Eructavit cor meum , как сказал Псалмопевец, который ведь тоже был с Востока.
Споуд устроил так, что его соседкой оказалась миссис Крокодилер: у него были на нее свои виды. Что и говорить, она была жуткая женщина, но с деньгами и могла оказаться весьма полезной. Споуд поставил себе целью во что бы то ни стало завоевать ее расположение: ему хотелось уговорить ее приобрести кое-что из работ молодых художников, друзей Споуда.
— В подвале? — ужасалась тем временем миссис Крокодилер. — С тараканами? Какой ужас! Бедный, несчастный старик! Вы, кажется, сказали, что ему девяносто семь лет? Подумать только! Надеюсь, что подписка будет не так уж мала. Разумеется, каждый из нас был бы счастлив дать побольше. Но при нынешней дороговизне, при огромных расходах…
— Я понимаю, — поддакнул Споуд.
— А все из-за лейбористов, — продолжала миссис Крокодилер. — Конечно, было бы неплохо время от времени приглашать его пообедать, но вообще-то мне кажется, что он уже слишком стар, слишком farouche и gateux. Так что все это было бы ему самому в тягость. А вы, значит, работаете у мистера Голлами? Очаровательнейший человек, талантливый, прекрасный собеседник…
— Eructavit cor meum, — в третий раз произнес мистер Тиллотсон.
Лорд Баджери сделал было попытку отвлечь его от особенностей турецкого этикета, но неудачно.
В половине десятого те недобрые чувства, что царили перед обедом, задремали, усыпленные вином. Сэр Герберт Херн, например, пришел к выводу, что молодой кубист, сидевший с ним рядом, отнюдь не безумец и неплохо разбирается в творчестве «старых мастеров». Молодое поколение, со своей стороны, вдруг обнаружило, что далеко не все «старики» — злобные интриганы, хотя, конечно, в большинстве своем они не отличались большим умом. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, будучи дамами старой закалки, почти не пили вина, а потому огонь взаимной ненависти по-прежнему жег их сердца.
Настало время речей. Поднялся лорд Баджери, сказал все, что от него ожидалось, и передал слово сэру Герберту Херну, который и должен был произнести главный тост вечера. Сэр Герберт откашлялся, улыбнулся и стал говорить. Тост длился минут двадцать, и за это время он успел угостить собравшихся анекдотами о Гладстоне, лорде Лейтоне, сэре Альма Тадема, а также о покойном епископе Бомбейском. Он сочинил три каламбура, он цитировал Шекспира и Уиттьера, он был остроумен, он был красноречив, он был торжествен. В конце своего выступления сэр Герберт вручил мистеру Тиллотсону шелковый кошелек, в котором было пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов — именно эту сумму удалось собрать по подписке. С громкими возгласами одобрения были подняты бокалы за здоровье старого художника.
Затем на ноги поднялся мистер Тиллотсон, что стоило ему немалых усилий. Его крошечное высохшее личико раскраснелось, галстук совсем сбился набок, зеленая лента ордена Целомудрия второй степени съехала вниз по смятому и запачканному пластрону.
— Милорды, дамы и господа, — начал он сдавленным голосом и вдруг совершенно потерял над собой контроль. На него было больно смотреть. Чувство сильной неловкости охватило всех, кто взирал на этот обломок былых времен, который застыл на виду у всех, всхлипывая и заикаясь. Казалось, зала внезапно коснулось дыхание смерти, прогнав винные пары и клубы табачного дыма, потушив пламя свечей и взрывы смеха. Собравшиеся сидели в напряжении, стараясь не смотреть на старика. Лорд Баджери, однако, и здесь оказался на высоте. Он предложил старику бокал вина, и вино возымело действие. Вскоре гости услышали, как старик забормотал отдельные бессвязные слова:
— Великая честь… беспредельной добротой… этот роскошный банкет… полная неожиданность… в Малой Азии… Eructavit cor meum…
В этот момент лорд Баджери резко дернул за одну из его длинных пиджачных фалд. Мистер Тиллотсон замолчал, отпил еще вина и, получив таким образом новый заряд энергии, вдруг заговорил вполне связно:
— Жизнь художника полна тягот. Его труд совершенно не похож на труд обыкновенных людей, которые могут делать свое дело механически, как во сне. Труд художника требует постоянных духовных затрат. Художник отдает все лучшее, что есть в нем, а взамен получает удовольствие — это бесспорно, славу — иногда, но что касается материального успеха, то он выпадает на его долю очень и очень редко. Вот уже восемьдесят лет я служу искусству верой и правдой — повторяю, восемьдесят лет! — и снова и снова убеждаюсь в том, о чем только что вам сказал: жизнь художника полна тягот.
Этот монолог, внезапный именно своей полной осмысленностью, вызвал у собравшихся ощущение еще большей неловкости. Теперь волей-неволей приходилось относиться к старому художнику со всей серьезностью. До сих пор он был для всех живым анахронизмом, нелепо наряженной мумией с зеленой лентой на груди. Теперь же приходилось относиться к нему как к человеку — такому же, как все вокруг. Многие стали внутренне ругать себя, что так поскупились при подписке. Что и говорить, пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов при всем желании нельзя было назвать огромной суммой. Но, к великому облегчению для всех собравшихся, мистер Тиллотсон опять запнулся, отпил еще вина и в полном соответствии со своей первоначальной ролью снова понес ахинею.
— Когда я думаю о жизни Бенджамина Хейдона, этого удивительного человека, одного из величайших людей за всю английскую историю… — Здесь слушатели вздохнули спокойно: все снова становилось на свои места. Раздались аплодисменты и крики «браво». Мистер Тиллотсон обвел собравшихся невидящим взором и с благодарностью улыбнулся маячившим перед ним смутным очертаниям. — Этот удивительный человек Бенджамин Хейдон, — продолжал он, — которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, — этот великий человек, один из величайших людей за всю английскую историю, прожил жизнь настолько печальную, что, вспоминая о нем, я всякий раз не могу сдержать слез.
И с бесконечными повторами и отступлениями мистер Тиллотсон поведал собравшимся биографию Бенджамина Хейдона, где были долговые тюрьмы, сражения с Академией, творческие победы и поражения, отчаяние, самоубийство. Пробило половину одиннадцатого, а мистер Тиллотсон предавал анафеме тупых и пристрастных судей, которые предпочли хейдоновским эскизам росписи нового здания парламента жалкую пачкотню какого-то немчика.
— Этот удивительный человек, один из величайших за всю английскую историю, Бенджамин Хейдон, которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, не вынес такого оскорбления, не выдержало его великое сердце. Он, всю свою жизнь боровшийся за то, чтобы государство признало художников, он, в течение тридцати лет обращавшийся с петициями ко всем тогдашним премьер-министрам — в том числе и к герцогу Веллингтонскому, — призывал использовать подлинно талантливых художников в работе над интерьерами общественных зданий, он, благодаря усилиям которого эскиз росписи нового здания парламента… — Здесь мистер Тиллотсон совсем запутался в синтаксисе и начал новую фразу:
1 2 3 4 5 6 7 8
Споуд устроил так, что его соседкой оказалась миссис Крокодилер: у него были на нее свои виды. Что и говорить, она была жуткая женщина, но с деньгами и могла оказаться весьма полезной. Споуд поставил себе целью во что бы то ни стало завоевать ее расположение: ему хотелось уговорить ее приобрести кое-что из работ молодых художников, друзей Споуда.
— В подвале? — ужасалась тем временем миссис Крокодилер. — С тараканами? Какой ужас! Бедный, несчастный старик! Вы, кажется, сказали, что ему девяносто семь лет? Подумать только! Надеюсь, что подписка будет не так уж мала. Разумеется, каждый из нас был бы счастлив дать побольше. Но при нынешней дороговизне, при огромных расходах…
— Я понимаю, — поддакнул Споуд.
— А все из-за лейбористов, — продолжала миссис Крокодилер. — Конечно, было бы неплохо время от времени приглашать его пообедать, но вообще-то мне кажется, что он уже слишком стар, слишком farouche и gateux. Так что все это было бы ему самому в тягость. А вы, значит, работаете у мистера Голлами? Очаровательнейший человек, талантливый, прекрасный собеседник…
— Eructavit cor meum, — в третий раз произнес мистер Тиллотсон.
Лорд Баджери сделал было попытку отвлечь его от особенностей турецкого этикета, но неудачно.
В половине десятого те недобрые чувства, что царили перед обедом, задремали, усыпленные вином. Сэр Герберт Херн, например, пришел к выводу, что молодой кубист, сидевший с ним рядом, отнюдь не безумец и неплохо разбирается в творчестве «старых мастеров». Молодое поколение, со своей стороны, вдруг обнаружило, что далеко не все «старики» — злобные интриганы, хотя, конечно, в большинстве своем они не отличались большим умом. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, будучи дамами старой закалки, почти не пили вина, а потому огонь взаимной ненависти по-прежнему жег их сердца.
Настало время речей. Поднялся лорд Баджери, сказал все, что от него ожидалось, и передал слово сэру Герберту Херну, который и должен был произнести главный тост вечера. Сэр Герберт откашлялся, улыбнулся и стал говорить. Тост длился минут двадцать, и за это время он успел угостить собравшихся анекдотами о Гладстоне, лорде Лейтоне, сэре Альма Тадема, а также о покойном епископе Бомбейском. Он сочинил три каламбура, он цитировал Шекспира и Уиттьера, он был остроумен, он был красноречив, он был торжествен. В конце своего выступления сэр Герберт вручил мистеру Тиллотсону шелковый кошелек, в котором было пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов — именно эту сумму удалось собрать по подписке. С громкими возгласами одобрения были подняты бокалы за здоровье старого художника.
Затем на ноги поднялся мистер Тиллотсон, что стоило ему немалых усилий. Его крошечное высохшее личико раскраснелось, галстук совсем сбился набок, зеленая лента ордена Целомудрия второй степени съехала вниз по смятому и запачканному пластрону.
— Милорды, дамы и господа, — начал он сдавленным голосом и вдруг совершенно потерял над собой контроль. На него было больно смотреть. Чувство сильной неловкости охватило всех, кто взирал на этот обломок былых времен, который застыл на виду у всех, всхлипывая и заикаясь. Казалось, зала внезапно коснулось дыхание смерти, прогнав винные пары и клубы табачного дыма, потушив пламя свечей и взрывы смеха. Собравшиеся сидели в напряжении, стараясь не смотреть на старика. Лорд Баджери, однако, и здесь оказался на высоте. Он предложил старику бокал вина, и вино возымело действие. Вскоре гости услышали, как старик забормотал отдельные бессвязные слова:
— Великая честь… беспредельной добротой… этот роскошный банкет… полная неожиданность… в Малой Азии… Eructavit cor meum…
В этот момент лорд Баджери резко дернул за одну из его длинных пиджачных фалд. Мистер Тиллотсон замолчал, отпил еще вина и, получив таким образом новый заряд энергии, вдруг заговорил вполне связно:
— Жизнь художника полна тягот. Его труд совершенно не похож на труд обыкновенных людей, которые могут делать свое дело механически, как во сне. Труд художника требует постоянных духовных затрат. Художник отдает все лучшее, что есть в нем, а взамен получает удовольствие — это бесспорно, славу — иногда, но что касается материального успеха, то он выпадает на его долю очень и очень редко. Вот уже восемьдесят лет я служу искусству верой и правдой — повторяю, восемьдесят лет! — и снова и снова убеждаюсь в том, о чем только что вам сказал: жизнь художника полна тягот.
Этот монолог, внезапный именно своей полной осмысленностью, вызвал у собравшихся ощущение еще большей неловкости. Теперь волей-неволей приходилось относиться к старому художнику со всей серьезностью. До сих пор он был для всех живым анахронизмом, нелепо наряженной мумией с зеленой лентой на груди. Теперь же приходилось относиться к нему как к человеку — такому же, как все вокруг. Многие стали внутренне ругать себя, что так поскупились при подписке. Что и говорить, пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов при всем желании нельзя было назвать огромной суммой. Но, к великому облегчению для всех собравшихся, мистер Тиллотсон опять запнулся, отпил еще вина и в полном соответствии со своей первоначальной ролью снова понес ахинею.
— Когда я думаю о жизни Бенджамина Хейдона, этого удивительного человека, одного из величайших людей за всю английскую историю… — Здесь слушатели вздохнули спокойно: все снова становилось на свои места. Раздались аплодисменты и крики «браво». Мистер Тиллотсон обвел собравшихся невидящим взором и с благодарностью улыбнулся маячившим перед ним смутным очертаниям. — Этот удивительный человек Бенджамин Хейдон, — продолжал он, — которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, — этот великий человек, один из величайших людей за всю английскую историю, прожил жизнь настолько печальную, что, вспоминая о нем, я всякий раз не могу сдержать слез.
И с бесконечными повторами и отступлениями мистер Тиллотсон поведал собравшимся биографию Бенджамина Хейдона, где были долговые тюрьмы, сражения с Академией, творческие победы и поражения, отчаяние, самоубийство. Пробило половину одиннадцатого, а мистер Тиллотсон предавал анафеме тупых и пристрастных судей, которые предпочли хейдоновским эскизам росписи нового здания парламента жалкую пачкотню какого-то немчика.
— Этот удивительный человек, один из величайших за всю английскую историю, Бенджамин Хейдон, которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, не вынес такого оскорбления, не выдержало его великое сердце. Он, всю свою жизнь боровшийся за то, чтобы государство признало художников, он, в течение тридцати лет обращавшийся с петициями ко всем тогдашним премьер-министрам — в том числе и к герцогу Веллингтонскому, — призывал использовать подлинно талантливых художников в работе над интерьерами общественных зданий, он, благодаря усилиям которого эскиз росписи нового здания парламента… — Здесь мистер Тиллотсон совсем запутался в синтаксисе и начал новую фразу:
1 2 3 4 5 6 7 8