– Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь.
– А что вы хотите?
– На дому работать.
– Как то есть на дому?
– А вот так… Стан поставил – и валяй.
– От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.
– Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты – вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и ночью; не спится – встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не заработаешь, – наконец выдал он «секретную» цифру своего заработка. – Теперь мужикам один выход – бросать тканье да в отход итить.
– А в отходе больше зарабатывают?
– Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону… Заработаешь чего – так половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда мне на сторону с моими ногами?
– Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?
Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.
– Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро – в поле старайся, а облак налетел, дождем прибьет землю – шагай в цех, кто домой – тки. Зимой делать нечего – опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя оправдает. И тканье хорошее подспорье, – ноне матрасы, завтра мешки, послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит. А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас до кучи… Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу. Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе стало. А в колхоз все равно гонют.
Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на землю:
– Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, – он провел ладонью выше колен. – Трава – одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. – Он затянулся дымом и задумался.
– Семья-то большая?
– У нас семья и в работе подспорье.
– Дети помогают?
– А как же! У нас работа не только в цеху. Тут я за станом тку семь часов. А дома надоть шпули намотать, подготовиться… Значит, часа четыре ребятишки мотают. Видишь, оно у нас, дело-то, по-артельному поставлено. Одна видимость фабрики то есть.
– А если домашних нет?
– Тогда все самому надоть.
Я подозвал мастера, который вертелся возле нас:
– Скажите, сколько часов работают ваши ткачи?
– Семь часов…
– А где шпули они мотают?
Он замялся, поглядел на Демушкина, тот отвернулся и дымил, как паровозная труба.
– У нас есть тут пристройка… – сказал мастер. – Там наматывают шпули для платтовских станков.
– А для ручных станов где мотают?
Мастер опять посмотрел на Демушкина.
– А ручные станы в подспорье стоят. Они вроде как сверхплановые. Матрасы ткут – и больше ничего. Кули еще.
– Это неважно.
– Как неважно? Такую продукцию на поток не поставишь… индустриальную основу чтобы… А здесь на добровольных началах.
– Да боже мой! Где они шпули мотают?
– Ну где?.. На дому.
– Понятно. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем.
Мастер отошел.
– Вы мне больше ничего не хотите сказать? – спросил я Демушкина.
Тот покосился на спину мастера и понизил голос:
– Ежели вы насчет женщин интересуетесь, которых притесняют, тогда пройдите в пристрой. Там есть Полька Мокеева. Только я ничего не писал и знать не знаю…
Пока мы разговаривали с Демушкиным, ткачихи переглядывались, делали какие-то таинственные знаки руками и наконец все перестали работать. Наступила непривычная тишина. Я шел к выходу и спиной чувствовал, как сверлили меня любопытные взгляды. И летел за спиной приглушенный говорок:
– Из райкома, что ли?
– Говорят, из газеты, Демушкин стукнул.
– Ну? Теперь его Васютин проглотит.
– А может, подавится?
Перед деревянной пристройкой меня догнал мастер.
– Вы Мокееву ищете? – торопливо спросил он.
– Я?!
– Мне Демушкин сказал, будто вы у него выспрашивали. Я сейчас позову.
И не успел я остановить его, как он растворил дверь и крикнул:
– Поля, выйди на минуту!
На пороге появилась женщина лет тридцати, в синей кофте и в цветной косынке. Она была недурна на лицо, и фигура еще сохранилась, особенно бросались в глаза ноги – сильные, хорошо развитые в икрах, и тонкие, сухие в лодыжке, обхваченные белыми носочками, словно забинтованные перед пробежкой. Вся она так и располагала, манила к себе; и только черные, узкого разреза глаза ее смотрели недоверчиво и диковато.
– Товарищ из газеты к тебе, – сказал ей мастер, улыбаясь. – Ты писала?
– Я никому не писала и никого не звала, – ответила она резко и неприязненно посмотрела на меня.
– Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не утверждал, что вы писали.
– Тогда чего же вам надобно от меня? – спросила она строго.
– Просто поговорить хотелось…
Она едко усмехнулась и сложила руки на груди:
– Ну, поговорите.
– Вы давно работаете на фабрике?
– Пять лет.
– В каком цехе?
– На механических станках.
– А теперь?
– Шпули мотаю.
– Почему вас перевели на шпули?
– У директора спросите. Ему видней, – она повернулась и ушла в цех, хлопнув дверью.
Я посмотрел на мастера. Он пожал плечами и скривил губы:
– Видите ли, она страдает от одиночества. И потому ей мерещится всюду, будто ее мужики преследуют.
– С чего бы это?
– Муж ее бросил. Тут у нас был киномеханик, артист. Ребенка оставил ей, а сам сбежал. С той поры она и сделалась вроде бы ненормальной. Все ей кажется, что мужики к ней пристают. Она и вас за такого приняла.
– Ладно, разберемся.
– А что, неужто письмецо вам прислали?
– Вы по заданию следите за мной или так? – не выдержал я.
– Одно мое любопытство, и больше ничего, – смиренно ответил он.
Я вышел на фабричный двор. На высоком конторском крыльце стоял, как гусак на дозоре, председатель месткома. Увидев меня, он юркнул в контору. Взойдя на крыльцо, я обернулся – на фабричном дворе стоял мастер и наблюдал за мной, а из дверного притвора густо выглядывали ткачихи.
Директор на этот раз оказался в кабинете. У него сидел председатель месткома да еще двое, про которых директор коротко сказал:
– Наш актив. Знакомьтесь.
Один из актива, высокий прыщеватый парень в фуфайке и в резиновых сапогах, оказался красильщиком, второй – громадный, краснолицый, словно ошпаренный кипятком, в суконном мятом пиджачке и в парусиновых туфлях, был завскладом.
А директор был нарядный, как снегирь: оранжевый джемпер, желтый галстук, пиджак пестрый в клетку и венец этого великолепия – серая зимняя шляпа немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными краями. Он встретил меня на пороге и достойно приподнял шляпу.
1 2 3 4