Как говорится, практика — критерий истины.
Впрочем, стремление и умение Симонова говорить прямо и откровенно в любой, самой широкой аудитории проявлялось неоднократно.
Мне в связи с этим запомнился другой вечер, о котором я уже упоминал, — в подмосковном городе Жуковском. Любители книги (как их сейчас называют — книголюбы) этого давно ставшего родным для меня города, в котором я проработал почти всю свою сознательную жизнь, попросили меня вытащить Симонова на встречу с его читателями-жуковцами. Симонов неожиданно легко согласился, и вечер в переполненном (конечно же, переполненном) городском Дворце культуры состоялся. Как всегда в подобных случаях, выступали читатели — выступали иногда интересно, иногда не очень, а порой даже наивно, но — характерная подробность — слушал их Симонов очень внимательно, я бы сказал, подчёркнуто уважительно и даже делал пометки в записной книжке. Потом он читал стихи — читал много, без спешки, охотно исполняя просьбы прочитать то или другое стихотворение. А потом началось самое интересное: Симонов отвечал на записки. Отвечал, как я уже говорил, очень свободно, раскованно, с подкупающей прямотой. Помню, среди записок была одна, автор которой спрашивал, почему Симонов, переиздавая свои книги, более не включает в них посвящённое Самеду Вургуну стихотворение «Обед». Симонов очень спокойно ответил:
— Я понимаю смысл вопроса. В этом стихотворении фигурирует Сталин как большой интернационалист. Когда я писал стихотворение, я так Сталина и воспринимал. Теперь я знаю, что настоящим интернационалистом Сталин не был. А задним числом переписывать стихи, исключить из них упоминание о Сталине считаю неправильным. Поэтому и не помещаю их в выходящие сейчас книги своих стихов.
Явное желание автора записки поставить Симонова в трудное положение, посмотреть, «как он будет выкручиваться», ушло, что называется, в песок. Симонов вообще не стал выкручиваться, а прямо ответил на непрямо поставленный вопрос.
Вот это — обезоружить хитрящего оппонента прямотой — он умел в совершенстве.
* * *
Симонов смотрел на жизнь достаточно трезво. И, конечно, как и все мы, понимал, что полной справедливости на свете не бывает и реальную жизнь в этом смысле не переделаешь. Немало связывало его, конечно, и положение, как мы сказали бы сейчас, ответственного функционера — одного из секретарей Союза писателей. В те годы занимать подобный пост и ни разу не поступиться своим мнением, своими убеждениями было практически невозможно. А к своему положению Симонов относился отнюдь не безразлично; думаю, что к этому его толкали соображения как осознанные (возможность приносить пользу литературе и делать немало добра людям), так, вероятно, и подсознательные (естественное в молодом, талантливом человеке честолюбие). Вот и вынужден бывал порой делать шаги, которые не могли быть ему по душе — вроде повторной «проработки» Михаила Зощенко в 1954 году. Более того: видел в этом свой долг… Хотя и этот, пусть своеобразно понимаемый, долг иногда сознательно нарушал: будучи редактором журнала «Новый мир» и «Литературной газеты», публиковал произведения, не одобренные свыше, за что и подвергался перемещению (правда, временному) на несколько ступеней так называемой иерархической лестницы вниз. Наверное, будь он только «функционером», а не известным писателем, это понижение, скорее всего, так и зафиксировалось бы. Но, что ни говори, Симонов был Симоновым! Прочитав почти через 10 лет после его смерти записки писателя «Глазами человека моего поколения», я лишний раз убедился в том, между какими Сциллами и Харибдами приходилось жить и действовать ему и его коллегам по «высшему эшелону» власти в Союзе писателей.
Но какую бы должность он ни занимал, всегда, когда видел возможность сделать что-то конкретное для восстановления попранной справедливости, этой возможностью не пренебрегал. Особенно чувствителен он был к установившимся ошибочным взглядам на творчество писателей и вообще деятелей культуры, как здравствующих, так и ушедших из жизни, — тут присущее ему стремление к справедливости сливалось с глубоким уважением к литературе, восприятием дел литературных как своих глубоко личных.
Известно, что, например, публикация романа «Мастер и Маргарита» осуществилась при активном участии Симонова. А когда в Доме литераторов организовывалась — тоже по инициативе Симонова — выставка Татлина, на которой экспонировались и его картины, и макеты архитектурных сооружений, и даже построенный художником летательный аппарат «Летатлин», — Симонов много, вникая во все мелочи, занимался подготовкой выставки, её оформлением, добыванием находящихся в самых разных руках экспонатов, словом, всем, без чего выставка никогда не имела бы такого успеха, какой получился в действительности.
И в этой дотошности тоже весь Симонов. Если уж он брался за какое-то дело, то никогда не делал его «вообще». Отлично понимал, что так называемое общее руководство и выдача того, что принято именовать ЦУ («ценные указания»), как правило, совершенно недостаточно для доведения дела до успешного завершения.
Особенно активен бывал Симонов, когда делал что-то (а он делал очень много!) для своих коллег и друзей. Ему было присуще остро развитое чувство товарищества. Если он называл человека своим другом, то готов был ради него на все: от пробивания необоснованно затёртой рукописи или добывания квартиры — и до готовности поговорить по душам, вникнуть во все, что волнует собеседника, поддержать его в минуту жизни трудную всей силой своего ума и всей широтой своей души. И с каких бы рационалистических позиций мы ни воспринимали окружающее, нельзя не отдавать себе отчёта в том, что последнее — открытая душа друга — бывает нам порой нужнее, чем даже помощь в решении возникающих конкретных житейских проблем.
Симонов был чрезвычайно восприимчив к юмору. Правда, не смешлив — я не помню, чтобы он хохотал, что называется, во все горло, — но улыбчив. Я специально говорю об этом потому, что всегда удивлялся — почему чувство юмора, столь присущее ему в жизни, нашло столь малое отражение в его произведениях. Большинство симоновских персонажей, в том числе представляющие собой в той или иной степени alter ego автора, неизменно очень серьёзны. Исключений совсем немного: генерал Кузьмич в «Солдатами не рождаются» да военный корреспондент Гурский в «Мы не увидимся с тобой» — вот, пожалуй, и все. А нотки юмора в авторской речи у Симонова практически не встречаются; разве что в стихотворении «Если бог нас своим могуществом…», да и оно, как впоследствии рассказал в своих дневниках сам Симонов, было написано на пари и первоначально для опубликования не предназначалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Впрочем, стремление и умение Симонова говорить прямо и откровенно в любой, самой широкой аудитории проявлялось неоднократно.
Мне в связи с этим запомнился другой вечер, о котором я уже упоминал, — в подмосковном городе Жуковском. Любители книги (как их сейчас называют — книголюбы) этого давно ставшего родным для меня города, в котором я проработал почти всю свою сознательную жизнь, попросили меня вытащить Симонова на встречу с его читателями-жуковцами. Симонов неожиданно легко согласился, и вечер в переполненном (конечно же, переполненном) городском Дворце культуры состоялся. Как всегда в подобных случаях, выступали читатели — выступали иногда интересно, иногда не очень, а порой даже наивно, но — характерная подробность — слушал их Симонов очень внимательно, я бы сказал, подчёркнуто уважительно и даже делал пометки в записной книжке. Потом он читал стихи — читал много, без спешки, охотно исполняя просьбы прочитать то или другое стихотворение. А потом началось самое интересное: Симонов отвечал на записки. Отвечал, как я уже говорил, очень свободно, раскованно, с подкупающей прямотой. Помню, среди записок была одна, автор которой спрашивал, почему Симонов, переиздавая свои книги, более не включает в них посвящённое Самеду Вургуну стихотворение «Обед». Симонов очень спокойно ответил:
— Я понимаю смысл вопроса. В этом стихотворении фигурирует Сталин как большой интернационалист. Когда я писал стихотворение, я так Сталина и воспринимал. Теперь я знаю, что настоящим интернационалистом Сталин не был. А задним числом переписывать стихи, исключить из них упоминание о Сталине считаю неправильным. Поэтому и не помещаю их в выходящие сейчас книги своих стихов.
Явное желание автора записки поставить Симонова в трудное положение, посмотреть, «как он будет выкручиваться», ушло, что называется, в песок. Симонов вообще не стал выкручиваться, а прямо ответил на непрямо поставленный вопрос.
Вот это — обезоружить хитрящего оппонента прямотой — он умел в совершенстве.
* * *
Симонов смотрел на жизнь достаточно трезво. И, конечно, как и все мы, понимал, что полной справедливости на свете не бывает и реальную жизнь в этом смысле не переделаешь. Немало связывало его, конечно, и положение, как мы сказали бы сейчас, ответственного функционера — одного из секретарей Союза писателей. В те годы занимать подобный пост и ни разу не поступиться своим мнением, своими убеждениями было практически невозможно. А к своему положению Симонов относился отнюдь не безразлично; думаю, что к этому его толкали соображения как осознанные (возможность приносить пользу литературе и делать немало добра людям), так, вероятно, и подсознательные (естественное в молодом, талантливом человеке честолюбие). Вот и вынужден бывал порой делать шаги, которые не могли быть ему по душе — вроде повторной «проработки» Михаила Зощенко в 1954 году. Более того: видел в этом свой долг… Хотя и этот, пусть своеобразно понимаемый, долг иногда сознательно нарушал: будучи редактором журнала «Новый мир» и «Литературной газеты», публиковал произведения, не одобренные свыше, за что и подвергался перемещению (правда, временному) на несколько ступеней так называемой иерархической лестницы вниз. Наверное, будь он только «функционером», а не известным писателем, это понижение, скорее всего, так и зафиксировалось бы. Но, что ни говори, Симонов был Симоновым! Прочитав почти через 10 лет после его смерти записки писателя «Глазами человека моего поколения», я лишний раз убедился в том, между какими Сциллами и Харибдами приходилось жить и действовать ему и его коллегам по «высшему эшелону» власти в Союзе писателей.
Но какую бы должность он ни занимал, всегда, когда видел возможность сделать что-то конкретное для восстановления попранной справедливости, этой возможностью не пренебрегал. Особенно чувствителен он был к установившимся ошибочным взглядам на творчество писателей и вообще деятелей культуры, как здравствующих, так и ушедших из жизни, — тут присущее ему стремление к справедливости сливалось с глубоким уважением к литературе, восприятием дел литературных как своих глубоко личных.
Известно, что, например, публикация романа «Мастер и Маргарита» осуществилась при активном участии Симонова. А когда в Доме литераторов организовывалась — тоже по инициативе Симонова — выставка Татлина, на которой экспонировались и его картины, и макеты архитектурных сооружений, и даже построенный художником летательный аппарат «Летатлин», — Симонов много, вникая во все мелочи, занимался подготовкой выставки, её оформлением, добыванием находящихся в самых разных руках экспонатов, словом, всем, без чего выставка никогда не имела бы такого успеха, какой получился в действительности.
И в этой дотошности тоже весь Симонов. Если уж он брался за какое-то дело, то никогда не делал его «вообще». Отлично понимал, что так называемое общее руководство и выдача того, что принято именовать ЦУ («ценные указания»), как правило, совершенно недостаточно для доведения дела до успешного завершения.
Особенно активен бывал Симонов, когда делал что-то (а он делал очень много!) для своих коллег и друзей. Ему было присуще остро развитое чувство товарищества. Если он называл человека своим другом, то готов был ради него на все: от пробивания необоснованно затёртой рукописи или добывания квартиры — и до готовности поговорить по душам, вникнуть во все, что волнует собеседника, поддержать его в минуту жизни трудную всей силой своего ума и всей широтой своей души. И с каких бы рационалистических позиций мы ни воспринимали окружающее, нельзя не отдавать себе отчёта в том, что последнее — открытая душа друга — бывает нам порой нужнее, чем даже помощь в решении возникающих конкретных житейских проблем.
Симонов был чрезвычайно восприимчив к юмору. Правда, не смешлив — я не помню, чтобы он хохотал, что называется, во все горло, — но улыбчив. Я специально говорю об этом потому, что всегда удивлялся — почему чувство юмора, столь присущее ему в жизни, нашло столь малое отражение в его произведениях. Большинство симоновских персонажей, в том числе представляющие собой в той или иной степени alter ego автора, неизменно очень серьёзны. Исключений совсем немного: генерал Кузьмич в «Солдатами не рождаются» да военный корреспондент Гурский в «Мы не увидимся с тобой» — вот, пожалуй, и все. А нотки юмора в авторской речи у Симонова практически не встречаются; разве что в стихотворении «Если бог нас своим могуществом…», да и оно, как впоследствии рассказал в своих дневниках сам Симонов, было написано на пари и первоначально для опубликования не предназначалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21