Сдаваемое для сушки обмундирование за ночь не просушивается. Просушить обмундирование в бараке не представляется возможным из-за низкой температуры. На других участках сушилок вообще нет.
Заключенные, используемые на работах по снегозадержанию, приходят в бараки в совершенно сыром обмундировании, а наутро в таком же выходят на работу.
Питание предоставляется по пониженным нормам: пища выдается 2 раза в день с 12-часовым перерывом. Заключенные не обеспечены обмундированием приблизительно на 40-45%. Имеющееся обмундирование в ветхом состоянии — рваное, требующее ремонта. Ремонт обмундирования не производится из-за отсутствия починочного материала. Имеются случаи, когда отдельные заключенные получали освобождения врача, и в этих случаях заключенных раздевали и вещдовольствие передавалось другим".
Прервемся несколько. Я читаю и переписываю этот сухой, скучный акт, составленный лагерными вертухаями, и у меня останавливается дыхание от того, что я ЯСНО ВИЖУ — что происходило зимой, в начале сорок первого года, на одном из участков далекого от меня лагеря. Покойный писатель Сергей Ермолинский, посидевший в свое время, когда ему начали рассказывать что-то о тюрьме, отвечал: «Я это видел в натуральную величину…» Так вот: все, о чем повествуется в цитируемом документе, я ВИДЕЛ В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ! Зимой барахтавшийся в снегу человек приходит с работы абсолютно мокрый. У него есть только один способ хоть как-нибудь просушить одежду: спать в ней, прижавшись к соседу по нарам, и высушивать эту одежду малым остатком своего тепла. А выходить на работу в мокрой одежде — верная гибель: на морозе, сопровождаемом ветром, человек оказывается закованным в ледяной панцирь, и всепроникающему внутрь тела холоду ничто не может противостоять. Оборваны, раздеты и разуты все заключенные, на них не одежда, а рвань, тряпье. На лагпункте Карлага 559 женщин, каждая из них умеет держать в руках иголку. Но иголки, входящие в категорию «острых, режущих предметов», им иметь запрещено. И из остатков своей одежды уже невозможно выдергивать нитки, и нет ни одного кусочка материи, чтобы поставить заплату.
Да, у больных заключенных, освобожденных врачом от выхода на работу, снимают одежду и передают другим — тем, кого на работу выводят. И не надо разъяснять, что делается это добровольно, в приступе любви к ближнему и заботе о выполнении плана. Одежду с него срывают нарядчики — цепные псы начальников, набранные из уголовников. А «освобожденный от работы» остается в холодном, нетопленом бараке, в одном грязном белье, кишащем вшами, и он дрожит на голых нарах, потому что то, чем он всегда укрывался, — верхнюю одежду — у него отобрали.
Но вернемся к нашему документу. В нем есть раздел, особенно привлекающий внимание: «Питание заключенных». Оказывается, с января 1941 года нормы питания заключенных были снижены. Почему? Может быть, в этом сказалась та подготовка к будущим сражениям, в отсутствии которой сейчас историки и публицисты обвиняют Сталина и его головорезную команду? Нам остается только гадать. Во всяком случае. Акт беспристрастно отмечает:
«При ранее существующих нормах имелась возможность кормить людей 3 раза, путем подвозки на трассу 2-го завтрака, а в настоящее время в связи с уменьшением норм получают пищу только 2 раза в день, т. е. в 7 утра и до 7 вечера отражается на производительности труда, как следствие этого — снижение норм выработки, а в заключение — перевод на пониженное котловое довольствие. Следует отметить, что нормы жиров также сокращены на 50%».
Попробую прокомментировать и этот небольшой раздел акта. Завтрак утром — это 400 граммов сырого, наполовину состоящего из воды хлеба и миски баланды. Этим лагерным и тюремным термином обозначается разного типа похлебка из горячей воды, в которой плавают несколько капустных листьев, куски турнепса, а иногда и рыбные косточки. «Жиры» — это, как правило, наперсток растительного масла неизвестного происхождения, выливаемого в миску. Впрочем, такие «жиры» были редкими и вполне условными и до снижения норм наполовину, а затем и вовсе стали строчкой в отчетности. Через 12 часов — десять часов работы плюс 2 часа на дорогу — обед. Полноценный обед для заключенного, выполнившего норму, это такая же миска баланды, а на второе — несколько ложек каши из ячневой сечки. Самое главное в таком обеде — выработанная пайка хлеба — 400 граммов. Но, как грустно отмечается в акте, уменьшение норм продовольствия «отражается на производительности труда» и — как следствие — «перевод на пониженное котловое довольствие». В лагере это называется проще и короче — на «штрафной…» «Штрафная пайка» — это 200 граммов хлеба и отсутствие «второго блюда». При такой системе выработать полную пайку — даже с помощью «туфты» — представляется практически невозможным, образовывается тот порочный круг, при котором рост штрафников был неизбежным. И — как результат этого, в акте меланхолически констатировалось:
«Из данных, представленных по трудоиспользованию за январь и февраль 1941 года, рабочая сила использовалась только на 50%, не включая дня штурмовых буранов, когда рабочая сила на работы не выводилась вовсе».
А как же они жили — эти раздетые и голодные люди в нетопленых бараках и землянках? Не жили — умирали. А те, кто выжил, то благодаря случаю, возможности как-то исхитриться и нарушить режим. Акт с огорчением указывал:
«Регулярные побарачные обыски заключенных не производятся. Карцеров нет ни на одном участке и изолировать провинившихся нарушителей совершенно некуда, ^силу чего остаются ненаказанными многие, даже серьезные нарушители… Заключенные крадут отруби, предназначенные для кормления рабочего скота, из отрубей приготовляют лепешки для личного пользования»…
Ах это «личное пользование» — всегда нечто запретное, преследуемое как подозрительное и на воле, и вовсе уж криминальное в лагере или тюрьме! Но так как «личное пользование» все же составляет элементарную основу жизни, то те, кто находился на воле, добивались «личного пользования» в непосильной работе, уклонении от античеловеческих законов, в воровстве, которое не могло в народном сознании даже считаться воровством. Несмотря на «Закон от седьмого восьмого», по которому можно было расстреливать людей за украденную жменю подсолнуха. Исключение не делалось даже для детей, которых по указу можно было расстреливать с 12-летнего возраста…
Я комментирую документы, относящиеся к довоенному и по сравнению с другими «мягкому» лагерю. А как же было в других лагерях начиная с 22 июня 1941 года?
Прежде чем перейти к другой группе подлинных документов, расскажу о своем личном опыте. 22 июня 1941 года застало меня на Первом лагпункте Устьвымлага НКВД.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Заключенные, используемые на работах по снегозадержанию, приходят в бараки в совершенно сыром обмундировании, а наутро в таком же выходят на работу.
Питание предоставляется по пониженным нормам: пища выдается 2 раза в день с 12-часовым перерывом. Заключенные не обеспечены обмундированием приблизительно на 40-45%. Имеющееся обмундирование в ветхом состоянии — рваное, требующее ремонта. Ремонт обмундирования не производится из-за отсутствия починочного материала. Имеются случаи, когда отдельные заключенные получали освобождения врача, и в этих случаях заключенных раздевали и вещдовольствие передавалось другим".
Прервемся несколько. Я читаю и переписываю этот сухой, скучный акт, составленный лагерными вертухаями, и у меня останавливается дыхание от того, что я ЯСНО ВИЖУ — что происходило зимой, в начале сорок первого года, на одном из участков далекого от меня лагеря. Покойный писатель Сергей Ермолинский, посидевший в свое время, когда ему начали рассказывать что-то о тюрьме, отвечал: «Я это видел в натуральную величину…» Так вот: все, о чем повествуется в цитируемом документе, я ВИДЕЛ В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ! Зимой барахтавшийся в снегу человек приходит с работы абсолютно мокрый. У него есть только один способ хоть как-нибудь просушить одежду: спать в ней, прижавшись к соседу по нарам, и высушивать эту одежду малым остатком своего тепла. А выходить на работу в мокрой одежде — верная гибель: на морозе, сопровождаемом ветром, человек оказывается закованным в ледяной панцирь, и всепроникающему внутрь тела холоду ничто не может противостоять. Оборваны, раздеты и разуты все заключенные, на них не одежда, а рвань, тряпье. На лагпункте Карлага 559 женщин, каждая из них умеет держать в руках иголку. Но иголки, входящие в категорию «острых, режущих предметов», им иметь запрещено. И из остатков своей одежды уже невозможно выдергивать нитки, и нет ни одного кусочка материи, чтобы поставить заплату.
Да, у больных заключенных, освобожденных врачом от выхода на работу, снимают одежду и передают другим — тем, кого на работу выводят. И не надо разъяснять, что делается это добровольно, в приступе любви к ближнему и заботе о выполнении плана. Одежду с него срывают нарядчики — цепные псы начальников, набранные из уголовников. А «освобожденный от работы» остается в холодном, нетопленом бараке, в одном грязном белье, кишащем вшами, и он дрожит на голых нарах, потому что то, чем он всегда укрывался, — верхнюю одежду — у него отобрали.
Но вернемся к нашему документу. В нем есть раздел, особенно привлекающий внимание: «Питание заключенных». Оказывается, с января 1941 года нормы питания заключенных были снижены. Почему? Может быть, в этом сказалась та подготовка к будущим сражениям, в отсутствии которой сейчас историки и публицисты обвиняют Сталина и его головорезную команду? Нам остается только гадать. Во всяком случае. Акт беспристрастно отмечает:
«При ранее существующих нормах имелась возможность кормить людей 3 раза, путем подвозки на трассу 2-го завтрака, а в настоящее время в связи с уменьшением норм получают пищу только 2 раза в день, т. е. в 7 утра и до 7 вечера отражается на производительности труда, как следствие этого — снижение норм выработки, а в заключение — перевод на пониженное котловое довольствие. Следует отметить, что нормы жиров также сокращены на 50%».
Попробую прокомментировать и этот небольшой раздел акта. Завтрак утром — это 400 граммов сырого, наполовину состоящего из воды хлеба и миски баланды. Этим лагерным и тюремным термином обозначается разного типа похлебка из горячей воды, в которой плавают несколько капустных листьев, куски турнепса, а иногда и рыбные косточки. «Жиры» — это, как правило, наперсток растительного масла неизвестного происхождения, выливаемого в миску. Впрочем, такие «жиры» были редкими и вполне условными и до снижения норм наполовину, а затем и вовсе стали строчкой в отчетности. Через 12 часов — десять часов работы плюс 2 часа на дорогу — обед. Полноценный обед для заключенного, выполнившего норму, это такая же миска баланды, а на второе — несколько ложек каши из ячневой сечки. Самое главное в таком обеде — выработанная пайка хлеба — 400 граммов. Но, как грустно отмечается в акте, уменьшение норм продовольствия «отражается на производительности труда» и — как следствие — «перевод на пониженное котловое довольствие». В лагере это называется проще и короче — на «штрафной…» «Штрафная пайка» — это 200 граммов хлеба и отсутствие «второго блюда». При такой системе выработать полную пайку — даже с помощью «туфты» — представляется практически невозможным, образовывается тот порочный круг, при котором рост штрафников был неизбежным. И — как результат этого, в акте меланхолически констатировалось:
«Из данных, представленных по трудоиспользованию за январь и февраль 1941 года, рабочая сила использовалась только на 50%, не включая дня штурмовых буранов, когда рабочая сила на работы не выводилась вовсе».
А как же они жили — эти раздетые и голодные люди в нетопленых бараках и землянках? Не жили — умирали. А те, кто выжил, то благодаря случаю, возможности как-то исхитриться и нарушить режим. Акт с огорчением указывал:
«Регулярные побарачные обыски заключенных не производятся. Карцеров нет ни на одном участке и изолировать провинившихся нарушителей совершенно некуда, ^силу чего остаются ненаказанными многие, даже серьезные нарушители… Заключенные крадут отруби, предназначенные для кормления рабочего скота, из отрубей приготовляют лепешки для личного пользования»…
Ах это «личное пользование» — всегда нечто запретное, преследуемое как подозрительное и на воле, и вовсе уж криминальное в лагере или тюрьме! Но так как «личное пользование» все же составляет элементарную основу жизни, то те, кто находился на воле, добивались «личного пользования» в непосильной работе, уклонении от античеловеческих законов, в воровстве, которое не могло в народном сознании даже считаться воровством. Несмотря на «Закон от седьмого восьмого», по которому можно было расстреливать людей за украденную жменю подсолнуха. Исключение не делалось даже для детей, которых по указу можно было расстреливать с 12-летнего возраста…
Я комментирую документы, относящиеся к довоенному и по сравнению с другими «мягкому» лагерю. А как же было в других лагерях начиная с 22 июня 1941 года?
Прежде чем перейти к другой группе подлинных документов, расскажу о своем личном опыте. 22 июня 1941 года застало меня на Первом лагпункте Устьвымлага НКВД.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140