Толпа пела:
Улыбнись, я тебя обниму на прощанье,
Непогода пройдет - снова будут свиданья...
Там, в толпе, он испытал что-то вроде счастья. Он был счастлив их счастьем, счастлив, как призрак, который из своего нерушимого покоя благословляет зыбкую радость живущих и желает им добра. Он мог себе это позволить. У него была своя победа.
Потом он пошел домой к своей победе, поцеловал на ночь мать и поднялся на чердак. Ночная лихорадка прошла. С площади смели мусор и разобрали эстраду перед памятником. Вернулись домой раненые и уцелевшие, они ходили по улицам Бардсвилла и принимали поздравления, а потом, почти так же скоро, как и остальные, забыли о войне - наросла новая кожа, и остался лишь небольшой рубец.
С каждым годом он относился к матери все нежнее и заботливей. Казалось, она неподвластна времени: по-прежнему розовощекая, хотя кожа на щеках слегка одрябла, а цвет иногда отдаленно напоминал погребальные румяна, нанесенные с необычайным искусством; по-преж-нему ясноглазая, хотя год за годом глаза все глубже уходили под изящную арку бровей. Она как будто сохранялась в сердцевине безграничного покоя: лежала под вышитыми покрывалами (чуть пожелтевшими), откинувшись на кружевные подушки (искусно заштопанные), и умиротворенно улыбалась. Давняя ложь, тайна, запертая на чердаке и неведомая ни единой живой душе, давала ему право наконец-то любить ее совершенной любовью. Ему открылась драгоценная истина: совершенной любви не бывает без великого предательства.
Потом она умерла. Она проснулась посреди ночи от острой боли и внезапного удушья и с изумлением поняла, что это сердце. К изумлению примешался черный ужас, жестокий ужас - словно огромная пасть распахнулась перед ней. А с ужасом в мозгу возникли слова, как будто их говорил кто-то другой: О нет, ни за что. Я не уйду, меня не заставят уйти, только не теперь, когда я все устроила так, как хотела, когда я так счастлива, о, как я счастлива, и я не уйду. Не уйду, меня не заставят! Но она знала, что уходит. Клыки огромной черной пасти смыкались на ней, капая холодной слюной. Внезапно страх и протест растворились в обычной злости, бешеной злости на подлое, вероломное маленькое сердце. Как это гнусно! Все эти годы оно покоилось у нее внутри, исполняло ее желания, притворялось, что любит ее, всегда слушалось, а само замышляло вот что, вот что, вот что. В детстве у нее был котенок, как-то раз он, мурлыча, лежал на коленях и вдруг царапнул ее - и она ощутила ту же злость и вышвырнула маленького гаденыша, вышвырнула из окна второго этажа, он с глухим стуком упал на кирпичную дорожку. Теперь же она раздирала ногтями грудь, чтобы вырвать оттуда коварную подлую тварь - сердце - и вышвырнуть его прочь. Нет, она ему покажет! Ей ни к чему такое подлое маленькое сердце. Это было гораздо хуже, чем царапина от кошачьих когтей. Хуже, чем коварство, почти предательство, сына, плоти от плоти ее. Это было хуже чего угодно, потому что это ее собственное, любимое сердце так с ней поступало, поступало так с ней, Луизой Болтон, хорошенькой, миленькой Луизой Болтон. Да она папе пожалуется!
Все.
Это случилось в 1934 году, миссис Лавхарт было восемьдесят семь лет. Но когда сын на следующее утро нашел ее мертвой, даже тогда она не выглядела на свой возраст. В последнее мгновение по ее лицу разлился покой, и если бы не бледность, могло показаться, что эта хорошенькая пожилая дама вот-вот улыбнется.
Пришел доктор, не доктор Джордан (он давно умер), а молодой человек с загорелыми руками, очень самоуверенный.
- Вероятнее всего, она умерла очень быстро, - успокаивающе произнес он, захлопывая свой саквояж.
- Она умерла, - сказал Болтон Лавхарт задумчиво и удивленно, почти шепотом, как бы самому себе. Потом громко обратился к доктору: - Она умерла... слушайте, она умерла здесь, совсем одна, ночью, одна в ночи...
- Скорее всего, это произошло внезапно, - с едва заметным раздражением ответил доктор. - Скорее всего, боли почти не было. К тому же в ее возрасте...
- Она умерла, - шептал Болтон Лавхарт, - ночью... совсем одна...
И он представил свое одиночество. Всегда теперь один, в этом доме. И умрет один, в которой-нибудь из этих темных комнат, ночью, или упадет на чердаке, под ненавидящим взглядом раскрашенных существ, им самим созданных.
Теперь он жил в доме один. Приходила негритянка, готовила еду, медлительно, в каком-то ритуальном трансе, водила пыльной тряпкой по мебели, с первыми сумерками хлопала задней дверью и уходила. Болтон Лавхарт пробовал поначалу заниматься своими обычными делами, но кончалось тем, что он просто сидел у стола на чердаке, сложив руки и уставившись в пустоту. Его занятия потеряли смысл. Исчезло прежнее удовольствие, стимул. Больше не надо было лгать. Ночами он бродил по дому, по комнатам, залитым резким электрическим светом - все лампочки в доме горели. Или сидел в темной гостиной, глядя в окно. Иногда он засыпал в плетеном кресле и проводил в нем всю ночь.
Время от времени дела выгоняли его к людям. Он брел вниз, к сдававшимся внаем домикам, теперь больше похожим на хибары, облезлым и ветшающим, стучал в дверь - его встречало угрюмое мужское или ожесточенное женское лицо, из-за материнских юбок, как зверьки, выглядывали детишки - и просил заплатить за аренду. Иногда ему давали скупое подаяние. Иногда принимались канючить или грубить, он никогда особенно не вникал в то, что ему говорили. Иногда они ничего не говорили - просто смотрели на него и захлопывали дверь или смотрели молча, пока он не уходил прочь, как человек, совершивший что-то постыдное. Мистер Доррити давно уже умер, и некому было подсказать ему, как говорить и что делать. Правда, оставался небольшой банковский вклад, благодаря которому даже в тяжелые тридцатые Болтон мог существовать.
Болтон продолжал существовать благодаря банковскому вкладу и церкви. Вклад давал ему пищу. Церковь - основание для того, чтобы ее принимать. Он не сделался набожнее, но ходил теперь к каждой службе. В последние годы перед смертью матери он посещал церковь нечасто, но на похоронах люди, даже те, чьи имена он забыл, отнеслись к нему очень тепло. Церковь была тем местом, куда он мог уйти от дома, от чердака, от самого себя, от всех этих лет.
Если бы не церковь, он никогда бы не встретил миссис Партон.
Миссис Партон была дочерью бедного фермера, прозябавшего по соседству с округом Каррадерс, на тощих южных землях, где среди голых известняковых глыб росли мерилендские дубы и лавр и еще до сухого закона в кедровых дебрях прятались самогонные аппараты. Совсем девчонкой она вышла за мистера Партона, коммивояжера скобяной компании, работавшего в тех краях. Году примерно в 1920-м мистер Партон открыл в Бардсвилле фирму по продаже дешевых автомобилей, преуспел, родил сына и умер, оставив миссис Партон приличную сумму на счету в банке и тем самым обеспечив ей все доступные в Бардсвилле блага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Улыбнись, я тебя обниму на прощанье,
Непогода пройдет - снова будут свиданья...
Там, в толпе, он испытал что-то вроде счастья. Он был счастлив их счастьем, счастлив, как призрак, который из своего нерушимого покоя благословляет зыбкую радость живущих и желает им добра. Он мог себе это позволить. У него была своя победа.
Потом он пошел домой к своей победе, поцеловал на ночь мать и поднялся на чердак. Ночная лихорадка прошла. С площади смели мусор и разобрали эстраду перед памятником. Вернулись домой раненые и уцелевшие, они ходили по улицам Бардсвилла и принимали поздравления, а потом, почти так же скоро, как и остальные, забыли о войне - наросла новая кожа, и остался лишь небольшой рубец.
С каждым годом он относился к матери все нежнее и заботливей. Казалось, она неподвластна времени: по-прежнему розовощекая, хотя кожа на щеках слегка одрябла, а цвет иногда отдаленно напоминал погребальные румяна, нанесенные с необычайным искусством; по-преж-нему ясноглазая, хотя год за годом глаза все глубже уходили под изящную арку бровей. Она как будто сохранялась в сердцевине безграничного покоя: лежала под вышитыми покрывалами (чуть пожелтевшими), откинувшись на кружевные подушки (искусно заштопанные), и умиротворенно улыбалась. Давняя ложь, тайна, запертая на чердаке и неведомая ни единой живой душе, давала ему право наконец-то любить ее совершенной любовью. Ему открылась драгоценная истина: совершенной любви не бывает без великого предательства.
Потом она умерла. Она проснулась посреди ночи от острой боли и внезапного удушья и с изумлением поняла, что это сердце. К изумлению примешался черный ужас, жестокий ужас - словно огромная пасть распахнулась перед ней. А с ужасом в мозгу возникли слова, как будто их говорил кто-то другой: О нет, ни за что. Я не уйду, меня не заставят уйти, только не теперь, когда я все устроила так, как хотела, когда я так счастлива, о, как я счастлива, и я не уйду. Не уйду, меня не заставят! Но она знала, что уходит. Клыки огромной черной пасти смыкались на ней, капая холодной слюной. Внезапно страх и протест растворились в обычной злости, бешеной злости на подлое, вероломное маленькое сердце. Как это гнусно! Все эти годы оно покоилось у нее внутри, исполняло ее желания, притворялось, что любит ее, всегда слушалось, а само замышляло вот что, вот что, вот что. В детстве у нее был котенок, как-то раз он, мурлыча, лежал на коленях и вдруг царапнул ее - и она ощутила ту же злость и вышвырнула маленького гаденыша, вышвырнула из окна второго этажа, он с глухим стуком упал на кирпичную дорожку. Теперь же она раздирала ногтями грудь, чтобы вырвать оттуда коварную подлую тварь - сердце - и вышвырнуть его прочь. Нет, она ему покажет! Ей ни к чему такое подлое маленькое сердце. Это было гораздо хуже, чем царапина от кошачьих когтей. Хуже, чем коварство, почти предательство, сына, плоти от плоти ее. Это было хуже чего угодно, потому что это ее собственное, любимое сердце так с ней поступало, поступало так с ней, Луизой Болтон, хорошенькой, миленькой Луизой Болтон. Да она папе пожалуется!
Все.
Это случилось в 1934 году, миссис Лавхарт было восемьдесят семь лет. Но когда сын на следующее утро нашел ее мертвой, даже тогда она не выглядела на свой возраст. В последнее мгновение по ее лицу разлился покой, и если бы не бледность, могло показаться, что эта хорошенькая пожилая дама вот-вот улыбнется.
Пришел доктор, не доктор Джордан (он давно умер), а молодой человек с загорелыми руками, очень самоуверенный.
- Вероятнее всего, она умерла очень быстро, - успокаивающе произнес он, захлопывая свой саквояж.
- Она умерла, - сказал Болтон Лавхарт задумчиво и удивленно, почти шепотом, как бы самому себе. Потом громко обратился к доктору: - Она умерла... слушайте, она умерла здесь, совсем одна, ночью, одна в ночи...
- Скорее всего, это произошло внезапно, - с едва заметным раздражением ответил доктор. - Скорее всего, боли почти не было. К тому же в ее возрасте...
- Она умерла, - шептал Болтон Лавхарт, - ночью... совсем одна...
И он представил свое одиночество. Всегда теперь один, в этом доме. И умрет один, в которой-нибудь из этих темных комнат, ночью, или упадет на чердаке, под ненавидящим взглядом раскрашенных существ, им самим созданных.
Теперь он жил в доме один. Приходила негритянка, готовила еду, медлительно, в каком-то ритуальном трансе, водила пыльной тряпкой по мебели, с первыми сумерками хлопала задней дверью и уходила. Болтон Лавхарт пробовал поначалу заниматься своими обычными делами, но кончалось тем, что он просто сидел у стола на чердаке, сложив руки и уставившись в пустоту. Его занятия потеряли смысл. Исчезло прежнее удовольствие, стимул. Больше не надо было лгать. Ночами он бродил по дому, по комнатам, залитым резким электрическим светом - все лампочки в доме горели. Или сидел в темной гостиной, глядя в окно. Иногда он засыпал в плетеном кресле и проводил в нем всю ночь.
Время от времени дела выгоняли его к людям. Он брел вниз, к сдававшимся внаем домикам, теперь больше похожим на хибары, облезлым и ветшающим, стучал в дверь - его встречало угрюмое мужское или ожесточенное женское лицо, из-за материнских юбок, как зверьки, выглядывали детишки - и просил заплатить за аренду. Иногда ему давали скупое подаяние. Иногда принимались канючить или грубить, он никогда особенно не вникал в то, что ему говорили. Иногда они ничего не говорили - просто смотрели на него и захлопывали дверь или смотрели молча, пока он не уходил прочь, как человек, совершивший что-то постыдное. Мистер Доррити давно уже умер, и некому было подсказать ему, как говорить и что делать. Правда, оставался небольшой банковский вклад, благодаря которому даже в тяжелые тридцатые Болтон мог существовать.
Болтон продолжал существовать благодаря банковскому вкладу и церкви. Вклад давал ему пищу. Церковь - основание для того, чтобы ее принимать. Он не сделался набожнее, но ходил теперь к каждой службе. В последние годы перед смертью матери он посещал церковь нечасто, но на похоронах люди, даже те, чьи имена он забыл, отнеслись к нему очень тепло. Церковь была тем местом, куда он мог уйти от дома, от чердака, от самого себя, от всех этих лет.
Если бы не церковь, он никогда бы не встретил миссис Партон.
Миссис Партон была дочерью бедного фермера, прозябавшего по соседству с округом Каррадерс, на тощих южных землях, где среди голых известняковых глыб росли мерилендские дубы и лавр и еще до сухого закона в кедровых дебрях прятались самогонные аппараты. Совсем девчонкой она вышла за мистера Партона, коммивояжера скобяной компании, работавшего в тех краях. Году примерно в 1920-м мистер Партон открыл в Бардсвилле фирму по продаже дешевых автомобилей, преуспел, родил сына и умер, оставив миссис Партон приличную сумму на счету в банке и тем самым обеспечив ей все доступные в Бардсвилле блага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18