Микрофон держит «очкастый» прямо в руках.
В толпе все уже все знают. Знают, что сейчас по дорожке перед конюшней проведут кобылу. Даже знают, какую — Гориславу.
— Ведут! Ведут!
Если напечатать портрет этой Гориславы, то его можно продавать вместе с портретами популярных киноартисток: так гордо посажена у нее голова, такая челка, такие лиловые продолговатые влажные глаза.
Крак! — распахиваются двери конюшни, появляется Трофимыч. Лицо красное, взволнованное. Хочет, чтоб все хорошо получилось.
— Выводи!
Солнце ударяет в медную грудь Карата. Двое конюхов по бокам его с усилием сдерживают растянутые поводья. Горислава идет, покачивая крупом, метет хвостом по дорожке.
— Тихо! — внезапно кричит «очкастый». Горислава шарахается в сторону от крика, взвизгивает под копытами гравий. Карат поворачивает к ней голову. Конюхи приседают, растягивая поводья.
— Хгм-и! — выдыхает Карат в полной тишине. Растяжка ослабевает. Карат тянется к Трофимычу, ласково хватает его губами за плечо.
— Это все? — спрашивает «очкастый» после паузы.
— Все. А чего еще нужно? — говорит Трофимыч смущенно.
— Ржание! — кричит «очкастый». — Я же вам объяснял: мощное ржание!
Молодой человек снова улыбается.
После шумного обсуждения решают вывести другую кобылу.
— Эта ему не нравится, — говорит Трофимыч, ни на кого не глядя. — Горислава ему не нравится, сукиному сыну!
Непонятно, кого Трофимыч имеет в виду: «очкастого» или Карата.
Толла у конюшни вес прибывает. Картина повторяется сначала. Теперь на дорожке Вироза, вороная, поджарая. Профиль, как у лермонтовской Тамары.
— Как идет, ноги не сменит, — с восторгом шепчут в толпе.
— Тихо! — кричит «очкастый».
Полная тишина. Напряженные спины конюхов.
— Хгм-м!.. — и все. Все!
Одна кобыла сменяет другую. Все напрасно. Наконец, запас кобыл истощен.
Я ловлю взгляд Трофимыча. Мы встречаемся глазам. Мне хочется плакать.
— Одна только и осталась, — заявляет Сашка Прудов, охальник и балагур, — Ракитка с табунщиц-кой конюшни!
Толпа хохочет.
— Может, проведем?
— Ведите, кого хотите, — хрипло кричит «очкастый».
И вот на дорожке появляется известная во всем заводе Ракитка — лошадь, пережившая старика Ми-тяя, который пас на ней жеребят еще до войны.
— Тихо, — говорит «очкастый» устало.
В толпе давится смешок.
Ракатка идет, понурив голову и растопырив уши, лениво обмахиваясь жидким хвостом. Конюхи с боков Карата распустили повода и подмигивают друг Другу.
— И-и-и-и-агрхмм!.. — это не ржание, это рев льва, это гром, это песня.
— Ах! — вздыхает толпа.
За всколыхнувшимися спинами я вижу черную разметанную гриву Карата, стрелами торчащие уши.
— И-и-и-и-гррр!
Толпа бросается врассыпную.
Я бегу с толпой, падаю, вскакиваю, бегу обратно.
Кто-то из конюхов уже сидит на Ракитке и лупит ее каблуками в бока, стараясь увести от конюшни.
Карат, не переставая петь свою песню, волочит по дорожке обоих конюхов, вцепившихся в повода.
Повсюду пляшут мальчишки.
Трофимыч с сияющим лицом наступает на молодого человека, крича:
— Видал, а? Видал, а? А ты говорил: «Ничего не получится!».
Молодой человек счастливо улыбается. Наконец порядок восстановлен. Кино уехало, очевидцы разбежались разжигать зависть непосвященных, кони расставлены по конюшням, а мы с Тро-фимычем идем к нему завтракать.
Красная рука Трофимыча лежит на моем плече. Захлебываясь, я спешу поделиться впечатлениями.
Трофимыч слушает снисходительно.
— Все не то, — обрывает он меня, когда мы останавливаемся у двери.
— Почему? — спрашиваю я. Трофимыч стучится согнутым пальцем.
— Потому, что ты еще молодой, так-то.
Он вздыхает.
Дверь нам открывает сын Трофимыча, красавец-парень, который недавно вернулся из армии и на которого тщетно заглядываются лучшие заводские девчата.
Белая ворона
— Как тебя зовут? — спросил старик Настю.
— Настя, — сказала Настя.
— А на кого ты похожа? — спросил старик.
— Я похожа на папу, — сказала Настя.
— Нет, — сказал старик. — Ты похожа на маленькую цветную свечку, которую зажгли в темной комнате на новогодней елке.
Настя почему-то смутилась.
— Как ты думаешь, — спросил старик, — какая птица самая красивая?
— Не знаю, — сказала Настя. — Лебедь? Старик покачал головой.
— Тогда павлин, — сказала Настя.
— Нет. Никогда.
— Но ведь не попугай же?
— Конечно, нет, — старик засмеялся. — Хочешь, я скажу тебе? Самая красивая на свете птица — белая ворона.
Настя вопросительно посмотрела на меня, стараясь понять, согласен ли я со стариком.
— Почему именно белая ворона? — спросил я у старика.
— Потому что она — исключение, — сказал старик. — Вы можете здесь увидеть стаю лебедей, стадо павлинов, компанию страусов. Но вы никогда не увидите целую стаю белых ворон. Да этого и не может быть. Тогда все потеряет смысл. Разве можно увидеть сразу толпу гениев? Гении редки, как белые вороны...
Старик оглядел нас вызывающе. Мы не возражали.
— Белой вороной нельзя стать по желанию, — воскликнул старик. — На это нужно призвание, талант! Белой вороной нужно родиться. Конечно, любая ворона может вываляться в муке, выпачкаться в мелу, выкраситься в белилах. Многие обыкновенные вороны так и делают. Но они не белые — они ряженые. И белую ворону можно очернить, но сделать ее черной — невозможно. Она — белая ворона! Она самая прекрасная птица, потому что ей труднее, чем другим, — продолжал старик, — ее всегда хорошо заметно в любой стае на общем черном фоне. Поэтому она, как правило, становится предметом всяческих нападок. И она гораздо важнее любого вожака в стае. О такой стае говорят: стая, в которой летает белая ворона. По ней одной помнят всю стаю! Но черные вороны недолюбливают белых.
— Почему? — спросила Настя и нахмурилась.
— Они боятся, что если появилась белая ворона, то того и гляди, начнут появляться вороны разных цветов: красные, зеленые, синие...
— Они боятся разнообразия? — спросил я.
— Не думаю, — ответил старик. — Они опасаются исключительности. Ведь появись разноцветные вороны, и черная ворона уже не будет общим правилом, а сделается в своем роде исключительным явлением. А быть исключением из общего правила — это очень-очень ответственно. Черные вороны бояться ответственности...
— А здесь, в зоопарке, есть белая ворона? — спросила Настя.
— Нет, — сказал старик. — Их уже почти не осталось, и потом, они не приживаются в неволе. Некоторое время мы шли вдоль клеток молча.
— До свидания, — неожиданно сказал старик.
— До свидания.
Мы смотрели, как он уходит от нас по дорожке.
— Папа, — спросила Настя, — этот старик — сумасшедший?
Я не знал, что ей ответить.
Иван, себя не помнящий
(случаи из жизни одного кинолюба)
От автора
Любите ли вы кинематограф советской эпохи так, как люблю его я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
В толпе все уже все знают. Знают, что сейчас по дорожке перед конюшней проведут кобылу. Даже знают, какую — Гориславу.
— Ведут! Ведут!
Если напечатать портрет этой Гориславы, то его можно продавать вместе с портретами популярных киноартисток: так гордо посажена у нее голова, такая челка, такие лиловые продолговатые влажные глаза.
Крак! — распахиваются двери конюшни, появляется Трофимыч. Лицо красное, взволнованное. Хочет, чтоб все хорошо получилось.
— Выводи!
Солнце ударяет в медную грудь Карата. Двое конюхов по бокам его с усилием сдерживают растянутые поводья. Горислава идет, покачивая крупом, метет хвостом по дорожке.
— Тихо! — внезапно кричит «очкастый». Горислава шарахается в сторону от крика, взвизгивает под копытами гравий. Карат поворачивает к ней голову. Конюхи приседают, растягивая поводья.
— Хгм-и! — выдыхает Карат в полной тишине. Растяжка ослабевает. Карат тянется к Трофимычу, ласково хватает его губами за плечо.
— Это все? — спрашивает «очкастый» после паузы.
— Все. А чего еще нужно? — говорит Трофимыч смущенно.
— Ржание! — кричит «очкастый». — Я же вам объяснял: мощное ржание!
Молодой человек снова улыбается.
После шумного обсуждения решают вывести другую кобылу.
— Эта ему не нравится, — говорит Трофимыч, ни на кого не глядя. — Горислава ему не нравится, сукиному сыну!
Непонятно, кого Трофимыч имеет в виду: «очкастого» или Карата.
Толла у конюшни вес прибывает. Картина повторяется сначала. Теперь на дорожке Вироза, вороная, поджарая. Профиль, как у лермонтовской Тамары.
— Как идет, ноги не сменит, — с восторгом шепчут в толпе.
— Тихо! — кричит «очкастый».
Полная тишина. Напряженные спины конюхов.
— Хгм-м!.. — и все. Все!
Одна кобыла сменяет другую. Все напрасно. Наконец, запас кобыл истощен.
Я ловлю взгляд Трофимыча. Мы встречаемся глазам. Мне хочется плакать.
— Одна только и осталась, — заявляет Сашка Прудов, охальник и балагур, — Ракитка с табунщиц-кой конюшни!
Толпа хохочет.
— Может, проведем?
— Ведите, кого хотите, — хрипло кричит «очкастый».
И вот на дорожке появляется известная во всем заводе Ракитка — лошадь, пережившая старика Ми-тяя, который пас на ней жеребят еще до войны.
— Тихо, — говорит «очкастый» устало.
В толпе давится смешок.
Ракатка идет, понурив голову и растопырив уши, лениво обмахиваясь жидким хвостом. Конюхи с боков Карата распустили повода и подмигивают друг Другу.
— И-и-и-и-агрхмм!.. — это не ржание, это рев льва, это гром, это песня.
— Ах! — вздыхает толпа.
За всколыхнувшимися спинами я вижу черную разметанную гриву Карата, стрелами торчащие уши.
— И-и-и-и-гррр!
Толпа бросается врассыпную.
Я бегу с толпой, падаю, вскакиваю, бегу обратно.
Кто-то из конюхов уже сидит на Ракитке и лупит ее каблуками в бока, стараясь увести от конюшни.
Карат, не переставая петь свою песню, волочит по дорожке обоих конюхов, вцепившихся в повода.
Повсюду пляшут мальчишки.
Трофимыч с сияющим лицом наступает на молодого человека, крича:
— Видал, а? Видал, а? А ты говорил: «Ничего не получится!».
Молодой человек счастливо улыбается. Наконец порядок восстановлен. Кино уехало, очевидцы разбежались разжигать зависть непосвященных, кони расставлены по конюшням, а мы с Тро-фимычем идем к нему завтракать.
Красная рука Трофимыча лежит на моем плече. Захлебываясь, я спешу поделиться впечатлениями.
Трофимыч слушает снисходительно.
— Все не то, — обрывает он меня, когда мы останавливаемся у двери.
— Почему? — спрашиваю я. Трофимыч стучится согнутым пальцем.
— Потому, что ты еще молодой, так-то.
Он вздыхает.
Дверь нам открывает сын Трофимыча, красавец-парень, который недавно вернулся из армии и на которого тщетно заглядываются лучшие заводские девчата.
Белая ворона
— Как тебя зовут? — спросил старик Настю.
— Настя, — сказала Настя.
— А на кого ты похожа? — спросил старик.
— Я похожа на папу, — сказала Настя.
— Нет, — сказал старик. — Ты похожа на маленькую цветную свечку, которую зажгли в темной комнате на новогодней елке.
Настя почему-то смутилась.
— Как ты думаешь, — спросил старик, — какая птица самая красивая?
— Не знаю, — сказала Настя. — Лебедь? Старик покачал головой.
— Тогда павлин, — сказала Настя.
— Нет. Никогда.
— Но ведь не попугай же?
— Конечно, нет, — старик засмеялся. — Хочешь, я скажу тебе? Самая красивая на свете птица — белая ворона.
Настя вопросительно посмотрела на меня, стараясь понять, согласен ли я со стариком.
— Почему именно белая ворона? — спросил я у старика.
— Потому что она — исключение, — сказал старик. — Вы можете здесь увидеть стаю лебедей, стадо павлинов, компанию страусов. Но вы никогда не увидите целую стаю белых ворон. Да этого и не может быть. Тогда все потеряет смысл. Разве можно увидеть сразу толпу гениев? Гении редки, как белые вороны...
Старик оглядел нас вызывающе. Мы не возражали.
— Белой вороной нельзя стать по желанию, — воскликнул старик. — На это нужно призвание, талант! Белой вороной нужно родиться. Конечно, любая ворона может вываляться в муке, выпачкаться в мелу, выкраситься в белилах. Многие обыкновенные вороны так и делают. Но они не белые — они ряженые. И белую ворону можно очернить, но сделать ее черной — невозможно. Она — белая ворона! Она самая прекрасная птица, потому что ей труднее, чем другим, — продолжал старик, — ее всегда хорошо заметно в любой стае на общем черном фоне. Поэтому она, как правило, становится предметом всяческих нападок. И она гораздо важнее любого вожака в стае. О такой стае говорят: стая, в которой летает белая ворона. По ней одной помнят всю стаю! Но черные вороны недолюбливают белых.
— Почему? — спросила Настя и нахмурилась.
— Они боятся, что если появилась белая ворона, то того и гляди, начнут появляться вороны разных цветов: красные, зеленые, синие...
— Они боятся разнообразия? — спросил я.
— Не думаю, — ответил старик. — Они опасаются исключительности. Ведь появись разноцветные вороны, и черная ворона уже не будет общим правилом, а сделается в своем роде исключительным явлением. А быть исключением из общего правила — это очень-очень ответственно. Черные вороны бояться ответственности...
— А здесь, в зоопарке, есть белая ворона? — спросила Настя.
— Нет, — сказал старик. — Их уже почти не осталось, и потом, они не приживаются в неволе. Некоторое время мы шли вдоль клеток молча.
— До свидания, — неожиданно сказал старик.
— До свидания.
Мы смотрели, как он уходит от нас по дорожке.
— Папа, — спросила Настя, — этот старик — сумасшедший?
Я не знал, что ей ответить.
Иван, себя не помнящий
(случаи из жизни одного кинолюба)
От автора
Любите ли вы кинематограф советской эпохи так, как люблю его я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50