– Восстановите, Галина Николаевна, этому ершу тампоны. Да-а… Грануляция, разрастание соединительных тканей идет нормально. Подождем два-три дня. Возможно, сделаем уже первую операцию. Имейте в виду, под общим наркозом, чтоб не хорохорился!…
Ушел он, высокий, костистый, – обиделся. "А-а, да не убудет его! Подумаешь, ведь не сахарный, не отвалится, мне-то не легче", – с жестковатым равнодушием подумал я, отворачиваясь к окну.
Раздражение не проходило. К вечеру от хандры стало невмоготу.
За окном потемнело: сквозь густую синеву проступали черные конусы елей. Говорливая нянечка унесла посуду с недоеденным ужином. В комнате опять стало тихо и сумрачно, будто из всех углов, из-под кровати торопливо, бесшумно, как змеи, выползали, растекались тени; несколько минут – и они с голодной жадностью проглотят и шкаф, и столик, и кровать. Мне вдруг становится тоскливо. За дверью в коридоре тоже тихо, но там все равно жизнь, там люди. Мысль показалась спасительной – она невидимой пружиной сбросила с кровати мои ноги.
Не обращая внимания на острую боль (лицо задергало от прилива крови закололи тысячи иголок), замотался в синее шерстяное одеяло, как в тогу. Пьяно покачиваясь, с легким головокружением пошел к двери.
Длинный коридор оказался пустым: ходячие ужинали в столовой, лежачие прятались в своих палатах, как в норах. "Дойду до поворота и назад", – подумал я, чувствуя в ногах трепетную дрожь и слабость. Вставать мне не разрешалось, от этой почти двухмесячной лежки и было такое состояние: будто первый раз за всю свою жизнь поднялся, встал на ноги. Все поджилки трепетали, ходили ходуном.
Удалось бы мне осуществить свое намерение – дойти до поворота, – не знаю. Держась ближе к стенке, чтобы не упасть, добрел до процедурного кабинета. Дверь оказалась приоткрытой, и за белой шторой голос "мигенькой" – мягкий, но возбужденный – заставил невольно остановиться…
– Не знаю, не знаю, что делать, Михаил Васильевич! Боюсь… Подговорила его написать письмо, двадцать дней ждала ответа. Она не захотела отвечать – ясно же! Сама решила ей написать, думаю, как женщину поймет… Вчера прислала писульку: "Не лезьте не в свои сани. Мне не нужны осколки от жизни". Осколки! Как же теперь быть-то? Ийкой зовут. Да я бы ее… – она замолкла, после паузы тревожно, сдавленным голосом спросила: – Что же делать, Михаил Васильевич?
– Ситуация сложная. Банально, но верно: время исцеляет сердце. А говорить ему не стоит, повремените…
Не расслышал последних слов врача: в грудь будто тупо ткнули тяжелой свинчаткой, и удар звоном отозвался в ушах, разлился в голове. Я еле удержался на ногах, приткнувшись плечом к стенке.
Переждав секунду, пока притихла боль, повернулся – обида, горечь захлестнули сознание. "Не лезьте не в свои сани… Осколок от жизни…" Все верно! Она даже не узнала бы сейчас! Я нужен теперь только врачам, "мигенькой", да и то, пожалуй, по чисто профессиональным соображениям: уникальный экземпляр!
В палате по-прежнему было сумрачно, тошнотворные запахи лекарств шибанули в нос, какая-то неведомая сила подтолкнула меня вперед, к окну. Совершить, как говорит врач, тоже человеческий акт… Вот он, подоконник. Пусть холодит пятнистая, под мрамор сделанная плита. Всего наклон, маленькое движение вперед и – четвертый этаж… Внизу белеет бетонная дорожка. Звезды крупные, циклопы одноглазые, пожалуй, радуются! Ну что ж, вас можно погасить этим одним движением. Тишина какая! Неужели она вот так наступит сразу и навечно? А дальше тлен, безвестность, мокрое место, простое разложение на мизерные доли каких-то элементов. Жил человек, мыслил, думал, безобразничал, что-то тщился показать или доказать кому-то – и вдруг ничто… Только вот он вечен – звездный мир, где все неведомо и таинственно! Несколько сот миллиардов звезд. Гиганты и карлики. Какие они? Что там? Названия их те же таинственные, неземные – Проксима, Алголь, Кассиопея, Спика, Росе…
Да, да, все это странно, странны и понятия – кривизна пространства, кривизна времени. Темный лес. А может, они, эти кривизны, оказывают свое влияние и на человека? Весь этот мир держится невидимыми нитями и связями. Тяготение! Не существуй его – и все бы пошло к черту! Прахом. А если этот закон старика Ньютона справедлив и для людей? Только тут его не называют своим именем, да и связи эти, нити – другие?
И в этом звездном мире Ийка проплыла мимо холодной планетой, оставив ощущение чего-то далекого, чужого. Смешно и высокопарно! "Муж мой, Сын Неба, прощай!" Да, выходит, так. Мне ясно: встречусь с ней – знаю, как поступлю. Нет, она не сделала мне зла, не сделаю и я ей. "Здравствуй и до свидания", и, как говорит поэт: "И ничто души не потревожит…" А с Надей? Разумом могу сделать все, пусть сердце и сожмется той непонятной сосущей болью… В жизни у людей бывают постоянно несчастья, и только сильные переносят их легко, скрывая от других, как сомнения. Кто это сказал?
Но почему чаще думаю о солдатах, о нашем расчете? Стоит закрыть глаза – и тотчас вижу казарму, парк боевых машин, нашу установку и их… Долгова вижу, как тогда, когда уводил меня с гауптвахты, – чуть сгорбленным, со сжатыми кулаками и недочищенными пыльными полосами на сапогах. Уфимушкин – с вдохновенным лицом, смаргивающий ресницами, – как тогда перед диспутом. Сергей – с той смешливой сердитостью, так не вязавшейся с его подвижным лицом, рыжеватыми бровями каким он был в комнате игр в тот вечер после встречи с Надей и Васиным. Слышу его задумчивый, далекий шепоток в темноте палатки в ту ночь перед учением: "А ты не задумывался, Гошка, зачем люди живут на земле?" Чудак! В глубокую философию ударился. Тогда я и сказал ему что-то об этой кривизне пространства и времени… "А если бы понимал зачем, может, не было бы той кривизны?" Может, правильно – надо знать, ради чего живут люди? Ради чего существуют солдаты? Испытывают лишения, до одури занимаются, трясутся в ракетных установках, глотают дым дизелей?…
Сколько я так сидел на подоконнике? Секунды или часы? Обернулся – в дверях стояла сестра.
– Ты что, мигенький? Что? – ласково, дрожаще спросила она и тут же торопливо и как-то крадучись, будто подступала к бодливому бычку, со странным блеском в глазах, расставив в стороны руки, пошла ко мне. У меня было какое-то состояние внутреннего оцепенения: продолжал сидеть не двигаясь.
– Ну что? Что, мигенький? Подожди.
– Ничего! – вид ее, жалкий, растерянный, вдруг рассмешил меня. – Ничего. Дышу воздухом, думаю о цене человека, вот о высоте, об осколках жизни…
Меня выдал смех, он получился сухой, грудной и прерывистый. Она, видно, догадалась.
– Осколки жизни? Ты слышал, мигенький?
– Да!
Нас разделял всего один метр. Она торопливо переступила и внезапно, с удивительной силой схватив меня в охапку, прижала так, что я почувствовал под халатом ее упругие, будто резиновые, груди, рванула с подоконника на себя, скороговоркой частила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Ушел он, высокий, костистый, – обиделся. "А-а, да не убудет его! Подумаешь, ведь не сахарный, не отвалится, мне-то не легче", – с жестковатым равнодушием подумал я, отворачиваясь к окну.
Раздражение не проходило. К вечеру от хандры стало невмоготу.
За окном потемнело: сквозь густую синеву проступали черные конусы елей. Говорливая нянечка унесла посуду с недоеденным ужином. В комнате опять стало тихо и сумрачно, будто из всех углов, из-под кровати торопливо, бесшумно, как змеи, выползали, растекались тени; несколько минут – и они с голодной жадностью проглотят и шкаф, и столик, и кровать. Мне вдруг становится тоскливо. За дверью в коридоре тоже тихо, но там все равно жизнь, там люди. Мысль показалась спасительной – она невидимой пружиной сбросила с кровати мои ноги.
Не обращая внимания на острую боль (лицо задергало от прилива крови закололи тысячи иголок), замотался в синее шерстяное одеяло, как в тогу. Пьяно покачиваясь, с легким головокружением пошел к двери.
Длинный коридор оказался пустым: ходячие ужинали в столовой, лежачие прятались в своих палатах, как в норах. "Дойду до поворота и назад", – подумал я, чувствуя в ногах трепетную дрожь и слабость. Вставать мне не разрешалось, от этой почти двухмесячной лежки и было такое состояние: будто первый раз за всю свою жизнь поднялся, встал на ноги. Все поджилки трепетали, ходили ходуном.
Удалось бы мне осуществить свое намерение – дойти до поворота, – не знаю. Держась ближе к стенке, чтобы не упасть, добрел до процедурного кабинета. Дверь оказалась приоткрытой, и за белой шторой голос "мигенькой" – мягкий, но возбужденный – заставил невольно остановиться…
– Не знаю, не знаю, что делать, Михаил Васильевич! Боюсь… Подговорила его написать письмо, двадцать дней ждала ответа. Она не захотела отвечать – ясно же! Сама решила ей написать, думаю, как женщину поймет… Вчера прислала писульку: "Не лезьте не в свои сани. Мне не нужны осколки от жизни". Осколки! Как же теперь быть-то? Ийкой зовут. Да я бы ее… – она замолкла, после паузы тревожно, сдавленным голосом спросила: – Что же делать, Михаил Васильевич?
– Ситуация сложная. Банально, но верно: время исцеляет сердце. А говорить ему не стоит, повремените…
Не расслышал последних слов врача: в грудь будто тупо ткнули тяжелой свинчаткой, и удар звоном отозвался в ушах, разлился в голове. Я еле удержался на ногах, приткнувшись плечом к стенке.
Переждав секунду, пока притихла боль, повернулся – обида, горечь захлестнули сознание. "Не лезьте не в свои сани… Осколок от жизни…" Все верно! Она даже не узнала бы сейчас! Я нужен теперь только врачам, "мигенькой", да и то, пожалуй, по чисто профессиональным соображениям: уникальный экземпляр!
В палате по-прежнему было сумрачно, тошнотворные запахи лекарств шибанули в нос, какая-то неведомая сила подтолкнула меня вперед, к окну. Совершить, как говорит врач, тоже человеческий акт… Вот он, подоконник. Пусть холодит пятнистая, под мрамор сделанная плита. Всего наклон, маленькое движение вперед и – четвертый этаж… Внизу белеет бетонная дорожка. Звезды крупные, циклопы одноглазые, пожалуй, радуются! Ну что ж, вас можно погасить этим одним движением. Тишина какая! Неужели она вот так наступит сразу и навечно? А дальше тлен, безвестность, мокрое место, простое разложение на мизерные доли каких-то элементов. Жил человек, мыслил, думал, безобразничал, что-то тщился показать или доказать кому-то – и вдруг ничто… Только вот он вечен – звездный мир, где все неведомо и таинственно! Несколько сот миллиардов звезд. Гиганты и карлики. Какие они? Что там? Названия их те же таинственные, неземные – Проксима, Алголь, Кассиопея, Спика, Росе…
Да, да, все это странно, странны и понятия – кривизна пространства, кривизна времени. Темный лес. А может, они, эти кривизны, оказывают свое влияние и на человека? Весь этот мир держится невидимыми нитями и связями. Тяготение! Не существуй его – и все бы пошло к черту! Прахом. А если этот закон старика Ньютона справедлив и для людей? Только тут его не называют своим именем, да и связи эти, нити – другие?
И в этом звездном мире Ийка проплыла мимо холодной планетой, оставив ощущение чего-то далекого, чужого. Смешно и высокопарно! "Муж мой, Сын Неба, прощай!" Да, выходит, так. Мне ясно: встречусь с ней – знаю, как поступлю. Нет, она не сделала мне зла, не сделаю и я ей. "Здравствуй и до свидания", и, как говорит поэт: "И ничто души не потревожит…" А с Надей? Разумом могу сделать все, пусть сердце и сожмется той непонятной сосущей болью… В жизни у людей бывают постоянно несчастья, и только сильные переносят их легко, скрывая от других, как сомнения. Кто это сказал?
Но почему чаще думаю о солдатах, о нашем расчете? Стоит закрыть глаза – и тотчас вижу казарму, парк боевых машин, нашу установку и их… Долгова вижу, как тогда, когда уводил меня с гауптвахты, – чуть сгорбленным, со сжатыми кулаками и недочищенными пыльными полосами на сапогах. Уфимушкин – с вдохновенным лицом, смаргивающий ресницами, – как тогда перед диспутом. Сергей – с той смешливой сердитостью, так не вязавшейся с его подвижным лицом, рыжеватыми бровями каким он был в комнате игр в тот вечер после встречи с Надей и Васиным. Слышу его задумчивый, далекий шепоток в темноте палатки в ту ночь перед учением: "А ты не задумывался, Гошка, зачем люди живут на земле?" Чудак! В глубокую философию ударился. Тогда я и сказал ему что-то об этой кривизне пространства и времени… "А если бы понимал зачем, может, не было бы той кривизны?" Может, правильно – надо знать, ради чего живут люди? Ради чего существуют солдаты? Испытывают лишения, до одури занимаются, трясутся в ракетных установках, глотают дым дизелей?…
Сколько я так сидел на подоконнике? Секунды или часы? Обернулся – в дверях стояла сестра.
– Ты что, мигенький? Что? – ласково, дрожаще спросила она и тут же торопливо и как-то крадучись, будто подступала к бодливому бычку, со странным блеском в глазах, расставив в стороны руки, пошла ко мне. У меня было какое-то состояние внутреннего оцепенения: продолжал сидеть не двигаясь.
– Ну что? Что, мигенький? Подожди.
– Ничего! – вид ее, жалкий, растерянный, вдруг рассмешил меня. – Ничего. Дышу воздухом, думаю о цене человека, вот о высоте, об осколках жизни…
Меня выдал смех, он получился сухой, грудной и прерывистый. Она, видно, догадалась.
– Осколки жизни? Ты слышал, мигенький?
– Да!
Нас разделял всего один метр. Она торопливо переступила и внезапно, с удивительной силой схватив меня в охапку, прижала так, что я почувствовал под халатом ее упругие, будто резиновые, груди, рванула с подоконника на себя, скороговоркой частила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55