Марианна трясет головой. Южная Африка вовсе не так плоха, как ее изображают английские газеты, говорит она. Если черных и белых просто– напросто оставить в покое, они отлично поладят. Да и вообще, она политикой не интересуется.
Он приглашает ее посмотреть фильм в «Эвримене». Это «Bande a part" Годара, он его уже видел, но готов смотреть и смотреть еще, потому что в нем играет Анна Карина, в которую он ныне влюблен так же, как год назад в Монику Витти. Поскольку кино это не интеллектуальное, во всяком случае не откровенно интеллектуальное, просто рассказ о банде недотепистых дилетантов– уголовников, он не видит причин, по которым фильм мог бы не понравиться Марианне.
Марианна не жалуется, однако он на протяжении всего фильма чувствует, как девушка поерзывает, сидя с ним рядом. Бросив на нее косой взгляд, он обнаруживает, что Марианна, не глядя на экран, чистит ногти. Тебе не понравилось? – спрашивает он потом. Я так и не поняла, в чем там суть, отвечает она. Выясняется, что Марианна никогда не видела фильмов с субтитрами.
Он приводит ее, чтобы выпить кофе, в свою квартиру, вернее, в квартиру, на время ставшую его. Уже около одиннадцати, Теодора легла спать. Притворив дверь гостиной, они усаживаются по-турецки на толстый, ворсистый ковер, вполголоса беседуют. Она не кузина ему и все-таки – подруга кузины, она из дому, отчего и ее облекает возбуждающий ореол запретности. Он целует ее, Марианна вроде бы не против. Они вытягиваются на ковре лицом к лицу; он начинает расстегивать пуговицы и молнии, распускать шнурки. Последний поезд уходит в 11.30, она явно на него опоздает.
Марианна девственница. Выясняется это, когда она оказывается наконец голой в его двуспальной кровати. С девственницей ему спать еще не доводилось, да и не задумывался он никогда о девственности как о физическом состоянии. Теперь он получает урок. Кровь льет из Марианны, пока они любят друг дружку, льет и потом. Ей приходится прокрасться – с риском разбудить служанку – в ванную комнату, чтобы помыться. В ее отсутствие он зажигает свет. Простыни в крови, все его тело тоже. Они – картина эта вызывает у него тошноту – вывалялись в кровище, точно свиньи. Марианна возвращается обернутой в купальное полотенце.
– Мне пора, – говорит она.
– Последний поезд уже ушел, – отвечает он. – Оставайся. Кровотечение не прекращается. Марианна засыпает с засунутым между ног полотенцем, намокающим все больше и больше. Он лежит рядом с ней без сна, волнуясь. Может быть, вызвать «скорую»? Удастся ли сделать это, не разбудив Теодору? Марианну происходящее вроде бы не беспокоит, но что, если она лишь притворяется, щадя его? Что, если она слишком невинна или простодушна и не понимает, что происходит?
Он уверен, что не сможет заснуть, и все-таки засыпает. Будят его голоса, звуки льющейся воды. Уже пять, птицы запели в ветвях. Он не без труда вылезает из кровати, прислушивается у двери: голос Теодоры, потом Марианны. О чем они говорят, не слышно, однако добра ему от их разговора ждать не приходится.
Он стягивает простыни с кровати. Кровь добралась до матраса, оставив на нем огромное неровное пятно. Виновато, сердито он переворачивает матрас. Конечно, рано или поздно пятно обнаружат. К тому времени ему надлежит смыться, что он и не преминет проделать.
Марианна возвращается из ванной в не принадлежащем ей халате. Его молчание, сердитый взгляд удивляют ее.
– Ты же меня не предупредил, – говорит она. – Почему было не поболтать с ней? Милая такая старуха. Милая aia.
Он вызванивает такси, потом, пока Марианна одевается, бессмысленно переминается у парадной двери. Когда такси приезжает, он уклоняется от ее объятий, сует ей в ладонь фунтовую бумажку. Девушка смотрит на нее с недоумением. «У меня же есть деньги», – говорит она. Он пожимает плечами, открывает перед ней дверцу машины.
Все оставшиеся дни своего пребывания в квартире он избегает Теодоры. Уходит рано утром, возвращается поздно. Если его ждет записка, он в нее не заглядывает. Вселяясь в квартиру, он обязался охранять ее от мужа и «быть под рукой». Один раз он этого обязательства не исполнил, теперь не исполняет опять, ну и ладно. Напугавшее его любовное приключение, шепчущиеся женщины, окровавленные простыни, пятно на матрасе – он хотел бы оставить эту постыдную историю позади и закрыть за собой дверь.
Он звонит в Эрлс-корт, в туристскую гостиницу, и, изменив голос, просит позвать к телефону кузину. Она съехала, отвечают ему, она и ее подруга. Успокоенный, он кладет трубку. Теперь их разделяет безопасное расстояние, больше ему с ними встречаться не придется.
Остается вопрос, что делать с этим эпизодом, как вставить его в историю своей жизни, рассказываемую им самому себе. Сомнений нет, он вел себя бесчестно, вел как подлец. Слово, быть может, и старомодное, но точное. Он заслуживает пощечины, даже плевка в лицо. В отсутствие же кого бы то ни было способного отвесить ему оплеуху он, разумеется, начинает грызть себя сам. «Agenbyte of Inwit". Что ж, пусть договор с богами будет таким: он станет карать себя сам и надеяться, что в обмен на это история о гнусном его поведении на свет никогда не выплывет.
Хотя какая разница – выплывет, не выплывет? Он принадлежит к двум мирам, накрепко отгороженным один от другого. В мире Южной Африки он не более чем призрак, облачко быстро тающего дыма, которое в скором времени расточится совсем. Что касается Лондона, здесь он, считай, и вовсе никому не известен. А поисками нового жилья он уже занялся. Как только отыщется комната, он разорвет договор с Теодорой и Меррингтонами и потонет в море безвестности.
И все-таки в этой прискорбной истории присутствует что-то еще, не один лишь позор. Он приехал в Лондон, чтобы предаться тому, что в Южной Африке невозможно: исследованию глубин. Не канув в глубины, художником не станешь. Но что они, собственно, такое – глубины? Он полагал, будто, бродя с онемевшей от одиночества душой по заледенелым улицам, как раз и опускается в них. Возможно, однако, что глубины подлинные выглядят совершенно иначе – предстают перед тобой в нежданном обличий: в приступе ненависти к девушке ранним утренним часом, к примеру. Быть может, глубины, в которые ему так не терпелось погрузиться, все это время в нем самом и присутствовали, таились, сокрытые в его груди: глубины холодности, бездушия, хамства. А то, что он дает волю своим наклонностям, порокам, чтобы после есть себя поедом, как сейчас, способно ли это подготовить его к жизни художника? Пока он что-то не видит – как.
По крайней мере, эпизод этот завершился, закрыт, списан в прошлое, замурован в памяти. Ан нет, не совсем. Из Люцерна приходит письмо, которое он, не подумав толком, вскрывает и начинает читать. Письмо написано на африкаансе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46