О Туанетте.
Глава 10
Долго стоял Джимс в краснолистных зарослях сумаха. Как завороженный смотрел он на сцену разорения и смерти, но трагедия минувшей ночи нанесла ему слишком глубокую рану, чтобы он был способен испытать еще одно потрясение. Чудовищность случившегося поразила молодого человека, но не сковала его рассудок, не лишила способности действовать. Здесь не оставалось места надежде: здравый смысл подтверждал горькую истину, о которой свидетельствовал покров над равниной, и безжалостно рассеивал обманчивые видения, туманившие разум призрачной верой в возможность чуда.
Под пеленой дыма не было заметно признаков жизни, никакого движения, кроме мерного вращения мельничного колеса. Просторное пастбище, спускающееся к реке, опустело. Коровы, лошади, овцы пропали. Всюду, насколько хватало глаз, царило полное запустение. Смерть прошла здесь так же стремительно, как и нагрянула, и никто из врагов не задержался, чтобы упиться торжеством победы.
Как несколько часов назад, стоя на опушке Большого Леса, Джимс искал глазами тело, боясь узнать в нем мать, так искал он теперь Туанетту. Только сейчас у него не было ни надежды, ни страха. Их сменила уверенность: Туанетта мертва. Как и у его матери, у нее насильственно отняли жизнь и — красоту. Волна ярости захлестнула Джимса, ее кипение было под стать безудержному, неистовому полыханию красок в малиновых шапках окружавших его кустов. Ярость росла в нем с того момента, когда он опустился на колени перед телом отца; на время она растворилась в безмерности горя, когда он отыскал тело матери; исполнила его безумием, когда на рассвете он закрыл их лица. Но тогда Джимс не мог определить овладевшее им чувство. Теперь же он знал, почему его рука так крепко сжимает английский томагавк. Он хотел убивать. И страшное это желание оставляло его совершенно хладнокровным, не побуждало во весь голос бросить вызов противнику или стремглав броситься в неизвестность. Обуявшая его страсть опаляла душу, но не трогала сердца, звала к отмщению не отдельному человеку и даже не группе людей. Джимс не задумывался над сущностью своего порыва, его не интересовало, имел ли он в основе своей некий глубинный смысл или был попросту нелеп. Он перевел взгляд с клубящейся дымом равнины на берегу Ришелье к югу — туда, где сверкали на солнце воды Шамплена, и рука, державшая томагавк, задрожала от только что проснувшейся жажды крови — крови, текущей в жилах народа, который с этого дня и часа Джимс возненавидел всей душой.
Спускаясь в долину, Джимс почти не замечал жалобного скрипа мельничного колеса. Он забыл страх и не считал нужным прятаться — смерть не станет возвращаться туда, где уже произвела столь полное опустошение. Но когда он подошел ближе, мельничное колесо принялось со странной настойчивостью высекать из тишины одну и ту же ноту. Словно зовя кого-то, она поплыла над обезлюдевшим простором: не столько жалоба изголодавшегося по смазке железа и дерева, сколько голос, обращенный к Джимсу. Ему вдруг показалось, что неожиданно для себя самого он не только услышал голос, но и разобрал слова: «Английский звереныш… Английский звереныш…» Слова эти повторялись с разными интервалами, пока не выработался четкий монотонный ритм, нарушаемый лишь редкими порывами ветра, под которыми мельничное колесо начинало вращаться немного быстрее. Как будто кто-то прочитал мысли Джимса. Все правильно. Он и был тем английским зверем, чей приход предсказывала мадам Тонтер. Туанетта не ошиблась. Белокожие дьяволы одной с ним крови, прислав убийц с томагавками, подтвердили ее правоту. И он, точно одинокий призрак, остался здесь, чтобы увидеть дело их рук. Мельничное колесо знало об этом и даже в минуты полного затишья повторяло ему, кто он такой.
С упрямой решимостью вступил Джимс в раскрывшийся перед ним ад; он знал, что должен пройти через него, прежде чем отправиться на юг и в рядах армии Дискау искать отмщения. Теперь Туанетта принадлежала ему одному, как и его мать, и он занялся ее поисками.
Во рву, почти под самым карнизом церкви, Джимс наткнулся на мертвое тело, скрытое высокой травой. Пучок волос на бритой голове обличал в нем воина-могавка. Покойник сжимал в окоченевшей руке такой же томагавк, как у Джимса. Увидев привязанный к поясу воина скальп, Джимс почувствовал тошноту: скальп был снят несколько дней назад с головы совсем маленькой девочки.
Пройдя еще несколько метров, Джимс увидел следы короткого сражения. Старик Жан де Лозон, кюре, полуодетый и согнувшись пополам, лежал на сломанном кремневом ружье. На лысой голове старика не было ни единого волоска, и поэтому его не изуродовали. Кюре выстрелил из ружья и в тот момент, когда нуля угодила меж его худых лопаток, бежал к церкви, превращенной в крепость. Джимс довольно долго простоял над ним и разглядел эти подробности. Около тяжелой дубовой двери церкви он заметил на земле несколько темных пятен. Там лежали Жюшро и Луи Эбер, оба уже немолодые люди, а немного поодаль от них — их жены. Пятым был Родо, слабоумный парень; он и теперь был очень похож на клоуна, умершего с дурацкой ухмылкой на губах. Все они жили ближе других к церкви. Остальные находились слишком далеко и не сразу отозвались на сигнал тревоги. Но всех постигла одинаковая участь. Одни сами бросились навстречу смерти, другие ждали ее, не сходя с места.
Между группой убитых и горой дымящихся углей — всего, что осталось от господского дома, — на земле одиноко лежало еще одно тело. Джимс медленно побрел к нему. Пропитанный дымом воздух душил его, словно тончайшее полотно, лишенное дыхания жизни. С сердцем, разрывающимся от боли, узнал он в распростертом на траве трупе Тонтера. В отличие от остальных барон был полностью одет. Без сомнения, он выбежал из дома, захватив оружие, но сейчас его руки сжимали комья земли, в которую вцепились в предсмертной агонии. Из груди Джимса вырвалось рыдание. Он любил Тонтера. Барон был единственным звеном, связывающим юношу с мечтами детских лет, и только благодаря ему он никогда не считал Туанетту окончательно потерянной для себя. И тем не менее до этой минуты Джимс не сознавал, насколько глубока его привязанность к Тонтеру, как необходим он ему. Очистив пальцы барона от земли, Джимс сложил его руки крестом на груди. Ему казалось, что Туанетта стоит подле него; еще мгновение, и голова его закружилась: сила духа отступила перед слабостью плоти. Тонтера он уже не видел. Зато слышал рыдания Туанетты.
Чувства Джимса затуманились, но подсознательно, из последних сил, он боролся с новым наваждением: ему чудилось, будто он плывет в пустоте. Вскоре, хотя ему и показалось, что прошло много времени, Джимс снова увидел Тонтера. Сперва очертания барона расплывались у него перед глазами, но постепенно обрели четкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Глава 10
Долго стоял Джимс в краснолистных зарослях сумаха. Как завороженный смотрел он на сцену разорения и смерти, но трагедия минувшей ночи нанесла ему слишком глубокую рану, чтобы он был способен испытать еще одно потрясение. Чудовищность случившегося поразила молодого человека, но не сковала его рассудок, не лишила способности действовать. Здесь не оставалось места надежде: здравый смысл подтверждал горькую истину, о которой свидетельствовал покров над равниной, и безжалостно рассеивал обманчивые видения, туманившие разум призрачной верой в возможность чуда.
Под пеленой дыма не было заметно признаков жизни, никакого движения, кроме мерного вращения мельничного колеса. Просторное пастбище, спускающееся к реке, опустело. Коровы, лошади, овцы пропали. Всюду, насколько хватало глаз, царило полное запустение. Смерть прошла здесь так же стремительно, как и нагрянула, и никто из врагов не задержался, чтобы упиться торжеством победы.
Как несколько часов назад, стоя на опушке Большого Леса, Джимс искал глазами тело, боясь узнать в нем мать, так искал он теперь Туанетту. Только сейчас у него не было ни надежды, ни страха. Их сменила уверенность: Туанетта мертва. Как и у его матери, у нее насильственно отняли жизнь и — красоту. Волна ярости захлестнула Джимса, ее кипение было под стать безудержному, неистовому полыханию красок в малиновых шапках окружавших его кустов. Ярость росла в нем с того момента, когда он опустился на колени перед телом отца; на время она растворилась в безмерности горя, когда он отыскал тело матери; исполнила его безумием, когда на рассвете он закрыл их лица. Но тогда Джимс не мог определить овладевшее им чувство. Теперь же он знал, почему его рука так крепко сжимает английский томагавк. Он хотел убивать. И страшное это желание оставляло его совершенно хладнокровным, не побуждало во весь голос бросить вызов противнику или стремглав броситься в неизвестность. Обуявшая его страсть опаляла душу, но не трогала сердца, звала к отмщению не отдельному человеку и даже не группе людей. Джимс не задумывался над сущностью своего порыва, его не интересовало, имел ли он в основе своей некий глубинный смысл или был попросту нелеп. Он перевел взгляд с клубящейся дымом равнины на берегу Ришелье к югу — туда, где сверкали на солнце воды Шамплена, и рука, державшая томагавк, задрожала от только что проснувшейся жажды крови — крови, текущей в жилах народа, который с этого дня и часа Джимс возненавидел всей душой.
Спускаясь в долину, Джимс почти не замечал жалобного скрипа мельничного колеса. Он забыл страх и не считал нужным прятаться — смерть не станет возвращаться туда, где уже произвела столь полное опустошение. Но когда он подошел ближе, мельничное колесо принялось со странной настойчивостью высекать из тишины одну и ту же ноту. Словно зовя кого-то, она поплыла над обезлюдевшим простором: не столько жалоба изголодавшегося по смазке железа и дерева, сколько голос, обращенный к Джимсу. Ему вдруг показалось, что неожиданно для себя самого он не только услышал голос, но и разобрал слова: «Английский звереныш… Английский звереныш…» Слова эти повторялись с разными интервалами, пока не выработался четкий монотонный ритм, нарушаемый лишь редкими порывами ветра, под которыми мельничное колесо начинало вращаться немного быстрее. Как будто кто-то прочитал мысли Джимса. Все правильно. Он и был тем английским зверем, чей приход предсказывала мадам Тонтер. Туанетта не ошиблась. Белокожие дьяволы одной с ним крови, прислав убийц с томагавками, подтвердили ее правоту. И он, точно одинокий призрак, остался здесь, чтобы увидеть дело их рук. Мельничное колесо знало об этом и даже в минуты полного затишья повторяло ему, кто он такой.
С упрямой решимостью вступил Джимс в раскрывшийся перед ним ад; он знал, что должен пройти через него, прежде чем отправиться на юг и в рядах армии Дискау искать отмщения. Теперь Туанетта принадлежала ему одному, как и его мать, и он занялся ее поисками.
Во рву, почти под самым карнизом церкви, Джимс наткнулся на мертвое тело, скрытое высокой травой. Пучок волос на бритой голове обличал в нем воина-могавка. Покойник сжимал в окоченевшей руке такой же томагавк, как у Джимса. Увидев привязанный к поясу воина скальп, Джимс почувствовал тошноту: скальп был снят несколько дней назад с головы совсем маленькой девочки.
Пройдя еще несколько метров, Джимс увидел следы короткого сражения. Старик Жан де Лозон, кюре, полуодетый и согнувшись пополам, лежал на сломанном кремневом ружье. На лысой голове старика не было ни единого волоска, и поэтому его не изуродовали. Кюре выстрелил из ружья и в тот момент, когда нуля угодила меж его худых лопаток, бежал к церкви, превращенной в крепость. Джимс довольно долго простоял над ним и разглядел эти подробности. Около тяжелой дубовой двери церкви он заметил на земле несколько темных пятен. Там лежали Жюшро и Луи Эбер, оба уже немолодые люди, а немного поодаль от них — их жены. Пятым был Родо, слабоумный парень; он и теперь был очень похож на клоуна, умершего с дурацкой ухмылкой на губах. Все они жили ближе других к церкви. Остальные находились слишком далеко и не сразу отозвались на сигнал тревоги. Но всех постигла одинаковая участь. Одни сами бросились навстречу смерти, другие ждали ее, не сходя с места.
Между группой убитых и горой дымящихся углей — всего, что осталось от господского дома, — на земле одиноко лежало еще одно тело. Джимс медленно побрел к нему. Пропитанный дымом воздух душил его, словно тончайшее полотно, лишенное дыхания жизни. С сердцем, разрывающимся от боли, узнал он в распростертом на траве трупе Тонтера. В отличие от остальных барон был полностью одет. Без сомнения, он выбежал из дома, захватив оружие, но сейчас его руки сжимали комья земли, в которую вцепились в предсмертной агонии. Из груди Джимса вырвалось рыдание. Он любил Тонтера. Барон был единственным звеном, связывающим юношу с мечтами детских лет, и только благодаря ему он никогда не считал Туанетту окончательно потерянной для себя. И тем не менее до этой минуты Джимс не сознавал, насколько глубока его привязанность к Тонтеру, как необходим он ему. Очистив пальцы барона от земли, Джимс сложил его руки крестом на груди. Ему казалось, что Туанетта стоит подле него; еще мгновение, и голова его закружилась: сила духа отступила перед слабостью плоти. Тонтера он уже не видел. Зато слышал рыдания Туанетты.
Чувства Джимса затуманились, но подсознательно, из последних сил, он боролся с новым наваждением: ему чудилось, будто он плывет в пустоте. Вскоре, хотя ему и показалось, что прошло много времени, Джимс снова увидел Тонтера. Сперва очертания барона расплывались у него перед глазами, но постепенно обрели четкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70