Огненный вихрь охватывает всю поленницу сразу, вырываясь в небо огромным и жарким крылом. Мы раздвигаемся, всё больше и больше становится места у костра. Севастьяныч с трескучей головнёй идёт в конец деляны обогревать конвоиров.
Бушует тепло…
…После смены караула Генке снова отогнал нас от огня. Сани были нагружены полностью, но этот конвоир верен своим принципам до конца.
Мы прятались в богатой хвое, у поваленных елей, Пережидали время и не заметили, когда на делянке появился ещё один немец с собакой.
Пёс жался к ногам проводника, поднимал поочерёдно передние лапы, будто обжигался на ледяном насте, и заглядывал в лицо хозяину — привычный к сторожевой службе пёс не выдерживал адского холода.
Немец посовещался с конвоиром, подошёл к костру.
— Кто есть Иванофф? — спросил он.
Мы переглядывались, словно заново узнавая друг друга. Среди нас не было Иванова.
— Кто есть Ивано-фф?!
Из-за чёрного куста вышел Володька:
— Я — Иванов.
Конвоир въелся глазами в нагрудный знак «319».
— Ком! Вперёд!
Собака натянула поводок.
Володька обвёл деляну пристальным, запоминающим взглядом, прощально кивнул Севастьянычу и мне.
Никакой обиды в его глазах я не заметил. Он не обижался в эту минуту, что я не пошёл тогда с ним, — да и какое значение имели теперь наши счёты? Он просто кивнул нам и сутуло двинулся к наезженной дороге.
Мы, сбившись в толпу, молча смотрели ему вслед.
Мы знали, куда уводили Володьку.
Когда за пнями и кучами валежа последний раз мелькнул его немецкий, сдвинутый набекрень картуз, Джованни дрожащей рукой поправил тряпку на шее, у самого горла, и произнёс по-итальянски:
— Прометео…
Старик Федосов тронул меня за рукав, указал на итальянца:
— Чего он? По-своему как-то назвал… Не знаешь?
Я молчал.
Джованни пристально, вытянув шею, смотрел в конец делянки, туда, где нас подстерегал с карабином Генке, потом перевёл взгляд на сиротливо пылавший костёр Володьки.
— Прометео… — повторил он шёпотом и, как-то весь собравшись, зашагал через вырубки к неукротимо зовущему костру…
1960 г.

1 2 3 4 5 6 7