Сактыма поставил на стол весь противень медвежатины и огромную глиняную корчагу медовухи. Мы сели вокруг противня здесь же под навесом. Сактыма налил медовуху в большие алюминиевые кружки, и пир начался. Медовуха была прохладная, терпкая, мясо сочное, духовитое.
– Хороший был медведь… Вкусно! – похвалил я.
И сразу на меня полетело со всех сторон:
– Сондо, нельзя! – строго сказал Сактыма.
– Сондо, сондо! – осуждающе покачали головами старуха и хозяйка.
– Что это значит?
– Грешно про медведя говорить, – пряча улыбку в кружку, перевела мне Нина.
– Так нельзя говори, – разъяснил мне Сактыма. – Тебе получается – радуйся немножко. Дух медведя ходи тут, там, слушай – нехорошо! Обидится. Охотиться мешать будет.
– Тогда выпьем за здоровье духа!
– За дух можно, – согласился Сактыма.
Нина залилась неожиданно громким смехом. Полушкин вздрогнул и опасливо покосился на нее.
Сактыма налил еще по кружке, мы выпили залпом. На щеках Полушкина выступил крупными резкими пятнами румянец. Он потянулся к лежащему на столе кисету с табаком.
– Кури тебе, – одобрительно заметил Сактыма, подвигая кисет.
Полушкин начал скручивать цигарку, и было заметно, как мелко дрожали его руки.
Я видел, как Нина пристально смотрела на его пальцы, но в ее взгляде не промелькнуло и тени жалости; наоборот, выражение лица ее было подзадоривающим и как бы говорило: «Ну-ка, ну-ка, покажи, на что ты еще способен…» Мы встретились с ней взглядами и в одно мгновение поняли, что следим за ним, как заговорщики. И я удивился тому, что это нисколько не смущало нас; мне вдруг захотелось обнять ее, поднять, как ребенка, на руки и закружить, заласкать… Кажется, я тяжело и сильно вздохнул и спросил:
– Может быть, еще выпьем?
– Сактыма, налей еще! – крикнула она с какой-то отчаянной веселостью.
Сактыма начал наливать в кружки, но хозяйка со старухой отказались и вышли из-за стола. Мы остались вчетвером. Пламя, освещавшее навес, сникло, и теперь из открытого печного жерла вымахивал неровный тревожный свет, и по жердевому настилу, по столу, по нашим лицам плясали иссиня-багровые пятна… Вся наша застолица с огромным железным противнем, на котором кусками лежало спекшееся мясо, высокая аляповатая глиняная корчага с мутноватой медовухой, жердевой навес над нами, с которого свешивались сохнувшие медвежьи лапы, и, наконец, наши ссутулившиеся темные силуэты, похожие на тени заговорщиков, – все это приобретало какой-то мрачный, первобытный колорит.
После третьей кружки в голове моей зашумело, словно в дубняке на ветру. Полушкин осмелел, стукнул кружкой о противень и громко заговорил:
– Кое-кто, очевидно, раздосадован моим присутствием. Ну как же, я неучтив, неделикатен! Я слишком определенен или, как теперь модно выражаться, – критичен. Ну и что ж? Я не привык срезать острые углы, прятаться за чужую спину и уходить в деликатные формы выражения. Таков уж я и в деле и в… – он запнулся, кашлянул и тихо произнес: – …и в личной жизни. А потому я и приехал сюда. Сактыма, налей еще этого древнего соку!
– А может, хватит, – сказал я.
Полушкин резко подался ко мне:
– Вы за меня беспокоитесь? Или за нее? – Он кивнул в сторону Нины.
– Сактыма, наливай! – сердито приказала Нина замешкавшемуся удэгейцу.
Сактыма налил. Мы выпили, но Нина не притронулась к своей кружке. Она с вызовом посмотрела на нас и сказала повелительно:
– А теперь и мою.
Я потянулся к ее кружке, но Полушкин с лихорадочной поспешностью перехватил ее, расплескивая:
– Н-нет, это мое по праву. Я не позволю никому, да, да… Твое здоровье, дорогая!
– Подожди! – Я остановил его руку и протянул кружку Сактыме. – Налей!
Удэгеец, ласково улыбаясь, охотно наливал, приговаривая:
– Крепкий напитка, понимаешь: медведь и то пьяным будет.
– А теперь давай выпьем! – Я поднял наполненную кружку и обернулся к Нине: – Ваше здоровье!
Отставив пустую кружку, я скрестил руки на груди и спросил Полушкина:
– Вы что-то намеревались мне сказать?
Он опирался локтями о стол, голова его тяжело клонилась, и видно было, как трудно ему держаться на скамье. Временами он вздрагивал, зябко поводил плечами и наклонял ко мне лоб, словно хотел бодаться.
– Да, я скажу, все вам скажу… Некоторые реалисты любят рассуждать об этом самом, – он тяжело выговаривал слова, – об обязательности… О подчинении законам искусства своеволия художника. Гм, своеволия! Как выражаться-то умеют. А что коснется в жизни – так им подай лакомый кусок… То есть мы имеем дело с обыкновенными эгоистами, которые за разговорами о строгости и обязательности искусства прячут свое фарисейское нутро. Это я о вас говорю… Вы не догадываетесь?
– Что!.. – Я встал из-за стола, готовый броситься на Полушкина.
Но меня опередила Нина. С чувством открытой неприязни она сказала насмешливо Полушкину:
– Мой друг, ты даже оскорбления произносишь, не меняя тона, – скрипишь, как надломленная осина.
Лицо его болезненно дернулось, словно от тока. Он жалобно и как-то беспомощно посмотрел на Нину и горько произнес:
– Анна стала замечать, что у Каренина длинные уши…
Затем уронил голову на стол и зарыдал.
– Крепкий напитка, – радостно улыбался Сактыма. – Смотри, чего делает. Хорошо!
Мне неловко было оставаться здесь, я вышел из-под навеса.
Через минуту Сактыма и Нина поволокли Полушкина к омшанику.
– Тебе ходи спать в цзали! – крикнул мне Сактыма.
Но мне было совсем не до сна. На мои крайне возбужденные бессонными ночами и последним напряженным днем нервы даже выпитое не подействовало. Сознание работало четко и лихорадочно, шумно колотилось сердце и сильно било в виски. Я раза два прошел мимо омшаника, прислушиваясь к приглушенному разговору и не решаясь войти туда. Наконец прошмыгнула из дверей тень Сактымы, и долго еще он покачивался от улья к улью на освещенной луной поляне. И вот вышла Нина. Увидев меня, она коротко и глухо сказала:
– Спит, – потом вздохнула. – Он прав: какие мы эгоисты! Как все скверно получилось.
А еще через минуту, прижимаясь ко мне горячим и сильным телом, она шептала:
– Все равно кончать надо… Боже мой, как я вас люблю!
Она стояла передо мной, запрокинув голову, и лицо ее, освещенное луной, было по-русалочьи зеленовато-бледным.
– Ты ему призналась?
– Он все и сам понял, потому и поехал… Хотел поговорить с вами как мужчина с мужчиной.
– И поговорил…
– Теперь мне уже все равно. Я с тобой…
– Навсегда?
– Навсегда!
Крепко обнявшись, мы ушли на берег заливчика. Там в торжественном лунном свете стояли молчаливые деревья, и тени их ветвей и листьев лежали на светящейся поверхности залива, точно тонкий рисунок чернью на серебре. На берегу, так и не разнимая объятий, мы сели на траву возле бата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11