С этой целью он и снабдил возлюбленную таинственным талисманом, имевшим двоякую силу: делать ее невидимою для всех прочих глаз, кроме своих, и коль скоро кто к нему прикоснется, вызывать волшебную музыку.
И если Бирибинкер, так полагал старый Падманаба, невзирая на все препятствия, проникнет во чрево кита и даже в незримый дворец, то прекрасная саламандра все же останется для него невидимой, а ежели он все же ее откроет, то едва коснется талисмана, как его присутствие выдаст музыкальный трезвон, который и предупредит нежелательные последствия сего открытия. Такая предосторожность была тем более необходима, что добрый старик уже с давних пор одержим был такою сонливостью, которая понуждала его спать по крайней мере шестнадцать часов в сутки. Весьма малое доверие ко всему женскому роду, которое оставили ему его прочие возлюбленные, побудило его погружать и ее на все то время, когда он дремал, в волшебный сон, от коего пробудить ее мог только он сам. Один только Бирибинкер при некоторых обстоятельствах и условиях мог получить такую же силу, а Падманаба (так определила судьба!) в тот же миг вовсе лишиться своей, по крайней мере в отношении прекрасной саламандры; и так как это легче могло случиться в то время, когда старый волшебник спал, то он поместил талисман, который должен был его разбудить, столь мудро, что Бирибинкер, даже если его обуревало бы только посредственное любопытство, непременно должен был бы его найти…
Едва Бирибинкер в тот самый миг, когда открыл, что прекрасная ножка, которая и подала повод к сему приключению, принадлежит столь прекрасной юной женщине, коснулся рокового талисмана, то раздалась (как о том уже сообщалось) музыка, и Падманаба проснулся. Он взглянул на принца, как легко можно догадаться, не особо приязненно, но коль скоро не мог ничего с ним поделать силою, то ему не оставалось ничего иного, как стать самому невидимым и со всею возможною поспешностью помышлять о том, как бы воспрепятствовать Бирибинкеру осуществить предприятие, которое можно было от него ожидать, даже и не будучи слишком подозрительным.
Меж тем принц, который при случае не испытывал недостатка в мужестве, оправился от обуявшей его оторопи, когда послышался невидимый концерт и Падманаба исчез. Сколь ни опасно, казалось ему, проявлять в подобном месте излишнее любопытство, все же он хотел дознаться, что же такое стряслось со старым волшебником. Он стал искать его в саду, а затем во всех покоях и закоулках замка, вооружась из предосторожности оставленною чародеем саблею, на которой с обеих сторон были выгравированы различные кабаллистические фигуры, так что с этим оружием он не побоялся бы выступить и против самого волшебника Мерлина. Но так как он не мог сыскать ни старика, ни кого-либо иного, то более не сомневался, что Падманаба бежал, оставив ему в добычу свой дворец и свою красавицу.
Посреди таких мыслей он торжественно возвратился назад, положил саблю рядом с софою, а сам повергся к стопам восхитительной незнакомки, которую, к неописуемой радости, обрел все еще спящей, невзирая на беспрестанную музыку потревоженного талисмана, раздававшуюся с приятнейшею переменою аллегро и анданте. Неизвестно, было ли то волшебное влияние анданте, которое и в самом деле нельзя было представить себе нежнее, даже если бы оно исходило от самого Жомелли, или принца посетило сомнение (какое обыкновенно случается), следует ли ему положиться на свидетельство единственного своего чувства? И не была ли несравненная красавица, которую, как ему мнилось, он нашел спящей на софе, всего лишь обманчивым миражем, как то нередко случается в таких очарованных дворцах? Неизвестно, какой из названных причин следует приписать то, что Бирибинкер с помощью новых наблюдений принялся уверять себя в истинности сего чрезвычайного явления.
Вскоре он присоединил к ним и другие попытки, так что все они вместе с жарчайшими симптомами страсти, мгновенно возросшей до крайней степени любовного восторга и упоения, под конец не оставили в нем и малейшего сомнения в том, что он действительно заключил в объятия прекрасную саламандру, чей видимый образ, запечатленный на полотнах в покоях дворца, столь восхитил его. Эта мысль, а также тот чарующий колорит, что придавала всему его память, восполняя несовершенство пятого чувства, которым он должен был довольствоваться, ввергли его в такое неистовство, что в эти мгновения он не мог вспомнить ни свою возлюбленную молошницу, ни предостережения баклажана. Словом, он становился все смелее, а возраставшая темнота, которая, казалось, ободряла его предприятие, вместе с музыкою, исходившей от талисмана и звучавшей все нежнее, и в самом деле были неспособны умерить его восторги…
Тут снова встречаем мы небольшой пробел в подлиннике сей достопримечательной истории, восполнить который представляем Бентлеям и Бурманам нашего времени, не задерживаясь на догадках об его содержании. Бирибинкер, – гласит продолжение повести, – едва очнулся от забвения, которое кажется адептам некоторых учений в Индии столь приятным, что они видят в непрестанном продлении его высшую степень блаженства, как приметил, что прекрасная невидимка отвечает на его ласки с необычайною живостью. Посему он заключил, что она, должно быть, пробудилась, а посему не приминул, в самых напыщенных выражениях, к каким был приучен в улье феи Мелисоты, насказать ей все те же нежные комплименты, которые уже слышали от него в подобных обстоятельствах Кристаллина и Мирабелла. На все эти излияния, похвалы, восклицания и клятвы невидимка отвечала вздохами, уничижением своих прелестей и сомнениями в его постоянстве, что любовник, менее восхищенный, чем Бирибинкер, почел бы несвоевременным, а в устах столь прелестной особы и неестественным. Однако он довольствовался тем, чтобы рассеять ее сомнения, удвоив доказательства своей нежности. Она уделила ему все внимание, какого он только мог пожелать, не став от того более убежденной.
– Не любили ли вы, – обратилась она к нему, – столь же горячо Мирабеллу и Кристаллину? Не наговорили вы каждой столько же нежностей, не надавали столько же клятв и доказательств, но разве та или другая, как бы восхитительны ни казались они вам в первом опьянении ваших чувств, смогли хоть на один день превозмочь некую молошницу, которую вы вбили себе в голову? Ах, Бирибинкер! Судьба моих предшественниц предвещает мне слишком явственно и мою собственную. И как можете вы домогаться, чтобы я, в печальной уверенности, что лишусь вас через несколько часов, была к тому равнодушна?
Бирибинкер ответил на ее слова живейшими и торжественными клятвами в любви, столь же вечной и беспредельной, как и ее прелести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
И если Бирибинкер, так полагал старый Падманаба, невзирая на все препятствия, проникнет во чрево кита и даже в незримый дворец, то прекрасная саламандра все же останется для него невидимой, а ежели он все же ее откроет, то едва коснется талисмана, как его присутствие выдаст музыкальный трезвон, который и предупредит нежелательные последствия сего открытия. Такая предосторожность была тем более необходима, что добрый старик уже с давних пор одержим был такою сонливостью, которая понуждала его спать по крайней мере шестнадцать часов в сутки. Весьма малое доверие ко всему женскому роду, которое оставили ему его прочие возлюбленные, побудило его погружать и ее на все то время, когда он дремал, в волшебный сон, от коего пробудить ее мог только он сам. Один только Бирибинкер при некоторых обстоятельствах и условиях мог получить такую же силу, а Падманаба (так определила судьба!) в тот же миг вовсе лишиться своей, по крайней мере в отношении прекрасной саламандры; и так как это легче могло случиться в то время, когда старый волшебник спал, то он поместил талисман, который должен был его разбудить, столь мудро, что Бирибинкер, даже если его обуревало бы только посредственное любопытство, непременно должен был бы его найти…
Едва Бирибинкер в тот самый миг, когда открыл, что прекрасная ножка, которая и подала повод к сему приключению, принадлежит столь прекрасной юной женщине, коснулся рокового талисмана, то раздалась (как о том уже сообщалось) музыка, и Падманаба проснулся. Он взглянул на принца, как легко можно догадаться, не особо приязненно, но коль скоро не мог ничего с ним поделать силою, то ему не оставалось ничего иного, как стать самому невидимым и со всею возможною поспешностью помышлять о том, как бы воспрепятствовать Бирибинкеру осуществить предприятие, которое можно было от него ожидать, даже и не будучи слишком подозрительным.
Меж тем принц, который при случае не испытывал недостатка в мужестве, оправился от обуявшей его оторопи, когда послышался невидимый концерт и Падманаба исчез. Сколь ни опасно, казалось ему, проявлять в подобном месте излишнее любопытство, все же он хотел дознаться, что же такое стряслось со старым волшебником. Он стал искать его в саду, а затем во всех покоях и закоулках замка, вооружась из предосторожности оставленною чародеем саблею, на которой с обеих сторон были выгравированы различные кабаллистические фигуры, так что с этим оружием он не побоялся бы выступить и против самого волшебника Мерлина. Но так как он не мог сыскать ни старика, ни кого-либо иного, то более не сомневался, что Падманаба бежал, оставив ему в добычу свой дворец и свою красавицу.
Посреди таких мыслей он торжественно возвратился назад, положил саблю рядом с софою, а сам повергся к стопам восхитительной незнакомки, которую, к неописуемой радости, обрел все еще спящей, невзирая на беспрестанную музыку потревоженного талисмана, раздававшуюся с приятнейшею переменою аллегро и анданте. Неизвестно, было ли то волшебное влияние анданте, которое и в самом деле нельзя было представить себе нежнее, даже если бы оно исходило от самого Жомелли, или принца посетило сомнение (какое обыкновенно случается), следует ли ему положиться на свидетельство единственного своего чувства? И не была ли несравненная красавица, которую, как ему мнилось, он нашел спящей на софе, всего лишь обманчивым миражем, как то нередко случается в таких очарованных дворцах? Неизвестно, какой из названных причин следует приписать то, что Бирибинкер с помощью новых наблюдений принялся уверять себя в истинности сего чрезвычайного явления.
Вскоре он присоединил к ним и другие попытки, так что все они вместе с жарчайшими симптомами страсти, мгновенно возросшей до крайней степени любовного восторга и упоения, под конец не оставили в нем и малейшего сомнения в том, что он действительно заключил в объятия прекрасную саламандру, чей видимый образ, запечатленный на полотнах в покоях дворца, столь восхитил его. Эта мысль, а также тот чарующий колорит, что придавала всему его память, восполняя несовершенство пятого чувства, которым он должен был довольствоваться, ввергли его в такое неистовство, что в эти мгновения он не мог вспомнить ни свою возлюбленную молошницу, ни предостережения баклажана. Словом, он становился все смелее, а возраставшая темнота, которая, казалось, ободряла его предприятие, вместе с музыкою, исходившей от талисмана и звучавшей все нежнее, и в самом деле были неспособны умерить его восторги…
Тут снова встречаем мы небольшой пробел в подлиннике сей достопримечательной истории, восполнить который представляем Бентлеям и Бурманам нашего времени, не задерживаясь на догадках об его содержании. Бирибинкер, – гласит продолжение повести, – едва очнулся от забвения, которое кажется адептам некоторых учений в Индии столь приятным, что они видят в непрестанном продлении его высшую степень блаженства, как приметил, что прекрасная невидимка отвечает на его ласки с необычайною живостью. Посему он заключил, что она, должно быть, пробудилась, а посему не приминул, в самых напыщенных выражениях, к каким был приучен в улье феи Мелисоты, насказать ей все те же нежные комплименты, которые уже слышали от него в подобных обстоятельствах Кристаллина и Мирабелла. На все эти излияния, похвалы, восклицания и клятвы невидимка отвечала вздохами, уничижением своих прелестей и сомнениями в его постоянстве, что любовник, менее восхищенный, чем Бирибинкер, почел бы несвоевременным, а в устах столь прелестной особы и неестественным. Однако он довольствовался тем, чтобы рассеять ее сомнения, удвоив доказательства своей нежности. Она уделила ему все внимание, какого он только мог пожелать, не став от того более убежденной.
– Не любили ли вы, – обратилась она к нему, – столь же горячо Мирабеллу и Кристаллину? Не наговорили вы каждой столько же нежностей, не надавали столько же клятв и доказательств, но разве та или другая, как бы восхитительны ни казались они вам в первом опьянении ваших чувств, смогли хоть на один день превозмочь некую молошницу, которую вы вбили себе в голову? Ах, Бирибинкер! Судьба моих предшественниц предвещает мне слишком явственно и мою собственную. И как можете вы домогаться, чтобы я, в печальной уверенности, что лишусь вас через несколько часов, была к тому равнодушна?
Бирибинкер ответил на ее слова живейшими и торжественными клятвами в любви, столь же вечной и беспредельной, как и ее прелести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23