Мистер Мэннеринг начал понемногу разнеживаться, поддаваться laisser-aller {От глагола «se laisser-aller» (фр.) – расслабляться.}. Тут-то до него и донеслось из угла под стеклянной крышей, от вентилятора, назойливое жужжание. Вскоре призвук раздражения смолк, и жужжание стало самодовольным: пчела исхитрилась пролезть в узкую металлическую щелку. Гостья снижалась плавными кругами в недвижном зеленом воздухе, словно в каком-то подводном мире, и уселась отдохнуть на одном из тех лепестков, которые создавали брови мистера Мэннеринга. Затем она переползала с одной черты лица на другую и наконец добралась до нижней губы, которая опустилась под ее уверенной тяжестью, открыв ей путь в рот мистера Мэннеринга. Это, конечно, было довольно странно, однако в общем данное ощущение не явилось ни столь тревожным, ни столь, неприятным, как это могло бы ожидаться. «А что, – подумал растительный джентльмен, – пожалуй, оно даже и соответственно».
Но у мистера Мэннеринга скоро пропала всякая охота к сонному анализу своих ощущений: он увидел, что оглетевшая пчела, слегка покружившись, присела прямиком на девственную губу кузины Джейн. Молниеносно озарились в сознании ее родственника начала ботаники. Кузина Джейн сообразила то же самое, хотя, будучи воспитана в прежних понятиях, она могла бы пробавляться блаженным неведением, если бы кузен ее – о тщеславный, болтливый, общительный болван! – не пытался бы год за годом заинтересовать ее жизнью растений. О, как он, несчастный, теперь себя корил! Он видел, как две пышные ветви под самым цветком вздрогнули, затрепетали и стыдливо вскинулись в точном подобии недоуменно-протестующих рук. Он видел, как нежные строгие лепестки, образующие лицо кузины, взъерошились и зарделись от гнева и смущения, а потом-от ужаса и подавленности – стали болезненно бледными, под стать гардении. Но что ему было делать? Вся его укорененная благовоспитанность, все рыцарство, присущее собирателю орхидей, – все в нем клокотало под паралитически-недвижной оболочкой. Он прямо-таки изнемог от усилий оживить лицо, явить на нем выражение скорби, мужественного раскаяния, беспомощности перед лицом судьбы, готовности честно загладить проступок – и вообще представить события в неясно оптимистическом, утешительном свете; но тщетны были его усилия. Напрягшись так, что, казалось, вот-вот перервутся нервы, он только и сумел слегка подмигнуть левым веком – лучше бы уж ничего не сумел.
Это происшествие совершенно пробудило мистера Мэннеринга от растительной спячки. Ему были нестерпимы сковавшие его зеленые узы – слишком много оставалось в нем от человека: надежды, стремленья, упованья, а главное, человеческая способность страдать.
Наступили сумерки, и очертания раскидистой, зловеще пышной орхидеи расплылись: она стала мрачней и властительней, чем в своей яркой дневной роскоши. В теплице пахнуло духотой тропического леса, точно мечтой изгнанника или тоскою саксофона; кошачьи усы поникли, и даже глаза кузины Джейн медленно сомкнулись, а наш страдалец все бодрствовал, вперившись в густеющую мглу. Вдруг в кабинете вспыхнул свет, и туда вошли двое. Один был поверенный, другой – племянник.
– Как вам известно и без меня, это его кабинет, – сказал негодяй племянник. – Я еще в среду, по приезде, заходил сюда – и ничего не обнаружил.
– Много вечеров я просидел в этой комнате, – отозвался поверенный раздраженным голосом. – Я сидел по эту сторону камина, он – по ту. «Мэннеринг, – думал я про себя, – любопытно мне знать, чем же вы кончите? Наркоманией? Половыми извращениями? Или убийством?» Что ж, вероятно, мы скоро узнаем ответ на эти вопросы. А пока что, по-моему, вам, как ближайшему родственнику, и карты в руки.
С такими словами поверенный направился к выходу, а мистер Мэннеринг заметил, что молодой человек пакостно усмехается. При виде племянника ему сразу стало не по себе; усмешка же повергла его в страх и трепет.
Проводив поверенного, племянник вернулся в кабинет и огляделся с живым и злорадным удовлетворением. Потом он выкинул антраша на коврике у камина. Мистер Мэннеринг подумал, что он в жизни не видел ничего столь сатанинского, как это неудержимое и одинокое гнусное ликованье прежнего изгоя, ставшего полновластным хозяином в чужом доме. Как пошло выглядело в глазах невольного наблюдателя это мелочное торжество; как отвратительна была мелочная злоба; как ужасали мстительность и жестокосердие! Он вдруг припомнил, что еще гадким ребенком племянник проявлял жестокость к мухам, отрывая у них крылышки, и варварски обращался с кошками. Точно росинками покрылся лоб добряка. Ему казалось, что стоит лишь племяннику взглянуть в его сторону, и все откроется – нет бы вспомнить, что из освещенной комнаты во тьме теплицы ничего не разглядишь.
На камине стояла большая необрамленная фотография мистера Мэннеринга. Племянник вскоре заметил это изображение и подскочил к нему с глумливым и наглым смешком.
– Что, старый ханжа! – издевался он. – Решил тишком проехаться с нею в Брайтон, а? Боже ты мой! Да чтоб тебе там и сгинуть! Чтоб тебе свалиться со скалы, чтоб тебя отливом унесло, вообще-пропади ты пропадом! Ну ничего – я тут тебе покамест так наворочу, что не разгребешь. Ах ты, старый скряга!
Он вытянул руку и презрительно щелканул портрет по носу. Затем нахальный мерзавец удалился: по-видимому, столовая с баром была для него привлекательнее, чем строгий кабинет ученого.
Всю ночь напролет слепящий электрический свет из кабинета изливался на мистера Мэннеринга и кузину Джейн, словно муторное сияние искусственного солнца. Если вам случалось видеть в полуночном парке, как несколько бессонных астр изумленно торчат под прожектором, обесцвеченные его въедливым, безжалостным лучом, торчат ни живы ни мертвы, застыв в напряжении неврастенического транса, то вы можете себе представить, как провела ночь эта злополучная пара.
А ближе к утру произошло событие, само по себе, конечно, пустяковое, но в сочетании с прочим едва не доконавшее кузину Джейн и преисполнившее родственника ее смущеньем и угрызениями совести. По краю объемистого ящика с землей, в котором помещалась орхидея, пробежала маленькая черная мышь со злыми красными глазками, острозубым оскалом и чудовищными, как у нетопыря, ушами. Мерзкая тварь шмыгнула прямиком по нижним листьям ответвления кузины Джейн. Это было просто ужасно. Мощный стебель скорчился, точно волос на угольях, листья свело мучительной судорогой, и они свернулись, как листья мимозы; содрогаясь от омерзения, перепуганная дама чуть не выкорчевала сама себя. Я думаю, что и выкорчевала бы, если б мышь задержалась.
Но, пробежав какой-нибудь фут, она глянула вверх, увидела, что над нею склоняется встопорщенный до полного жизнеподобия цветок, который некогда звался Тиб, и у нее перехватило дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123