Его по-уличному Фунтиком прозвали.
– А как же, помню, – подтвердил пастух. – Он черепенниками торговал.
– Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать – тресту сушили. И вот тебе видит – утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все кря-кря… А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже. Он: «Господи Иисусе Христе, это клад!» Да палкой и начкнул птицу. Она тут же рассыпалась. Рассыпалась она – и целая куча золотых. Он их собрал в мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге. В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых монеты с собой. Вот настает ночь – ему не спится, не терпится поглядеть – на месте ли золото? Пошел он в ригу – а там возле печки часовые стоят с шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят, счастьем попользоваться, теперь все… Клад ушел. Что с ним было дальше – не помнит. А только очнулся он наутро. Видит – валяется в риге. Схватился он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет.
С другого берега реки закричал мужской голос:
– Паро-о-о-ом!
Старик поглядел туда и сказал:
– Кажись, не наши.
На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на руках.
– Бреховские учителя, – сказал пастух. – Утром говорили, будто в Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год.
– Паро-о-о-ом! – закричали с того берега уже в два голоса.
– Обождут, – сказал старик. – Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором – и щепка полетела кверху. «Ну, Корнеич, – говорит плотник, – хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес». – «Почему?» – «А потому что не впрок пойдет тебе этот дом». Не послушал Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили – хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц хозяин помер… Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют.
– Паро-о-о-ом! – опять закричали с того берега.
– Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, – сказал пастух. – Никакой выдержки. Что дети малые.
– А все оттого, что понимают об себе много, – отозвался старик.
– Работать лучше надо, а не рассуждать, – сказал Семен.
– А ты чего же не работаешь? – спросил старик.
– Я не паромщик.
– Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! – старик указал на паром.
Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку.
– А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, – торжествующе сказал старик. – А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит.
– Паро-о-о-ом! – доносилось требовательно с того берега.
– Теперь они любят кнопки нажимать… А чтоб правилом махать – спина болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. – Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него.
– Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, – сказал старик. – Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет – ей хлоп по носу!
– Электричество есть, а молока нету, – сказал пастух.
– Паро-о-о-ом!
– Зато теперь много полезных ископаемых, – возразил Семен.
– Это что за полезные ископаемые? – спросил старик.
– Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете.
– Земные клады не каждому даются, – сказал старик. – Работать надо, а не искать.
На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней с криками:
– Кино! Кино едет…
Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром.
– Вань, какую картину привез? – спросил Семен.
– «Дай лапу, друг», – нехотя ответил тот.
– Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! – удивился старик.
– Есть еще «Вижу солнце», – сказал киномеханик.
– И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день.
– А я виноват, если других нет?
– Как это нет? Скажи – другие разобрали, а тебе опять лапу сунули.
– Показать бы тебе Москву за эту лапу, – сказал Семен.
– Да идите вы!.. Что дают, то и везу.
– В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут… Закон! – наставлял Семен.
Лошадь на припаромке стала, заупрямилась.
– Н-но, травоядное! – тянул ее за обороть киномеханик.
– У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! – скалил зубы Семен.
– Да иди ты!..
Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу.
– Помог бы паром столкнуть, – сказал старик, упираясь шестом в берег.
– У меня государственное имущество, – ответил киномеханик важно. – Куда ж я от него?
– Его что, лошадь съест, твое имущество?
– Давай, дед, упирайся! – крикнул Семен. – Крепи союз труда и обороны.
– Обормот, – выругался старик.
По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.
– Ну, что? Придет Любка? – спросил его Семен.
– Ее там нет.
– А где ж она?
– Не знаю. Наверно, на станах.
– Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.
– Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.
– Ого! Силен бродяга… А между прочим, резон. – Он достал из кармана двугривенный. – На, в кино сходишь. Стоп! – остановил он мальчика. – Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги… И закусь – банку джема. А Люба сама придет.
Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный – выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, – и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами.
Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал:
– Салют!
– Тебе чего?
– Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил… Вдвоем со сваей. Об настил чокался, – он ткнул бутылкой в сваю.
– Оно и видно, что чокнутый, – сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка.
Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.
– Не дури! Мне на дойку пора.
– Обождут твои коровы.
– Еще чего? Думаешь – все бездельники, как ты.
– Ишь ты, какие мы важные!
1 2 3
– А как же, помню, – подтвердил пастух. – Он черепенниками торговал.
– Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать – тресту сушили. И вот тебе видит – утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все кря-кря… А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже. Он: «Господи Иисусе Христе, это клад!» Да палкой и начкнул птицу. Она тут же рассыпалась. Рассыпалась она – и целая куча золотых. Он их собрал в мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге. В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых монеты с собой. Вот настает ночь – ему не спится, не терпится поглядеть – на месте ли золото? Пошел он в ригу – а там возле печки часовые стоят с шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят, счастьем попользоваться, теперь все… Клад ушел. Что с ним было дальше – не помнит. А только очнулся он наутро. Видит – валяется в риге. Схватился он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет.
С другого берега реки закричал мужской голос:
– Паро-о-о-ом!
Старик поглядел туда и сказал:
– Кажись, не наши.
На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на руках.
– Бреховские учителя, – сказал пастух. – Утром говорили, будто в Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год.
– Паро-о-о-ом! – закричали с того берега уже в два голоса.
– Обождут, – сказал старик. – Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором – и щепка полетела кверху. «Ну, Корнеич, – говорит плотник, – хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес». – «Почему?» – «А потому что не впрок пойдет тебе этот дом». Не послушал Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили – хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц хозяин помер… Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют.
– Паро-о-о-ом! – опять закричали с того берега.
– Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, – сказал пастух. – Никакой выдержки. Что дети малые.
– А все оттого, что понимают об себе много, – отозвался старик.
– Работать лучше надо, а не рассуждать, – сказал Семен.
– А ты чего же не работаешь? – спросил старик.
– Я не паромщик.
– Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! – старик указал на паром.
Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку.
– А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, – торжествующе сказал старик. – А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит.
– Паро-о-о-ом! – доносилось требовательно с того берега.
– Теперь они любят кнопки нажимать… А чтоб правилом махать – спина болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. – Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него.
– Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, – сказал старик. – Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет – ей хлоп по носу!
– Электричество есть, а молока нету, – сказал пастух.
– Паро-о-о-ом!
– Зато теперь много полезных ископаемых, – возразил Семен.
– Это что за полезные ископаемые? – спросил старик.
– Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете.
– Земные клады не каждому даются, – сказал старик. – Работать надо, а не искать.
На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней с криками:
– Кино! Кино едет…
Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром.
– Вань, какую картину привез? – спросил Семен.
– «Дай лапу, друг», – нехотя ответил тот.
– Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! – удивился старик.
– Есть еще «Вижу солнце», – сказал киномеханик.
– И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день.
– А я виноват, если других нет?
– Как это нет? Скажи – другие разобрали, а тебе опять лапу сунули.
– Показать бы тебе Москву за эту лапу, – сказал Семен.
– Да идите вы!.. Что дают, то и везу.
– В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут… Закон! – наставлял Семен.
Лошадь на припаромке стала, заупрямилась.
– Н-но, травоядное! – тянул ее за обороть киномеханик.
– У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! – скалил зубы Семен.
– Да иди ты!..
Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу.
– Помог бы паром столкнуть, – сказал старик, упираясь шестом в берег.
– У меня государственное имущество, – ответил киномеханик важно. – Куда ж я от него?
– Его что, лошадь съест, твое имущество?
– Давай, дед, упирайся! – крикнул Семен. – Крепи союз труда и обороны.
– Обормот, – выругался старик.
По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.
– Ну, что? Придет Любка? – спросил его Семен.
– Ее там нет.
– А где ж она?
– Не знаю. Наверно, на станах.
– Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.
– Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.
– Ого! Силен бродяга… А между прочим, резон. – Он достал из кармана двугривенный. – На, в кино сходишь. Стоп! – остановил он мальчика. – Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги… И закусь – банку джема. А Люба сама придет.
Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный – выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, – и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами.
Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал:
– Салют!
– Тебе чего?
– Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил… Вдвоем со сваей. Об настил чокался, – он ткнул бутылкой в сваю.
– Оно и видно, что чокнутый, – сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка.
Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.
– Не дури! Мне на дойку пора.
– Обождут твои коровы.
– Еще чего? Думаешь – все бездельники, как ты.
– Ишь ты, какие мы важные!
1 2 3