большую часть войны он провел в Лондоне, а я был во Франции, Хэмпшире и Хартфордшире; потом я уехал в Турцию, и мы снова встретились лишь через год в Вашингтоне. Поэтому я мог показать, что между нами никогда не было по-настоящему близких отношений, что он был просто интересным, но случайным компаньоном. Даже тот факт, что он остановился в Вашингтоне в моей квартире, можно было превратить в преимущество: неужели я настолько глуп, чтобы афишировать свою связь с Берджессом, если бы между нами были какие-то тайные отношения!
Другая трудность заключалась в том, как выглядела моя карьера. Чем больше я думал, тем меньше мне это нравилось. Начиналась она с известной всем связи с левыми организациями в Кембридже и, возможно, известной коммунистической деятельности в Вене; затем следовал полный «разрыв» с моими друзьями-коммунистами, за которым слишком быстро началась «дружба» с нацистами в Лондоне и Берлине; потом я из всех возможных мест выбрал франкистскую Испанию, чтобы сделать карьеру журналиста; далее поступление в секретную службу при помощи Берджесса и специализация на антисоветской и антикоммунистической работе; и, наконец, моя осведомленность о тех действиях, которые было намечено предпринять против Маклина, и его побег. Картина была жуткая. Я приходил к неизбежному заключению, что у меня нет надежды доказать свою невиновность.
Однако это заключение не слишком удручало меня. Основания для презумпции моей невиновности могли быть достаточными для сотрудников разведки, но их было недостаточно для юриста. Юристу необходимы улики. Цепь косвенных улик, которые могли быть выдвинуты против меня, была длинной, но, рассматривая каждое отдельное звено этой цепи, я полагал, что их можно разбить все по очереди; а если все звенья разбиты, что остается от цепи? Поэтому, несмотря на внешние неблагоприятные признаки, я считал, что у меня неплохие шансы. Следующая задача заключалась в том, чтобы, играя в открытую, начать сеять семена сомнений повсюду, где только возможно.
Последующие несколько дней дали мне для этого большие возможности. На работе у нас с Патерсоном только и было разговоров что о Маклине. Иногда к нам присоединялся Маккензи. Не думаю, что в то время Патерсон о чем-нибудь догадывался, но в Маккензи я был уверен меньше. Это был ленивый, но далеко не глупый человек, и временами мне казалось, что я ловлю в его взгляде подозрительность. Во время этих разговоров я старался сформулировать теорию, охватывающую все известные факты, и как можно крепче вбить ее в головы моих собеседников. В этом мне помогло неумное решение МИ-5, о котором я уже упоминал, — не допускать Маклина к некоторым документам и взять его под наблюдение. Взяв этот момент за начальный пункт, я воссоздал версию, которую, по крайней мере, было невозможно опровергнуть. Она заключалась в следующем.
Старые материалы свидетельствовали о том, что Маклин работал не меньше шестнадцати лет. Следовательно, он был опытным и компетентным агентом. Такой человек всегда настороже, и, естественно, он должен был быстро заметить, что некоторые документы от него стали скрывать. Это его встревожило. Несомненно, он сразу же должен был проверить, не следят ли за ним, и поскольку за ним действительно следили, быстро это обнаружил. Эти открытия насторожили Маклина и поставили его перед дилеммой: цель слежки заключалась в том, чтобы поймать его в момент встречи с советским представителем, а без помощи советского друга его шансы на побег значительно уменьшались. Пока он размышлял, в дело вмешался сам господь бог: появился его старый друг Берджесс. (Я не собирался приводить доказательство того, что между Берджессом и Маклином существовала давнишняя связь, но тот факт, что они бежали вместе, придавал моему предположению достаточный вес.) Появление Берджесса, разумеется, разрешило проблему Маклина, поскольку все необходимые приготовления можно было сделать через Берджесса и его советского коллегу. Это подтверждалось тем, что именно Берджесс занимался такими делами, как, например, наем автомобиля. Но почему бежал сам Берджесс? Патерсону и Маккензи было ясно, что министерство иностранных дел больше не нуждалось в Берджессе и что его карьера идет к закату. Все сомнения рассеяли советские друзья, решив, что ему лучше удалиться со сцены, где его присутствие могло стать опасным для других.
Такова была моя версия, и я твердо придерживался ее. Ее преимущества заключались в том, что она основывалась на известных фактах и почти неопровержимых предположениях. Единственными людьми, которые могли ее опровергнуть, были те двое исчезнувших и я сам.
Я с удовольствием заметил, что эта версия оказалась вполне приемлемой для ФБР. Она понравилась и Лэдду, и Лэмферу. И сам Гувер в короткой беседе со мной ухватился за эту версию. В его глазах высшее достоинство ее заключалось в том, что всю вину можно было свалить на МИ-5. Не сомневаюсь, что он нажил на этом деле большой политический капитал как в Капитолии, так и в последующих сделках с МИ-5. Гувер одержал немного побед своими собственными силами, но он был не из тех людей, которые смотрят в зубы дареному коню.
В отношении ЦРУ положение было более неопределенным. Поскольку это дело являлось прерогативой ФБР, я не мог обсуждать все его тонкости с ЦРУ, не подвергаясь риску вызвать гнев Гувера и Лэдда, которых я всеми силами старался не сердить. Исходя из этого в своих беседах с сотрудниками ЦРУ я ограничивался общеизвестными деталями дела, которые искаженными и с запозданием появились в прессе. Я не боялся формалиста Даллеса; через несколько лет я был удивлен ошибкой президента Кеннеди, принявшего всерьез планы Даллеса по подготовке авантюры в заливе Кочинос. Другое дело Беделл Смит. У него были холодные рыбьи глаза и мозг, подобный тончайшему прибору. При нашей первой встрече я представил ему на рассмотрение и отзыв документ из двадцати с лишним параграфов, касавшийся англо-американских военных планов. Он пробежал глазами по страницам и, отбросив документ в сторону, стал детально обсуждать со мной излагавшиеся в нем вопросы, безошибочно ссылаясь по памяти на номера параграфов. Я успевал за ним лишь потому, что вызубривал все утро документ наизусть. Тревожное чувство подсказывало мне, что Беделл Смит сумеет понять, что дважды два — четыре, а не пять. Прошло еще несколько томительных дней. Когда новость появилась в широкой прессе со всеми присущими ей прикрасами, я начал чувствовать себя неловко в обществе. На одном из приемов у посла жена какого-то сотрудника посольства одарила меня презрительным ледяным взглядом. Но Лондон зловеще молчал. Пришла лишь одна телеграмма, в которой говорилось: «есть основания полагать», что я знал Берджесса лично, и не могу ли я пролить свет на его поведение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Другая трудность заключалась в том, как выглядела моя карьера. Чем больше я думал, тем меньше мне это нравилось. Начиналась она с известной всем связи с левыми организациями в Кембридже и, возможно, известной коммунистической деятельности в Вене; затем следовал полный «разрыв» с моими друзьями-коммунистами, за которым слишком быстро началась «дружба» с нацистами в Лондоне и Берлине; потом я из всех возможных мест выбрал франкистскую Испанию, чтобы сделать карьеру журналиста; далее поступление в секретную службу при помощи Берджесса и специализация на антисоветской и антикоммунистической работе; и, наконец, моя осведомленность о тех действиях, которые было намечено предпринять против Маклина, и его побег. Картина была жуткая. Я приходил к неизбежному заключению, что у меня нет надежды доказать свою невиновность.
Однако это заключение не слишком удручало меня. Основания для презумпции моей невиновности могли быть достаточными для сотрудников разведки, но их было недостаточно для юриста. Юристу необходимы улики. Цепь косвенных улик, которые могли быть выдвинуты против меня, была длинной, но, рассматривая каждое отдельное звено этой цепи, я полагал, что их можно разбить все по очереди; а если все звенья разбиты, что остается от цепи? Поэтому, несмотря на внешние неблагоприятные признаки, я считал, что у меня неплохие шансы. Следующая задача заключалась в том, чтобы, играя в открытую, начать сеять семена сомнений повсюду, где только возможно.
Последующие несколько дней дали мне для этого большие возможности. На работе у нас с Патерсоном только и было разговоров что о Маклине. Иногда к нам присоединялся Маккензи. Не думаю, что в то время Патерсон о чем-нибудь догадывался, но в Маккензи я был уверен меньше. Это был ленивый, но далеко не глупый человек, и временами мне казалось, что я ловлю в его взгляде подозрительность. Во время этих разговоров я старался сформулировать теорию, охватывающую все известные факты, и как можно крепче вбить ее в головы моих собеседников. В этом мне помогло неумное решение МИ-5, о котором я уже упоминал, — не допускать Маклина к некоторым документам и взять его под наблюдение. Взяв этот момент за начальный пункт, я воссоздал версию, которую, по крайней мере, было невозможно опровергнуть. Она заключалась в следующем.
Старые материалы свидетельствовали о том, что Маклин работал не меньше шестнадцати лет. Следовательно, он был опытным и компетентным агентом. Такой человек всегда настороже, и, естественно, он должен был быстро заметить, что некоторые документы от него стали скрывать. Это его встревожило. Несомненно, он сразу же должен был проверить, не следят ли за ним, и поскольку за ним действительно следили, быстро это обнаружил. Эти открытия насторожили Маклина и поставили его перед дилеммой: цель слежки заключалась в том, чтобы поймать его в момент встречи с советским представителем, а без помощи советского друга его шансы на побег значительно уменьшались. Пока он размышлял, в дело вмешался сам господь бог: появился его старый друг Берджесс. (Я не собирался приводить доказательство того, что между Берджессом и Маклином существовала давнишняя связь, но тот факт, что они бежали вместе, придавал моему предположению достаточный вес.) Появление Берджесса, разумеется, разрешило проблему Маклина, поскольку все необходимые приготовления можно было сделать через Берджесса и его советского коллегу. Это подтверждалось тем, что именно Берджесс занимался такими делами, как, например, наем автомобиля. Но почему бежал сам Берджесс? Патерсону и Маккензи было ясно, что министерство иностранных дел больше не нуждалось в Берджессе и что его карьера идет к закату. Все сомнения рассеяли советские друзья, решив, что ему лучше удалиться со сцены, где его присутствие могло стать опасным для других.
Такова была моя версия, и я твердо придерживался ее. Ее преимущества заключались в том, что она основывалась на известных фактах и почти неопровержимых предположениях. Единственными людьми, которые могли ее опровергнуть, были те двое исчезнувших и я сам.
Я с удовольствием заметил, что эта версия оказалась вполне приемлемой для ФБР. Она понравилась и Лэдду, и Лэмферу. И сам Гувер в короткой беседе со мной ухватился за эту версию. В его глазах высшее достоинство ее заключалось в том, что всю вину можно было свалить на МИ-5. Не сомневаюсь, что он нажил на этом деле большой политический капитал как в Капитолии, так и в последующих сделках с МИ-5. Гувер одержал немного побед своими собственными силами, но он был не из тех людей, которые смотрят в зубы дареному коню.
В отношении ЦРУ положение было более неопределенным. Поскольку это дело являлось прерогативой ФБР, я не мог обсуждать все его тонкости с ЦРУ, не подвергаясь риску вызвать гнев Гувера и Лэдда, которых я всеми силами старался не сердить. Исходя из этого в своих беседах с сотрудниками ЦРУ я ограничивался общеизвестными деталями дела, которые искаженными и с запозданием появились в прессе. Я не боялся формалиста Даллеса; через несколько лет я был удивлен ошибкой президента Кеннеди, принявшего всерьез планы Даллеса по подготовке авантюры в заливе Кочинос. Другое дело Беделл Смит. У него были холодные рыбьи глаза и мозг, подобный тончайшему прибору. При нашей первой встрече я представил ему на рассмотрение и отзыв документ из двадцати с лишним параграфов, касавшийся англо-американских военных планов. Он пробежал глазами по страницам и, отбросив документ в сторону, стал детально обсуждать со мной излагавшиеся в нем вопросы, безошибочно ссылаясь по памяти на номера параграфов. Я успевал за ним лишь потому, что вызубривал все утро документ наизусть. Тревожное чувство подсказывало мне, что Беделл Смит сумеет понять, что дважды два — четыре, а не пять. Прошло еще несколько томительных дней. Когда новость появилась в широкой прессе со всеми присущими ей прикрасами, я начал чувствовать себя неловко в обществе. На одном из приемов у посла жена какого-то сотрудника посольства одарила меня презрительным ледяным взглядом. Но Лондон зловеще молчал. Пришла лишь одна телеграмма, в которой говорилось: «есть основания полагать», что я знал Берджесса лично, и не могу ли я пролить свет на его поведение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72