Сидят, выпивают, закусывают, аплодируют.
А студенты все также — угрюмо и набычившись. Не реагируют ни на «Санкт-Петербург», ни на странных гостей. Тут мы и понимаем, что студенты так успели отдохнуть до девяти, то есть до начала концерта, что сил и сознания у них осталось лишь на угрюмость и набыченность.
Лишь бывший командир пытается прогнать блондинов, тянет то одного, то другого за локти; блондины согласно кивают и стараются напоследок что-нибудь ухватить на вилку Командир жалуется:
— Столько заработали — жуть. На той неделе гуляли «Москве». На позапрошлой — в «Неве». Денег еще навалом, а сил более нет. Что делать, а?
Они не знают, что делать, а мы, похоже, знаем. Надо гнать Николая. На эту тему переговорено с избытком, уже и не говорим. Что говорить? Гнать надо. Но не гоним. На одной из репетиций в Водонапорной башне я вдруг начиная поносить несправедливо Виктора, а Никитку затыкаю привычно. На Николая и не смотрю. По-людски толковать могу только с Никитой. А дома с родителями затяжная окопная война. Один месяц покоя и счастья все же не перевешивает четырех лет кайфа.
В конце декабря у нас несколько концертов на «вечерах-отдыха» с закусками, а в середине декабря мы с Никитой заняты в Университете. В репетициях перерыв.
Даже Витя не звонит и не заходит, хотя живет рядом, зато звонят круглые сутки малознакомые олухи, и от звонков нет ни покоя, ни радости. Я прошу брата-девятиклассника:
— Если позвонит кто, говори, что я умер.
Он и говорит. Эффект потрясающий — полгорода волосатиков гуляет на поминках, оплакивая безвременно угасший талант.
Звонит Никита:
— Ты что, умер?
— Да, я умер. Во сколько завтра собираемся?
— В пять у Водонапорной.
— Кто-нибудь звонил?
— Никто не звонил. То есть покоя не дают по поводу твоей смерти. Но ни Витя, ни Николай, ни Никитка — эти не звонили.
— А они, сволочи, знают, что у нас игра?
— Как же! Знают.
— Значит, в пять у башни. До завтра.
Завтра в пять прихожу на улицу Воинова, там клуб Водонапорной башни, встречаю Никиту.
— Слышь, а наши уже уехали. Вахтер говорит — часа в три собрали вещи и уехали.
— Не подождали, сволочи. И ладно — таскать барахло не придется. Знаешь, куда ехать?
— Я ж и договаривался. Это на Охте.
Едем на Охту и находим двухэтажную стекляшку-кафе. На улице мороз. Продрогшие спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею желание обругать «сволочен» за самовольный отъезд из Водонапорной башни.
Колонки и микрофонные стойки расставлены, провода аккуратно прибраны — Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами.
— Здорово, сволочи, — говорю я.
— Здорово, здорово, — отвечает Витя, а Николай молчит. — А двоечник где?
— Здесь он, здесь, — отвечает Витя, а Николай молчит еще больше.
Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня.
— Это что, — говорю с напором, — опять двоечник притащил?
— Нет. — Витя докручивает на стойку микрофон, подходи, мнется, посмеивается, говорит: — Тут дело такое… Отойдем— ка.
— Никита, будь другом, достань «Иолану» из чехла! Пусть отогревается. — Никита кивает.
Мы с Витей отходим к лестнице.
— Чего у тебя?
— Такое дело… — Витя мнется.
— Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штеккер припаял?
— Такое дело… Н-да. Мы тут две недели думали.
— Умные.
— Подожди. — Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно:. — Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались, побаловались — и привет. А нам как? Потом в сначала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайны а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. — Витя смягчается и просит: — Останемся друзьями?
Я чуть не задохнулся:
— Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!
Я иду к Никите и смеюсь над ним:
— Ты случайный, понял? — Он не понял. — Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас — случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а онин случайные! — Никита не понимает. — Ты не понимаешь? Нет! Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из «Санкт-Петербурга», который я сделал…
Витя подошел и положил руку на плечо.
— Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другoe название.
— Убери руку, дружок. — Я сбрасываю его руку и отвм рачиваюсь. — У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет.
— «Большой железный колокол», — говорит Витя и начл| нает злиться. — Хватит, не воняй тут.
Я неожиданно успокаиваюсь:
— Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих чур, не трогать.
— Мы две недели репетировали.
Набиваются в стекляшку рок-н-роллыцики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего себе поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков. Мишка Курдюков — был такой барабанщик. Майкл! Кгда они его успели подцепить, сволочи! Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре и не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.
— А ничего. А? Ничего это они рубят, — икает Никита.
— «Большой железный колокол», понимаешь, — икаю в ответ. — У них колокол, бля, а у нас икота.
— Ты кайфуй, сиди. Счас денег дадут.
— Кайфую. Главное, никакого тебе обходного листа.
— Кайф!
Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет — зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.
— Деньги на ветер, — говорю я. — И ты выброси, Никита. Выброси.
— Нет, — отвечает Никита. — На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.
— Это кайф, — не соглашаюсь я. — А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.
— Вот, вот. Вот я ее и приберегу на случай.
Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.
Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с «Колоколом» — те концерты, о которых договаривался я или Никита, работаем «Петербургом».
Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-роллыцикам, и дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов и последний раз выступаем на «сейшене» с закусками в «Советской» гостинице, где на последнем этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовалыцики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего «Петербург» почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
А студенты все также — угрюмо и набычившись. Не реагируют ни на «Санкт-Петербург», ни на странных гостей. Тут мы и понимаем, что студенты так успели отдохнуть до девяти, то есть до начала концерта, что сил и сознания у них осталось лишь на угрюмость и набыченность.
Лишь бывший командир пытается прогнать блондинов, тянет то одного, то другого за локти; блондины согласно кивают и стараются напоследок что-нибудь ухватить на вилку Командир жалуется:
— Столько заработали — жуть. На той неделе гуляли «Москве». На позапрошлой — в «Неве». Денег еще навалом, а сил более нет. Что делать, а?
Они не знают, что делать, а мы, похоже, знаем. Надо гнать Николая. На эту тему переговорено с избытком, уже и не говорим. Что говорить? Гнать надо. Но не гоним. На одной из репетиций в Водонапорной башне я вдруг начиная поносить несправедливо Виктора, а Никитку затыкаю привычно. На Николая и не смотрю. По-людски толковать могу только с Никитой. А дома с родителями затяжная окопная война. Один месяц покоя и счастья все же не перевешивает четырех лет кайфа.
В конце декабря у нас несколько концертов на «вечерах-отдыха» с закусками, а в середине декабря мы с Никитой заняты в Университете. В репетициях перерыв.
Даже Витя не звонит и не заходит, хотя живет рядом, зато звонят круглые сутки малознакомые олухи, и от звонков нет ни покоя, ни радости. Я прошу брата-девятиклассника:
— Если позвонит кто, говори, что я умер.
Он и говорит. Эффект потрясающий — полгорода волосатиков гуляет на поминках, оплакивая безвременно угасший талант.
Звонит Никита:
— Ты что, умер?
— Да, я умер. Во сколько завтра собираемся?
— В пять у Водонапорной.
— Кто-нибудь звонил?
— Никто не звонил. То есть покоя не дают по поводу твоей смерти. Но ни Витя, ни Николай, ни Никитка — эти не звонили.
— А они, сволочи, знают, что у нас игра?
— Как же! Знают.
— Значит, в пять у башни. До завтра.
Завтра в пять прихожу на улицу Воинова, там клуб Водонапорной башни, встречаю Никиту.
— Слышь, а наши уже уехали. Вахтер говорит — часа в три собрали вещи и уехали.
— Не подождали, сволочи. И ладно — таскать барахло не придется. Знаешь, куда ехать?
— Я ж и договаривался. Это на Охте.
Едем на Охту и находим двухэтажную стекляшку-кафе. На улице мороз. Продрогшие спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею желание обругать «сволочен» за самовольный отъезд из Водонапорной башни.
Колонки и микрофонные стойки расставлены, провода аккуратно прибраны — Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами.
— Здорово, сволочи, — говорю я.
— Здорово, здорово, — отвечает Витя, а Николай молчит. — А двоечник где?
— Здесь он, здесь, — отвечает Витя, а Николай молчит еще больше.
Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня.
— Это что, — говорю с напором, — опять двоечник притащил?
— Нет. — Витя докручивает на стойку микрофон, подходи, мнется, посмеивается, говорит: — Тут дело такое… Отойдем— ка.
— Никита, будь другом, достань «Иолану» из чехла! Пусть отогревается. — Никита кивает.
Мы с Витей отходим к лестнице.
— Чего у тебя?
— Такое дело… — Витя мнется.
— Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штеккер припаял?
— Такое дело… Н-да. Мы тут две недели думали.
— Умные.
— Подожди. — Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно:. — Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались, побаловались — и привет. А нам как? Потом в сначала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайны а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. — Витя смягчается и просит: — Останемся друзьями?
Я чуть не задохнулся:
— Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!
Я иду к Никите и смеюсь над ним:
— Ты случайный, понял? — Он не понял. — Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас — случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а онин случайные! — Никита не понимает. — Ты не понимаешь? Нет! Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из «Санкт-Петербурга», который я сделал…
Витя подошел и положил руку на плечо.
— Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другoe название.
— Убери руку, дружок. — Я сбрасываю его руку и отвм рачиваюсь. — У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет.
— «Большой железный колокол», — говорит Витя и начл| нает злиться. — Хватит, не воняй тут.
Я неожиданно успокаиваюсь:
— Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих чур, не трогать.
— Мы две недели репетировали.
Набиваются в стекляшку рок-н-роллыцики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего себе поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков. Мишка Курдюков — был такой барабанщик. Майкл! Кгда они его успели подцепить, сволочи! Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре и не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.
— А ничего. А? Ничего это они рубят, — икает Никита.
— «Большой железный колокол», понимаешь, — икаю в ответ. — У них колокол, бля, а у нас икота.
— Ты кайфуй, сиди. Счас денег дадут.
— Кайфую. Главное, никакого тебе обходного листа.
— Кайф!
Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет — зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.
— Деньги на ветер, — говорю я. — И ты выброси, Никита. Выброси.
— Нет, — отвечает Никита. — На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.
— Это кайф, — не соглашаюсь я. — А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.
— Вот, вот. Вот я ее и приберегу на случай.
Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.
Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с «Колоколом» — те концерты, о которых договаривался я или Никита, работаем «Петербургом».
Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-роллыцикам, и дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов и последний раз выступаем на «сейшене» с закусками в «Советской» гостинице, где на последнем этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовалыцики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего «Петербург» почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40