– и шлеп-шлеп-шлеп! – вниз по маршу.
– О! Правильно! – похвалил мой керя и похвастал: – Мой будущий кадр – протестный электорат!..
– Подавись этим неологизмом, вождь косноязычных! – ответил я. – Нет такого слова: «электорат»..
– Слова нет, а человек есть! – школа дяди Саши Шуйцына.
– Надоел ты мне со своими шуточками, – сказал я. Сказанное было истинной правдой. – Не напрасно мой отец говорил: проходя мимо революционера – бросьте в него камень! Шут ты гороховый.
– Вот как! А чего ж ты в девяносто третьем полез на баррикады?
– В девяносто третьем, Ваше Величество, мы, контрреволюционеры, пытались не допустить очередной революции… И еще запомни, керя: я не игрок – я боец. Возможно, бывший боец.
– И на съезд к нам, боец, не пойдешь? Иди к нам, у нас интересней: у вас – черные клобуки, а у нас – голые попки!
После деревенской тишины и спокойных раздумий мне было тяжело фехтовать с собственной тенью. Я знал Юру и понимал, что в этом словесном недержании – огромная усталость и пьянящее перевозбуждение. Я сказал:
– Недосуг мне по вашим шабашкам околачиваться. Дал бы ты мне сказать там пару слов о революциях. Ни одна революция не принесла в клювике никаких благ населению, она их этим клювиком – по темечку.
– Ты, керя, фарисей, – зевнул Юра. – Ты опасный гражданин. Ты не получишь слова, контра.
Еще недавно казалось мне, что я на всю отпущенную мне жизнь отвык от ироничности, как отвыкают хиппи от своих рямков. Она считалась признаком живости ума и отражением светского лоска. Я знал цену этой ловушки для вертлявых обезьян. И чувствовал, что меня прибило к узкому, как ущелье, сочному, как оазис, одиночеству. Возможно, что и не навсегда. Но только в компании старых товарищей я понимал, что – увы! – очень разными путями идем мы к своему зеро. Так случилось, что жизнь моя состояла из правильных и неправильных поступков, а жизнь Юры Медынцева – из ролей положительных и отрицательных героев. В одной моей пьесе он жадно сыграл сразу три роли. И все – достоверно. Может быть, он сделал единственно верный поступок – выбрал театр. Что же выбрал я? Мне казалось, что мое одиночество становилось как черное сгущенное молоко от черной коровы, потерявшейся в черной беззвездной степи. Возможно, я преувеличиваю, но, повторяю, мнимое мы переживаем острее, нежели настоящее…
Однажды в Сербии я читал Евангелие вместо псалтири над убитым священником. Некому было. И в какой-то момент мне показалось, что все происходящее уже было со мной, Словно расщепленное молнией дерево, корнями я жил в родимой земле, а обожженный ствол уже не принадлежал прежней жизни. Я не знал, где я: здесь или там, во мнимом. Я, помню, тряс головой как оглохший, как контуженый, я пытался стряхнуть с себя этот провал в сознании, как хищную рысь, что вскочила мне на спину. Он втянул меня, как омут. Потом перекрестился, прочел Иисусову молитву – наваждение прошло. Я вновь открыл Евангелие на «Отче наш», по девятой песне Канона и продолжил чтение. Но вопрос, где я был в помрачении ума, остался.
Когда начинает тянуть туда, я молюсь снова и снова…
23
Во времена оны было заведено «христианам, живущим во граде или веси, о тогда проставляющемся больном, яко да молятся Богу о нем». И когда больной совсем отходил, то, если он жил близ церкви, ударяли в колокол. Сейчас звонят по телефону.
Это я к тому, что прилично зарабатывал, когда на домашней молитве по благословению духовного отца совершал поминовение тех, кого нельзя поминать на церковном богослужении. В церковной молитве – един путь, по которому ради несмущения друг друга должны идти и все молящиеся. В домашней молитве большая широта пути, но направление остается то же, что и в церковной молитве. Православные – не только монахи, но и миряне – всегда остаются послушниками Святой Церкви. Они избегают молитвенного самоволия. Молился об умерших язычниках преподобный Макарий Египетский. Синаксар субботы Мясопустной извещает о том, что и святитель Григорий Двоеслов молился о языческом императоре Траяне. Он даже получил весть, что молитва его угодна Господу. Преподобный Феодор Студит не допускал открытого поминовения на литургии усопших иконоборцев, но говорил так: «…разве только каждый в душе своей молится за таких и творит за них милостыню». Сколько их, несчастных нехристей, уходило в вечность сейчас! На герб либерала я бы поместил козла в цилиндре, держащего в копытцах косу смерти. И – надпись по кругу:
«Либерализм – это глупость, переходящая в государственную измену, и предательство, граничащее с глупостью».
Почему? Да потому, что сказано: думай о смерти, дурень. Я бы добавил: думай про осину, иуда. Ибо сказано: три достойные вещи есть у человека: достойно жить, достойно стариться и достойно умереть.
Приходилось мне келейно молиться и за множество самоубийц. Не у каждого из ближних было желание потрудиться ради любимых собратий, усердие к молитве, смирение и послушание Святой Церкви. Люди давали мне деньги и говорили нечто вроде: «Молись, брат… Он был хорошим человеком, но сломала его жизнь…»
Я честно молился.
«Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего: аще возможно есть, помилуй. Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех молитвы моей, но да будет святая воля Твоя,.. – говорил я. – … Ныне он совершенно в воле Твоей, Который может и душу и тело ввергнуть в пещь огненную, Который и смиряет и высит, мертвит и живит, низводит во ад и возводит. При этом Ты столь милосерд, всемогущ и любвеобилен, что благие качества всех земнородных пред Твоею высочайшею благостью – ничто…»
Я знал, что преподобный Федор Студит советует творить милостыню и за еретиков, а Оптинские старцы заповедуют то же делать и за самоубийц. Подумать, так все люди – самоубийцы. Не был ли и я, например, подвержен суициду, когда ходил на свои войны? Как сказать? Пожалуй, все же не был. Я считал, что иду защищать Отечество – это мой долг. Но Вася Фимин? Он надел трофейную полковничью папаху. Мы же говорили ему: «Вася, сними ты эту папаху! Снайпер выберет тебя!» Вася смеялся: пуля – дура. Убила дура Васю. Хоть в школьный букварь вместо «мама мыла раму» пиши: убила дура Васю.
И тут по самой теме позвонил батюшка Глеб. Говорит:
– Господи, помилуй! Господи, благослови! Здравствуй, Петр Николаевич! В районе одиннадцати я к тебе заеду. Едем, Петр Николаевич, на улицу Маркса, в «кузбассовский» буржуйский дом отпевать мальчишку… От «ляпки» опять парень… того… Боюсь, не последний. Вот и думай: убийство это или самоубийство?
– Думайте, батюшка. А мое дело – телячье. Мы герои соструда…
– Дак, вот! – сказал батюшка без внимания к моей болтовне. – Я думаю, что иначе как убийством это не назовешь!
– Ну, так, стало быть, едем…
– А с другой-то стороны, вроде как сам он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– О! Правильно! – похвалил мой керя и похвастал: – Мой будущий кадр – протестный электорат!..
– Подавись этим неологизмом, вождь косноязычных! – ответил я. – Нет такого слова: «электорат»..
– Слова нет, а человек есть! – школа дяди Саши Шуйцына.
– Надоел ты мне со своими шуточками, – сказал я. Сказанное было истинной правдой. – Не напрасно мой отец говорил: проходя мимо революционера – бросьте в него камень! Шут ты гороховый.
– Вот как! А чего ж ты в девяносто третьем полез на баррикады?
– В девяносто третьем, Ваше Величество, мы, контрреволюционеры, пытались не допустить очередной революции… И еще запомни, керя: я не игрок – я боец. Возможно, бывший боец.
– И на съезд к нам, боец, не пойдешь? Иди к нам, у нас интересней: у вас – черные клобуки, а у нас – голые попки!
После деревенской тишины и спокойных раздумий мне было тяжело фехтовать с собственной тенью. Я знал Юру и понимал, что в этом словесном недержании – огромная усталость и пьянящее перевозбуждение. Я сказал:
– Недосуг мне по вашим шабашкам околачиваться. Дал бы ты мне сказать там пару слов о революциях. Ни одна революция не принесла в клювике никаких благ населению, она их этим клювиком – по темечку.
– Ты, керя, фарисей, – зевнул Юра. – Ты опасный гражданин. Ты не получишь слова, контра.
Еще недавно казалось мне, что я на всю отпущенную мне жизнь отвык от ироничности, как отвыкают хиппи от своих рямков. Она считалась признаком живости ума и отражением светского лоска. Я знал цену этой ловушки для вертлявых обезьян. И чувствовал, что меня прибило к узкому, как ущелье, сочному, как оазис, одиночеству. Возможно, что и не навсегда. Но только в компании старых товарищей я понимал, что – увы! – очень разными путями идем мы к своему зеро. Так случилось, что жизнь моя состояла из правильных и неправильных поступков, а жизнь Юры Медынцева – из ролей положительных и отрицательных героев. В одной моей пьесе он жадно сыграл сразу три роли. И все – достоверно. Может быть, он сделал единственно верный поступок – выбрал театр. Что же выбрал я? Мне казалось, что мое одиночество становилось как черное сгущенное молоко от черной коровы, потерявшейся в черной беззвездной степи. Возможно, я преувеличиваю, но, повторяю, мнимое мы переживаем острее, нежели настоящее…
Однажды в Сербии я читал Евангелие вместо псалтири над убитым священником. Некому было. И в какой-то момент мне показалось, что все происходящее уже было со мной, Словно расщепленное молнией дерево, корнями я жил в родимой земле, а обожженный ствол уже не принадлежал прежней жизни. Я не знал, где я: здесь или там, во мнимом. Я, помню, тряс головой как оглохший, как контуженый, я пытался стряхнуть с себя этот провал в сознании, как хищную рысь, что вскочила мне на спину. Он втянул меня, как омут. Потом перекрестился, прочел Иисусову молитву – наваждение прошло. Я вновь открыл Евангелие на «Отче наш», по девятой песне Канона и продолжил чтение. Но вопрос, где я был в помрачении ума, остался.
Когда начинает тянуть туда, я молюсь снова и снова…
23
Во времена оны было заведено «христианам, живущим во граде или веси, о тогда проставляющемся больном, яко да молятся Богу о нем». И когда больной совсем отходил, то, если он жил близ церкви, ударяли в колокол. Сейчас звонят по телефону.
Это я к тому, что прилично зарабатывал, когда на домашней молитве по благословению духовного отца совершал поминовение тех, кого нельзя поминать на церковном богослужении. В церковной молитве – един путь, по которому ради несмущения друг друга должны идти и все молящиеся. В домашней молитве большая широта пути, но направление остается то же, что и в церковной молитве. Православные – не только монахи, но и миряне – всегда остаются послушниками Святой Церкви. Они избегают молитвенного самоволия. Молился об умерших язычниках преподобный Макарий Египетский. Синаксар субботы Мясопустной извещает о том, что и святитель Григорий Двоеслов молился о языческом императоре Траяне. Он даже получил весть, что молитва его угодна Господу. Преподобный Феодор Студит не допускал открытого поминовения на литургии усопших иконоборцев, но говорил так: «…разве только каждый в душе своей молится за таких и творит за них милостыню». Сколько их, несчастных нехристей, уходило в вечность сейчас! На герб либерала я бы поместил козла в цилиндре, держащего в копытцах косу смерти. И – надпись по кругу:
«Либерализм – это глупость, переходящая в государственную измену, и предательство, граничащее с глупостью».
Почему? Да потому, что сказано: думай о смерти, дурень. Я бы добавил: думай про осину, иуда. Ибо сказано: три достойные вещи есть у человека: достойно жить, достойно стариться и достойно умереть.
Приходилось мне келейно молиться и за множество самоубийц. Не у каждого из ближних было желание потрудиться ради любимых собратий, усердие к молитве, смирение и послушание Святой Церкви. Люди давали мне деньги и говорили нечто вроде: «Молись, брат… Он был хорошим человеком, но сломала его жизнь…»
Я честно молился.
«Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего: аще возможно есть, помилуй. Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех молитвы моей, но да будет святая воля Твоя,.. – говорил я. – … Ныне он совершенно в воле Твоей, Который может и душу и тело ввергнуть в пещь огненную, Который и смиряет и высит, мертвит и живит, низводит во ад и возводит. При этом Ты столь милосерд, всемогущ и любвеобилен, что благие качества всех земнородных пред Твоею высочайшею благостью – ничто…»
Я знал, что преподобный Федор Студит советует творить милостыню и за еретиков, а Оптинские старцы заповедуют то же делать и за самоубийц. Подумать, так все люди – самоубийцы. Не был ли и я, например, подвержен суициду, когда ходил на свои войны? Как сказать? Пожалуй, все же не был. Я считал, что иду защищать Отечество – это мой долг. Но Вася Фимин? Он надел трофейную полковничью папаху. Мы же говорили ему: «Вася, сними ты эту папаху! Снайпер выберет тебя!» Вася смеялся: пуля – дура. Убила дура Васю. Хоть в школьный букварь вместо «мама мыла раму» пиши: убила дура Васю.
И тут по самой теме позвонил батюшка Глеб. Говорит:
– Господи, помилуй! Господи, благослови! Здравствуй, Петр Николаевич! В районе одиннадцати я к тебе заеду. Едем, Петр Николаевич, на улицу Маркса, в «кузбассовский» буржуйский дом отпевать мальчишку… От «ляпки» опять парень… того… Боюсь, не последний. Вот и думай: убийство это или самоубийство?
– Думайте, батюшка. А мое дело – телячье. Мы герои соструда…
– Дак, вот! – сказал батюшка без внимания к моей болтовне. – Я думаю, что иначе как убийством это не назовешь!
– Ну, так, стало быть, едем…
– А с другой-то стороны, вроде как сам он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67