Не может быть, чтобы он нас чем-то не удивил и не вызвал бы на откровенный разговор. Он не переставал красоваться перед зеркалом и самодовольно улыбаться.
Когда же он окончательно убедился, что ни его модный костюм, пошитый первоклассным варшавским портным, ни его красочная рубашка, присланная тетушкой из Брюсселя, ни «бабочка», подаренная американским бизнесменом, совершенно не трогают нас, пан директор подошел к маленькому шкафчику, стоявшему неподалеку от письменного стола, достал оттуда красочную кофемолку и, полюбовавшись ею, горделиво произнес:
– Ну, а эта штуковина, мои дорогие гости, вас тоже не удивит? Это мне прислал дальний родственник из Бразилии, у него там своя фирма таких кофемолок. А видите этот кофейничек? Тоже он прислал. Один на весь Сведлиц. Может быть, в Варшаве вы такой встретите, но вряд ли.
– Кстати, потерпите одну минуточку, и я вам сварю отличнейший кофе. Мечта! Должен вас предупредить, что лучшего кофе, чем сварит Леопольд Зоммеркранц, нигде не найдете! Минуточку терпения, и вы получите огромное удовольствие. Знаете, пан Циранкевич когда-то заехал в клуб, и я ему сварил чашку кофе, он был в восторге, пальчики облизывал. Знаете, пан Циранкевич хотел было пригласить меня в Варшаву, чтобы я в лучшей кавярне столицы научил ихних поваров готовить такой кофе, так сказать, открыть им мой секрет, значит… Люксусово! Одну минуточку…
Он суетился вокруг своих хваленых приборов, что-то колдовал, не переставая сыпать словами.
– Немножечко терпения, мои дорогие гости! Одна минуточка, и вы у меня получите отличнейший кофе, и сразу у вас настроение повысится, несмотря на мерзкую погоду.
Мы почувствовали, что от его несмолкаемого фонтана красноречия начинает болеть голова, и стали про себя молить всех святых, чтобы этот длинноногий, неуклюжий человек хоть на несколько минут онемел – он бы этим доставил нам величайшее удовольствие.
Но голос его, как назло, не переставал скрипеть.
Мы набрались терпения и мужественно ждали не так чашки его божественного напитка, как того счастливого мгновения, когда он, наконец, умолкнет.
А Леопольд сыпал словами и возился возле кофеварки.
Сами понимаете, если от напитка Леопольда все были в восторге, не говоря уже о пане Циранкевиче, который чуть было не пригласил его в Варшаву, то и перед нами он старался всеми силами не ударить лицом в грязь.
И чем больше тот старался для нас, не забывая посматривать в зеркало, сыпать словами, не умолкая ни на минуту, тем больше он надоедал нам и вызвал неприязнь к себе.
А он изо всех сил старался поразить нас, время от времени хватал телефонную трубку и пытался куда-то дозвониться, подчеркнуто называя имена известных людей, видимо, для того, чтобы мы услышали, что человек на короткой ноге с руководителями города, с видными личностями и может с ними разговаривать запросто в любую минуту. Но, как назло, никто из этих знаменитостей не откликался. Как раз в этот момент их, видно, не было на работе, куда пан директор так настойчиво звонил.
Он каждый раз бросал взгляд на кофейник – не перекипает ли его кофе, а тем временем, между прочим, достал из ящика стола цветастую пачку сигарет со множеством медалей, закурил, выпуская облако дыма из носа, и восхищенно кивнул на пачку:
– Ну, что вы скажете, сигареты – мое почтение. Люкс! – качал он головой. – Мой добрый приятель, – он работает в Министерстве торговли, – поехал по делам в Турцию и прислал мне оттуда эти милые сигареты. Попробуйте, если курящие. А вот эту зажигалку мне доставили из Лос-Анжелеса. Там живет мой школьный коллега. Видите, какие у меня связи? И с такими связями я вынужден торчать в этом клубе? Думаете, я не мог бы прожить без него? Не мог бы, как другие, работать где-нибудь в Варшаве, в министерстве? Сколько раз меня приглашали туда! Но я предан искусству, культуре, меня отсюда не отпускают. Уже несколько раз порывался уходить, а начальство ни в какую… Вы думаете…
– Да мы ничего не думаем! – вставил я.
Этот человек нам до того задурил головы, что мы уже вообще жалели, что пришли сюда. Хотелось выйти на свежий воздух, отдохнуть от его болтовни, но, как на грех, усилился дождь, и мы были прикованы к своим местам и вынуждены выслушивать из вежливости чепуху, что он нес, и делать вид, что заинтересованы его делами.
– Кстати, есть еще одна причина, – продолжал он, – почему я не бросаю заведывания этим клубом, где, откровенно говоря, уже невозможно работать. Посетители клуба меня обожают. Они меня любят, как родного отца, и говорят, что, если я уйду, все застопорится. Я, говорят они, родился для культуры, для искусства. Люди меня просто на руках носят, сам не знаю почему.
Дверь вдруг отворилась, и вошла пожилая женщина со взлохмаченными, с сединой волосами и испуганным лицом. Увидя нас, она смутилась и спрятала за спину веник, постояла с минуту в нерешительности и хотела выйти, но было у нее, видно, какое-то срочное дело к своему шефу.
Женщина еще не успела и рта раскрыть, как пан директор топнул ногой:
– Кто вас, Лия, звал сюда? – уставился он на нее, выпучив глаза. – Сколько раз я вас предупреждал, что когда у меня сидят люди, то, пусть хоть все здание рушится, вы» не должны мне мешать. Завтра же подадите заявление, и я вас уволю по собственному желанию, а не выгоню с треском, как вы этого заслуживает/3. Видали такую уборщицу? Всюду сует свой нос… Идите, чтобы я вас больше не видел!
Он кричал, и женщина, пряча веник, пятилась к дверям, пожимая плечами, зашептала:
– Орет как недорезанный. Совести нет. Нельзя слова сказать. Не иначе, как с ума спятил.
И захлопнула за собой дверь.
Мы растерялись. Довольно неприятно было слышать, как он раскричался на пожилую уборщицу, а также ее ответную реакцию в его адрес: эпитет – сумасшедший…
Но пришлось промолчать. Все же мы не больше, чем гости, и в подобном конфликте не хотелось принимать участия.
Не успел пан директор прийти в себя и принять прежнее выражение побагровевшего от злости и возмущения лица, как в дверь кто-то опять настойчиво постучал. Вошла в кабинет молоденькая стройная девчонка, хотела что-то сказать, но еще и рта раскрыть не успела, как пан директор свирепо посмотрел на нее и закричал:
– Я тебя не вызывал, Ванда! Ты что, ослепла? Ведь у меня люди! А ты…
Девушка не нашлась что ответить и вышла, сердито хлопнув дверью.
Еще парочку посетителей пан директор ошарашил точно так же, и тут мы поняли, что на дворе может лить как из ведра, но нам нужно уйти из этого кабинета, чтобы не быть больше свидетелями подобных грубостей.
Мы уже поднялись было с места, но он с угодливой улыбочкой подскочил к нам, упрашивая остаться, не обращать внимания на этих грубых и бескультурных посетителей, которые свободны от положенных правил вежливости и прут сюда, к нему, без конца, досаждая хуже назойливых мух, а главное – мешают работать.
1 2 3 4 5
Когда же он окончательно убедился, что ни его модный костюм, пошитый первоклассным варшавским портным, ни его красочная рубашка, присланная тетушкой из Брюсселя, ни «бабочка», подаренная американским бизнесменом, совершенно не трогают нас, пан директор подошел к маленькому шкафчику, стоявшему неподалеку от письменного стола, достал оттуда красочную кофемолку и, полюбовавшись ею, горделиво произнес:
– Ну, а эта штуковина, мои дорогие гости, вас тоже не удивит? Это мне прислал дальний родственник из Бразилии, у него там своя фирма таких кофемолок. А видите этот кофейничек? Тоже он прислал. Один на весь Сведлиц. Может быть, в Варшаве вы такой встретите, но вряд ли.
– Кстати, потерпите одну минуточку, и я вам сварю отличнейший кофе. Мечта! Должен вас предупредить, что лучшего кофе, чем сварит Леопольд Зоммеркранц, нигде не найдете! Минуточку терпения, и вы получите огромное удовольствие. Знаете, пан Циранкевич когда-то заехал в клуб, и я ему сварил чашку кофе, он был в восторге, пальчики облизывал. Знаете, пан Циранкевич хотел было пригласить меня в Варшаву, чтобы я в лучшей кавярне столицы научил ихних поваров готовить такой кофе, так сказать, открыть им мой секрет, значит… Люксусово! Одну минуточку…
Он суетился вокруг своих хваленых приборов, что-то колдовал, не переставая сыпать словами.
– Немножечко терпения, мои дорогие гости! Одна минуточка, и вы у меня получите отличнейший кофе, и сразу у вас настроение повысится, несмотря на мерзкую погоду.
Мы почувствовали, что от его несмолкаемого фонтана красноречия начинает болеть голова, и стали про себя молить всех святых, чтобы этот длинноногий, неуклюжий человек хоть на несколько минут онемел – он бы этим доставил нам величайшее удовольствие.
Но голос его, как назло, не переставал скрипеть.
Мы набрались терпения и мужественно ждали не так чашки его божественного напитка, как того счастливого мгновения, когда он, наконец, умолкнет.
А Леопольд сыпал словами и возился возле кофеварки.
Сами понимаете, если от напитка Леопольда все были в восторге, не говоря уже о пане Циранкевиче, который чуть было не пригласил его в Варшаву, то и перед нами он старался всеми силами не ударить лицом в грязь.
И чем больше тот старался для нас, не забывая посматривать в зеркало, сыпать словами, не умолкая ни на минуту, тем больше он надоедал нам и вызвал неприязнь к себе.
А он изо всех сил старался поразить нас, время от времени хватал телефонную трубку и пытался куда-то дозвониться, подчеркнуто называя имена известных людей, видимо, для того, чтобы мы услышали, что человек на короткой ноге с руководителями города, с видными личностями и может с ними разговаривать запросто в любую минуту. Но, как назло, никто из этих знаменитостей не откликался. Как раз в этот момент их, видно, не было на работе, куда пан директор так настойчиво звонил.
Он каждый раз бросал взгляд на кофейник – не перекипает ли его кофе, а тем временем, между прочим, достал из ящика стола цветастую пачку сигарет со множеством медалей, закурил, выпуская облако дыма из носа, и восхищенно кивнул на пачку:
– Ну, что вы скажете, сигареты – мое почтение. Люкс! – качал он головой. – Мой добрый приятель, – он работает в Министерстве торговли, – поехал по делам в Турцию и прислал мне оттуда эти милые сигареты. Попробуйте, если курящие. А вот эту зажигалку мне доставили из Лос-Анжелеса. Там живет мой школьный коллега. Видите, какие у меня связи? И с такими связями я вынужден торчать в этом клубе? Думаете, я не мог бы прожить без него? Не мог бы, как другие, работать где-нибудь в Варшаве, в министерстве? Сколько раз меня приглашали туда! Но я предан искусству, культуре, меня отсюда не отпускают. Уже несколько раз порывался уходить, а начальство ни в какую… Вы думаете…
– Да мы ничего не думаем! – вставил я.
Этот человек нам до того задурил головы, что мы уже вообще жалели, что пришли сюда. Хотелось выйти на свежий воздух, отдохнуть от его болтовни, но, как на грех, усилился дождь, и мы были прикованы к своим местам и вынуждены выслушивать из вежливости чепуху, что он нес, и делать вид, что заинтересованы его делами.
– Кстати, есть еще одна причина, – продолжал он, – почему я не бросаю заведывания этим клубом, где, откровенно говоря, уже невозможно работать. Посетители клуба меня обожают. Они меня любят, как родного отца, и говорят, что, если я уйду, все застопорится. Я, говорят они, родился для культуры, для искусства. Люди меня просто на руках носят, сам не знаю почему.
Дверь вдруг отворилась, и вошла пожилая женщина со взлохмаченными, с сединой волосами и испуганным лицом. Увидя нас, она смутилась и спрятала за спину веник, постояла с минуту в нерешительности и хотела выйти, но было у нее, видно, какое-то срочное дело к своему шефу.
Женщина еще не успела и рта раскрыть, как пан директор топнул ногой:
– Кто вас, Лия, звал сюда? – уставился он на нее, выпучив глаза. – Сколько раз я вас предупреждал, что когда у меня сидят люди, то, пусть хоть все здание рушится, вы» не должны мне мешать. Завтра же подадите заявление, и я вас уволю по собственному желанию, а не выгоню с треском, как вы этого заслуживает/3. Видали такую уборщицу? Всюду сует свой нос… Идите, чтобы я вас больше не видел!
Он кричал, и женщина, пряча веник, пятилась к дверям, пожимая плечами, зашептала:
– Орет как недорезанный. Совести нет. Нельзя слова сказать. Не иначе, как с ума спятил.
И захлопнула за собой дверь.
Мы растерялись. Довольно неприятно было слышать, как он раскричался на пожилую уборщицу, а также ее ответную реакцию в его адрес: эпитет – сумасшедший…
Но пришлось промолчать. Все же мы не больше, чем гости, и в подобном конфликте не хотелось принимать участия.
Не успел пан директор прийти в себя и принять прежнее выражение побагровевшего от злости и возмущения лица, как в дверь кто-то опять настойчиво постучал. Вошла в кабинет молоденькая стройная девчонка, хотела что-то сказать, но еще и рта раскрыть не успела, как пан директор свирепо посмотрел на нее и закричал:
– Я тебя не вызывал, Ванда! Ты что, ослепла? Ведь у меня люди! А ты…
Девушка не нашлась что ответить и вышла, сердито хлопнув дверью.
Еще парочку посетителей пан директор ошарашил точно так же, и тут мы поняли, что на дворе может лить как из ведра, но нам нужно уйти из этого кабинета, чтобы не быть больше свидетелями подобных грубостей.
Мы уже поднялись было с места, но он с угодливой улыбочкой подскочил к нам, упрашивая остаться, не обращать внимания на этих грубых и бескультурных посетителей, которые свободны от положенных правил вежливости и прут сюда, к нему, без конца, досаждая хуже назойливых мух, а главное – мешают работать.
1 2 3 4 5