайте мне: вы только причините себе излишние мученья... За год участия в революции я потерял здоровье. Вы, махровый благодетель, добиваете меня. К тому же, вы всё равно будете агитировать против прыжка на Восток: ваше устранение неминуемо. – Костарев держал револьвер с изящной уверенностью.
– Французская вещь: самовзводный «Ронжэ», – зачем-то объяснил он. – Калибр невелик, но заряд достаточно сильный.
Доктор с невероятной сосредоточенностью, словно именно от этого зависела его жизнь, следил, как револьвер поднимается на уровень его лица. Потом взглянул в потухшие вдруг, затомившиеся скукой глаза Костарева, в чернеющий зрачок дула. «А ведь убьёт!» – осозналось прозаически-сухо и оттого неопровержимо.
– Во время англо-бурской войны, – как бы рассеянно проговорил комиссар, – я вот так же в упор убил британского майора!
– Секунду, – тихо, не шевелясь, попросил Зверянский. – Семья всполошится: вам же лишнее беспокойство... Завтра утром поедем в лес, и там вы сделаете ваше дело. Даю слово: я никуда не скроюсь.
Человек с револьвером помолчал и нехотя кивнул.
23
Назавтра была Пасха. Кузнечане тщательно подготовили выступление. Но когда в дело вовлечено столько людей, неудивительно, что побежал слух о предстоящем. Надо удивляться тому, что это произошло лишь в самый канун выступления.
Местная большевичка Ораушкина, кухарка бесплатной столовой, узнала о сигнале к бою за полчаса до него. Когда принесла весть Пудовочкину, оставалось тринадцать минут.
Тот глянул в окно на рыночную площадь: было по-праздничному людно. Он моментально заметил среди народа нестарых людей с засученными рукавами и без шапок: они топтались близко от дома, держали руки в карманах.
Пудовочкин бросился в другую комнату взглянуть во двор. Он был пуст. Напротив дома – каретный сарай и баня. В их стенах зияют щели, отсутствуют несколько досок. Более чем вероятно, что там затаились стрелки, держат под прицелом окна и выход во двор.
В доме с командиром были Сунцов, пятеро охранников, да часовой стоял у входа с площади. Часового укокошат в первый же момент. Пудовочкин приказал отозвать его в здание. Мелькнула мысль о заложниках. Когда он занял дом, хозяин-сахарозаводчик с семьёй переехал в монастырь, где ему дали приют. Остались дальняя родственница-старуха, лакей и пожилая горничная.
Теперь никого из них не оказалось. Да и вряд ли захват этих людей остановил бы нападающих...
Командир и охрана метались по зданию. Пудовочкин понимал: выйди он, его немедля возьмут в кольцо или тотчас начнут стрелять, не дожидаясь общего сигнала. Отойти от дома уже не дадут.
Он сгрёб Сунцова за грудки:
– Так чего, Серёга, обожгутся они об нас?
Тот, бледный, вспотевший, ощерился:
– Подгорят, как без масла!
Гигант отбросил его, точно вещь, шагнул в нужник, возвратился в коридор.
– Они думают, мы под их пули выбегим, а мы: нате вам ...! Здесь станем отбиваться, пока отряд нас не выручит. Патронов, гранат, взрывчатки нам не занимать.
– А если перебьют отряд? – скучно спросил Сунцов.
– Чего? Прям весь город и навалится, ха-ха-ха! Куда им. Четыре из пяти, кто обещался в бой, под койкой будут сидеть, я ихо нутро знаю. Оно, конечно: сразу-то много наших побьют тёпленькими, но вскоре и скиснут. Начнут сами обороняться, другие вовсе побегут. – Пудовочкин говорил наставительно:
охранники жадно внимали, сжимая винтовки. Раньше никто не слышал от командира больше трёх фраз подряд, а сейчас слова лились:
– Нас убивать досконально – на то нужен запал, какого нет у них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Крупные собственники властвуют! – вскричал доктор. – И это провозглашаете вы – революционер.
– Бывший! – поправил Костарев. – Ярый якобинец Фуше сделался герцогом Отрантским. Генерал революционной Франции Бернадотт – у него на груди была татуировка: «Смерть монархам!» – стал королём Швеции. Да и сам Наполеон в ранней молодости болел коммунизмом.
– Ага, наконец, и до Наполеона доехали, – сказав это, Зверянский возмутился собой: «И чего только я себя распаляю таким бредом?» Стал объяснять собеседнику, что у того не программа, а крикливые фразы, нечто до ужаса реакционное, нежизненное.
– Я далёк от политики, однако же знаю: монархия отжила своё! Пора уничтожить и крупное землевладение. Не больше ста десятин на семью – и будьте здоровы! Мелких собственников поощрять. Ввести выборность снизу доверху. Никакого назначенчества! Дать народу всеобщую грамотность. Строить больницы, родильные дома...
– Программа для узенького трусоватого народца! – оборвал Костарев. – Сделать сие не так уж трудно, но будет только хуже. Скажите ещё о мерах против пьянства... Ну взгляните же без шор: кому вы всё это сулите? Русский народ – это Гомер с глазами и мечом Геракла! Он хотел бы каждый день создавать и разрушать Трою! И он уже загулял: вот суть тех фактов, что сегодня так возмущают вас. Неужели его теперь ублажат ваши жидкие постные блюда? Если его не погнать в нашествие, он, изничтожая сам себя, от скуки раздробит Земной Шар.
– Россия должна скакнуть, как отоспавшийся исполин, – с тихой одержимостью говорил Костарев. – Мгновенье – и Кяхта, Харбин, Пхеньян станут русскими городами! Казачьи станицы появятся в предгорьях Гималаев. Русские косоворотки будут носить на Цейлоне, на островах Фиджи...
* * *
У доктора задёргались щёки. Он знал, что недопустима и тень усмешки – но не мог подавить смеха. Слёзы текли по выбритым полным щекам, вздрагивали, кривились губы. Смех душил и сотрясал Зверянского.
Костарев замолчал. От его лица отхлынула кровь; стало казаться, что усы, бородка наклеены на выбеленное папье-маше.
– Добавлю ещё кое-что, чтобы вам стало и вовсе весело, – произнёс он удручённо, без гнева в голосе. – Я утверждаю: мне никто не в силах помешать – кроме меня самого... Должен признаться, – продолжил с убито-покаянным видом, точно сознаваясь в преступлении, – мне не чужда прекрасная холодная дама по имени Гордость. А она столь привередлива, что не поступится какой-нибудь мелочью... вроде, я не знаю... вроде, например, обязанности отплатить за доброту, за обыденную, житейскую, банальную доброту. А стоить это может безгранично много... – Человек в пенсне вдруг сказал без всякого перехода: – Вы – провокатор, доктор! – сказал так горько, так смиренно, что Зверянский не взорвался, не схватил его за горло, а только, опешив, налёг грудью, локтями на столик – тот затрещал.
Костарев встал, подошёл к шкафу, открыл дверцу. В шкафу висело полупальто. Он достал из его кармана револьвер, приблизился к вскочившему из-за стола доктору.
– Сейчас в этой машинке произойдёт вспышка пороха, газы выбросят маленький кусочек металла, который пронзит ваш мозг. Через миг всё кончится для вас, всё! Не мешайте мне: вы только причините себе излишние мученья... За год участия в революции я потерял здоровье. Вы, махровый благодетель, добиваете меня. К тому же, вы всё равно будете агитировать против прыжка на Восток: ваше устранение неминуемо. – Костарев держал револьвер с изящной уверенностью.
– Французская вещь: самовзводный «Ронжэ», – зачем-то объяснил он. – Калибр невелик, но заряд достаточно сильный.
Доктор с невероятной сосредоточенностью, словно именно от этого зависела его жизнь, следил, как револьвер поднимается на уровень его лица. Потом взглянул в потухшие вдруг, затомившиеся скукой глаза Костарева, в чернеющий зрачок дула. «А ведь убьёт!» – осозналось прозаически-сухо и оттого неопровержимо.
– Во время англо-бурской войны, – как бы рассеянно проговорил комиссар, – я вот так же в упор убил британского майора!
– Секунду, – тихо, не шевелясь, попросил Зверянский. – Семья всполошится: вам же лишнее беспокойство... Завтра утром поедем в лес, и там вы сделаете ваше дело. Даю слово: я никуда не скроюсь.
Человек с револьвером помолчал и нехотя кивнул.
23
Назавтра была Пасха. Кузнечане тщательно подготовили выступление. Но когда в дело вовлечено столько людей, неудивительно, что побежал слух о предстоящем. Надо удивляться тому, что это произошло лишь в самый канун выступления.
Местная большевичка Ораушкина, кухарка бесплатной столовой, узнала о сигнале к бою за полчаса до него. Когда принесла весть Пудовочкину, оставалось тринадцать минут.
Тот глянул в окно на рыночную площадь: было по-праздничному людно. Он моментально заметил среди народа нестарых людей с засученными рукавами и без шапок: они топтались близко от дома, держали руки в карманах.
Пудовочкин бросился в другую комнату взглянуть во двор. Он был пуст. Напротив дома – каретный сарай и баня. В их стенах зияют щели, отсутствуют несколько досок. Более чем вероятно, что там затаились стрелки, держат под прицелом окна и выход во двор.
В доме с командиром были Сунцов, пятеро охранников, да часовой стоял у входа с площади. Часового укокошат в первый же момент. Пудовочкин приказал отозвать его в здание. Мелькнула мысль о заложниках. Когда он занял дом, хозяин-сахарозаводчик с семьёй переехал в монастырь, где ему дали приют. Остались дальняя родственница-старуха, лакей и пожилая горничная.
Теперь никого из них не оказалось. Да и вряд ли захват этих людей остановил бы нападающих...
Командир и охрана метались по зданию. Пудовочкин понимал: выйди он, его немедля возьмут в кольцо или тотчас начнут стрелять, не дожидаясь общего сигнала. Отойти от дома уже не дадут.
Он сгрёб Сунцова за грудки:
– Так чего, Серёга, обожгутся они об нас?
Тот, бледный, вспотевший, ощерился:
– Подгорят, как без масла!
Гигант отбросил его, точно вещь, шагнул в нужник, возвратился в коридор.
– Они думают, мы под их пули выбегим, а мы: нате вам ...! Здесь станем отбиваться, пока отряд нас не выручит. Патронов, гранат, взрывчатки нам не занимать.
– А если перебьют отряд? – скучно спросил Сунцов.
– Чего? Прям весь город и навалится, ха-ха-ха! Куда им. Четыре из пяти, кто обещался в бой, под койкой будут сидеть, я ихо нутро знаю. Оно, конечно: сразу-то много наших побьют тёпленькими, но вскоре и скиснут. Начнут сами обороняться, другие вовсе побегут. – Пудовочкин говорил наставительно:
охранники жадно внимали, сжимая винтовки. Раньше никто не слышал от командира больше трёх фраз подряд, а сейчас слова лились:
– Нас убивать досконально – на то нужен запал, какого нет у них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72