они – то ли со страха, то ли взбешенные непокорством их жертвы – начинали швырять камни с таким ожесточением, словно собака первая на них напала, и швыряли до тех пор, пока несчастное животное не издыхало у них на глазах. Со мной, человеком, который был хуже собаки, поступили бы точно так же. Взрослые не только не стараются обуздать жестокость детей, а, наоборот, поощряют ее, потому что дети для них все равно что армия наемников-карателей, время от времени нападающая на владения экономического тирана долины, или, попросту говоря, на супермаркет. Конечно, большего ущерба дети причинить не могут, но тем не менее они как бы олицетворяют идею бунта, жившую в сознании взрослых. Как видишь, бунтари у нас становятся все моложе.
Итак, дети меня не тронули. В этот послеполуденный час они уже знали обо всем – и о смерти толстухи Дзин, бывшего козла отпущения, и о кандидате на это место. Повторяю, они меня не тронули, но лица у них были мрачные, хмурые, очевидно, им передалась тревога взрослых, сомневающихся, соглашусь ли я заменить ее. Действительно, хоть я и был изгнан из храма, хоть и влачил жалкое существование вместе с женой-изменницей и живыми плодами ее измены, но все же не шел ни в какое сравнение с покойной Дзин, ибо груз ее несчастья – совершенно реальный вес десятков килограммов жира – был неизмеримо тяжелее всех обрушившихся на меня бед. И взрослые поглядывали на меня с еще большей тревогой, чем дети, потому что не знали, возьмусь ли я, несмотря на принятый ночной задаток, за исполнение этой самой неблагодарной роли.
Раздумывая надо всем этим, я поднялся на холм, где находилась усадьба твоего рода. Готовясь к предназначавшейся мне роли, шагая под перекрестным огнем взглядов, я, однако, не испытывал ни малейшего недовольства самим собой, улыбка, как всегда, озаряла мое лицо, и мне было сладко сознавать, что из этой улыбки – как бабочка из кокона – вылупляется «свобода». Усадьбу снесли, но дом, где ты и твои братья провели детство, стоит до сих пор – это здание крайне необходимо обитателям долины.
В глубине кухни с земляным полом ярко горел огонь, у очага сновали женщины, занятые стряпней, в соседней комнате, так называемой гостиной, собралось много народу. Я подумал, что там идет бесконечное обсуждение порядка похорон (а как же иначе? – ведь в нашей долине, когда кто-нибудь умирает, все жители принимаются горячо обсуждать, что и как надо делать, будто у нас не существует веками установленной традиции похорон, будто это первый на свете покойник, над которым предстоит совершить погребальный обряд), но оказалось, в гостиной договаривались о проведении этой весной праздника духов. На галерее сидел отшельник Гий, сквозь раздвинутые сёдзи поминутно заглядывал в гостиную и громко требовал, чтобы его тоже пустили на обсуждение праздника духов и похорон Дзин. На него никто не обращал внимания, но он продолжал настаивать на своем. Тебя, наверно, удивит, как это Гий, десятилетиями скрывавшийся в глуши лесов и спускавшийся в долину только под покровом ночи, вдруг появился днем, хоть уже и в сумерках, но все же до наступления ночной темноты. Конечно, нам, выросшим в долине и хорошо знающим Гия, это может показаться странным, но дело в том, что старик с некоторых пор изменил своим привычкам, а именно с того времени, когда у нас в долине были волнения, возглавляемые твоим младшим братом и окончившиеся для их участников бесславно, а для твоего брата трагически – он ведь покончил самоубийством. И вот в то тревожное время отшельник Гий стал вдруг героем дня, личностью, особенно популярной среди лентяев и бездельников, обожающих посплетничать, посудачить и в тысячный раз пережевать жвачку минувших событий. Гий, по его утверждению, был единственным свидетелем убийства, совершенного твоим младшим братом, и со смаком рассказывал подробности – как убийца прикончил свою жертву, девушку из нашего поселка, размозжив ей камнем голову. Возможно, он и привирал немного, но вообще-то ему верили: он, привыкший к лесному сумраку, отлично видит в темноте и, находясь на месте происшествия, действительно мог разглядеть все подробности этой трагедии. В ту пору Гий спускался в долину каждое утро, спозаранку (а может быть, и не уходил в лес, а ночевал в амбаре вашего ставшего необитаемым дома), и вновь и вновь пересказывал виденную им сцену ужасного убийства. Возобновив таким образом контакт с жителями долины, Гий, кажется, хотел вернуться к дневной жизни, то есть вновь стать членом местной общины. Спекулируя на впечатлении, производимом его рассказом, он требовал, чтобы ему отвели одну из самых высоких должностей в общине, поскольку он был человеком не только самым популярным в то время, но и самым образованным в нашей долине. Однако слава его продержалась недолго: как только улеглись волнения и сенсационная суета вокруг трагического убийства, люди сначала перестали слушать Гия, а потом и вовсе перестали замечать, стараясь как можно скорее предать забвению постыдные, как они теперь считали, беспорядки и все, что с ними было связано. Конечно, Гий мог появиться в поселке, когда ему вздумается, хоть днем, хоть ночью, но на него никто уже не обращал внимания – чведь он был всего-навсего выжившей из ума старой развалиной. Во мне он вызывал сочувствие, кто знает, может быть, с годами ему становилось все труднее, все невыносимее жить в лесных дебрях. И вот теперь, несмотря на то, что с ним никто уже не считался, Гий сидел на галерее и требовал, чтобы его допустили принять участие в обсуждении похорон Дзин.
В облицованном камнем подвале, оставшемся от снесенной усадьбы, играла детвора. Тон задавали дети покойной Дзин, а остальные на все лады выражали им свое почтение. Этот обычай не изменился со времен нашего детства: малолетние сыновья и дочери покойного на некоторое время занимают особое положение среди своих сверстников. Я остановился на краю бывшего подвала, окинул взглядом простиравшуюся внизу тускло-белую в свете зимних сумерек долину и, почувствовав легкое головокружение, с предельной отчетливостью понял, как долго я жил такой жизнью, когда и в прямом и в переносном смысле не приходится смотреть на мир с высоты. Потом я вошел во флигель вашего дома, где жила Дзин. Там, перед самодельным алтарем, закрытая ватным одеялом, лежала маленькая-маленькая Дзин. Я не видел ее лица – оно было прикрыто белой тканью – и, пожалуй, усомнился бы, она ли это (ведь под ватным одеялом тело Дзин, «самой толстой женщины Японии», должно было бы выглядеть по крайней мере в три раза больше своих обычный размеров), если бы не знал, что умерла она не сразу, а после долгой, мучительной болезни печени, умерла голодной смертью, на протяжении многих недель поддерживая угасающий организм лишь водой да собственным подкожным жиром, постепенно таявшим и отдававшим калории этому телу, некогда непомерно раздобревшему и являвшемуся символом позора всей ее жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Итак, дети меня не тронули. В этот послеполуденный час они уже знали обо всем – и о смерти толстухи Дзин, бывшего козла отпущения, и о кандидате на это место. Повторяю, они меня не тронули, но лица у них были мрачные, хмурые, очевидно, им передалась тревога взрослых, сомневающихся, соглашусь ли я заменить ее. Действительно, хоть я и был изгнан из храма, хоть и влачил жалкое существование вместе с женой-изменницей и живыми плодами ее измены, но все же не шел ни в какое сравнение с покойной Дзин, ибо груз ее несчастья – совершенно реальный вес десятков килограммов жира – был неизмеримо тяжелее всех обрушившихся на меня бед. И взрослые поглядывали на меня с еще большей тревогой, чем дети, потому что не знали, возьмусь ли я, несмотря на принятый ночной задаток, за исполнение этой самой неблагодарной роли.
Раздумывая надо всем этим, я поднялся на холм, где находилась усадьба твоего рода. Готовясь к предназначавшейся мне роли, шагая под перекрестным огнем взглядов, я, однако, не испытывал ни малейшего недовольства самим собой, улыбка, как всегда, озаряла мое лицо, и мне было сладко сознавать, что из этой улыбки – как бабочка из кокона – вылупляется «свобода». Усадьбу снесли, но дом, где ты и твои братья провели детство, стоит до сих пор – это здание крайне необходимо обитателям долины.
В глубине кухни с земляным полом ярко горел огонь, у очага сновали женщины, занятые стряпней, в соседней комнате, так называемой гостиной, собралось много народу. Я подумал, что там идет бесконечное обсуждение порядка похорон (а как же иначе? – ведь в нашей долине, когда кто-нибудь умирает, все жители принимаются горячо обсуждать, что и как надо делать, будто у нас не существует веками установленной традиции похорон, будто это первый на свете покойник, над которым предстоит совершить погребальный обряд), но оказалось, в гостиной договаривались о проведении этой весной праздника духов. На галерее сидел отшельник Гий, сквозь раздвинутые сёдзи поминутно заглядывал в гостиную и громко требовал, чтобы его тоже пустили на обсуждение праздника духов и похорон Дзин. На него никто не обращал внимания, но он продолжал настаивать на своем. Тебя, наверно, удивит, как это Гий, десятилетиями скрывавшийся в глуши лесов и спускавшийся в долину только под покровом ночи, вдруг появился днем, хоть уже и в сумерках, но все же до наступления ночной темноты. Конечно, нам, выросшим в долине и хорошо знающим Гия, это может показаться странным, но дело в том, что старик с некоторых пор изменил своим привычкам, а именно с того времени, когда у нас в долине были волнения, возглавляемые твоим младшим братом и окончившиеся для их участников бесславно, а для твоего брата трагически – он ведь покончил самоубийством. И вот в то тревожное время отшельник Гий стал вдруг героем дня, личностью, особенно популярной среди лентяев и бездельников, обожающих посплетничать, посудачить и в тысячный раз пережевать жвачку минувших событий. Гий, по его утверждению, был единственным свидетелем убийства, совершенного твоим младшим братом, и со смаком рассказывал подробности – как убийца прикончил свою жертву, девушку из нашего поселка, размозжив ей камнем голову. Возможно, он и привирал немного, но вообще-то ему верили: он, привыкший к лесному сумраку, отлично видит в темноте и, находясь на месте происшествия, действительно мог разглядеть все подробности этой трагедии. В ту пору Гий спускался в долину каждое утро, спозаранку (а может быть, и не уходил в лес, а ночевал в амбаре вашего ставшего необитаемым дома), и вновь и вновь пересказывал виденную им сцену ужасного убийства. Возобновив таким образом контакт с жителями долины, Гий, кажется, хотел вернуться к дневной жизни, то есть вновь стать членом местной общины. Спекулируя на впечатлении, производимом его рассказом, он требовал, чтобы ему отвели одну из самых высоких должностей в общине, поскольку он был человеком не только самым популярным в то время, но и самым образованным в нашей долине. Однако слава его продержалась недолго: как только улеглись волнения и сенсационная суета вокруг трагического убийства, люди сначала перестали слушать Гия, а потом и вовсе перестали замечать, стараясь как можно скорее предать забвению постыдные, как они теперь считали, беспорядки и все, что с ними было связано. Конечно, Гий мог появиться в поселке, когда ему вздумается, хоть днем, хоть ночью, но на него никто уже не обращал внимания – чведь он был всего-навсего выжившей из ума старой развалиной. Во мне он вызывал сочувствие, кто знает, может быть, с годами ему становилось все труднее, все невыносимее жить в лесных дебрях. И вот теперь, несмотря на то, что с ним никто уже не считался, Гий сидел на галерее и требовал, чтобы его допустили принять участие в обсуждении похорон Дзин.
В облицованном камнем подвале, оставшемся от снесенной усадьбы, играла детвора. Тон задавали дети покойной Дзин, а остальные на все лады выражали им свое почтение. Этот обычай не изменился со времен нашего детства: малолетние сыновья и дочери покойного на некоторое время занимают особое положение среди своих сверстников. Я остановился на краю бывшего подвала, окинул взглядом простиравшуюся внизу тускло-белую в свете зимних сумерек долину и, почувствовав легкое головокружение, с предельной отчетливостью понял, как долго я жил такой жизнью, когда и в прямом и в переносном смысле не приходится смотреть на мир с высоты. Потом я вошел во флигель вашего дома, где жила Дзин. Там, перед самодельным алтарем, закрытая ватным одеялом, лежала маленькая-маленькая Дзин. Я не видел ее лица – оно было прикрыто белой тканью – и, пожалуй, усомнился бы, она ли это (ведь под ватным одеялом тело Дзин, «самой толстой женщины Японии», должно было бы выглядеть по крайней мере в три раза больше своих обычный размеров), если бы не знал, что умерла она не сразу, а после долгой, мучительной болезни печени, умерла голодной смертью, на протяжении многих недель поддерживая угасающий организм лишь водой да собственным подкожным жиром, постепенно таявшим и отдававшим калории этому телу, некогда непомерно раздобревшему и являвшемуся символом позора всей ее жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10