Оттуда, из дыма и пыли все еще злобно и длинно била «тахталка».
По узкой двухэтажной улице танки шли гуськом, мы за ними. Я, как всегда, топал рядом с Баулиным. От нас не отставал, вернее, по старой привычке жался к Баулину наш парикмахер Атабаев. Взводные шли позади. Немцы стреляли из дальних домов на перекрестке улиц, пули то и дело фьюкали мимо уха или, разрывные, чиркая по стенам, разлетались искрами. Бой громыхал и трещал и на соседних улицах, там, наверное, продвигались к центру города эскадроны.
Вдруг возле магазинчика с разбитыми витринами Атабаев упал, упал прямо мне под ноги и, бросив карабин, попятился ползком назад. Я остановился и, наклонившись над ним, спросил:
– Атабаев, ты чего?
Он не ответил. Припав лицом к мостовой, схватившись рукой за шею, все пятился и пятился.
– Что, ранило?
– Шея! – жалко простонал он. – Ойбой, опять шея!
– Давай помогу, – я хотел было помочь ему подняться, но Атабаев не поднимался, то ли не мог, то ли боялся. А мне надо было топать дальше за Баулиным; остальные тоже, минуя нас и как будто не замечая упавшего, перебегали вперед. Посвистывали пули, направленные, может, в меня, но летевшие мимо.
– Потерпи маленько, сейчас санитары подойдут, – сказал я, положив рядом с казахом его карабин, и побежал догонять Баулина.
Ближе к перекрестку улиц передний танк, оторвавшись от остальных, рванулся было вперед, но тут же грохнуло, и хлестнуло его пламенем, танк замер на минуту, затем газанул назад, пошел в бок, вломился задом в изгородь и, развернув башню, стал посылать снаряд за снарядом в дома, где засели немцы. К подбитому, но еще живому танку (может, перебило гусеницы) подъехали остальные два, стали рядом и, дергаясь и чуть пятясь при каждом выстреле, долбили и долбили немцев. А крупнокалиберный пулемет «тахталка» все еще бил из клубов дыма и пыли трассирующими пулями, и мне казалось, что нас стегают длинными огненными кнутами. Мы прятались за углами домов, притаились в подъездах, жались к дубовым дверям с почтовыми ящиками.
– Ковригин, давай дворами, дворами! – хрипло кричал позади комэска.
– Первый взвод!
Мы вошли в какой-то двор, перелезли через изгородь и, пробираясь по каким-то закоулкам, натыкаясь на глухие заборы, проходя иногда сквозь дома, продвинулись вперед. Следом за нами шел второй взвод. Остановились в чистеньком заасфальтированном дворике с деревцем посредине. Слева буквой Г примыкал к этому дому другой, видно, выходящий фасадом на простреливаемую улицу, с другой стороны тоже впритык стоял двухэтажный серый дом на деревянном, выкрашенном в черный цвет каркасе, дальше тянулась какая-то кирпичная стена. Присели, кто на ступеньках крыльца, кто под деревцем, на скамеечке, кто и прямо на земле. Курили. И как всегда в бою, рядом с опасностью, люди молчали, уйдя в себя, сделавшись одинокими, с изменившимися лицами, или, если и разговаривали, то о чем-нибудь постороннем, о каком-нибудь пустяке. Евстигнеев, рыжий пимокат, вошел в дощатую уборную, вышел и говорит:
– Вот народ! У них даже в уборной не воняет. Дырка крышкой закрыта. Ногами не станешь, садиться надо. Сбоку мешочек с бумагой. Такая аккуратная нация, а сколько крови пролила. Как это понимать?
– Понимай, как хочешь! – грубовато отрубил Голубицкий.
– Гайнуллин, – вдруг позвал взводный. – Пройди в дом, понаблюдай, что там, на той стороне?
Дверь была заперта. Я подошел к окну, выбил прикладом стекла, дотянулся до шпингалета и открыл окно, встал на подоконник и прыгнул внутрь. Я вообще любил входить в покинутые немецкие дома, я ничего особенного не искал в них, да ничего стоящего в них и не было, кроме тряпья и разной хурды-мурды, но человеческое жилье, обжитые комнаты с их особым, каким-то немецким сундучным запахом, чистенький уют – все это будило любопытство во мне и манило. Может быть, в этом была бессознательная солдатская тоска по домашнему очагу и теплу. В этом доме тоже, как и везде, были чистота и прибранность. Как будто не сбежали, а в гости ушли. Подошел к противоположному окну, раздвинул плотные шторы. Окна выходили на выложенную брусчаткой большую улицу. Посреди улицы, разметавшись, лежал труп немецкого солдата в каске. По ту сторону улицы окна двухэтажных, трехэтажных, серых, красных, желтых домов с крутоскатными чердаками под черепицей, были закрыты и занавешены. Не было похоже, чтобы в них притаились фрицы и наблюдают за нами.
Вдруг как будто какой-то толчок, предчувствие опасности, чувство близости смерти. Взглянул повнимательнее и увидел: из-за угла дома напротив хищно высовывается орудийный ствол танка или самоходки. Его черное, как большая точка, дуло медленно перемещается в мою сторону. Еще секунда – шарахнет. В это самое время я услышал, как кто-то следом за мной лезет со двора в окно.
– Назад! – заорал я, метнулся от окна прочь и, столкнув с подоконника лезущего Худякова, выбросился во двор.
И тут как грохнет в доме… Окна вылетели вместе с рамами, вдребезги разлетелось стекло, посыпалась черепица. Опоздай я на секунду, в клочья разорвало бы меня. Только что, уж который раз за войну, я был на волосок от смерти, почувствовал ее леденящую сердце близость, вероятность, и только потом, когда чуть пришел в себя, нет, не испугался задним числом, а пронзила меня такая тоска, как если бы на самом деле я был разорван снарядом и сам же видел свой изуродованный труп среди обломков дома.
Немцы долбанули по нас еще и еще, подожгли и развалили дом, чесанули из крупнокалиберного пулемета; мы лежали во дворе, каждый припал к земле там, где застал его взрыв снаряда, только взводный стоял под деревом и, кажется, глядел на нас, лежащих, неодобрительно.
– Отходить! – приказал он негромко и пошел назад.
Перелезая через изгороди, проходя сквозь дома, мы стали отходить. Влезли в выбитое окно одноэтажного дома, чтобы пройти через его комнаты, выйти в дверь, на противоположную сторону. Идя по комнатам, я что-то говорил Баулину, а он вдруг остановился и перебил меня:
– Тихо!
Он настороженно прислушивался к чему-то.
– Слышишь?
Я ничего не слышал, кроме грохота снарядов и железной пулеметной дроби, после контузии я вообще был тугоух.
– Чего?
– Ребятенок плачет, – сказал Баулин, прислушиваясь. – А ну идем.
Я тут только уловил какое-то слабое скуление в дальнем конце дома. Прошли по комнатам, темным и холодным, в дверях торчали ключи, и, как везде в этих покинутых людьми гнездах, целы были и мебель и кое-какие вещи, в одной комнате круглый стол под шелковым абажуром был покрыт такой красивой золотистой скатертью, что я какое-то время глаз не мог оторвать. В другой комнате меня удивила швейная машина, точно такая же, как у моей бабушки, – «Зингер». Ребенок плакал за дверью. Баулин взялся за железную ручку и осторожно толкнул дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
По узкой двухэтажной улице танки шли гуськом, мы за ними. Я, как всегда, топал рядом с Баулиным. От нас не отставал, вернее, по старой привычке жался к Баулину наш парикмахер Атабаев. Взводные шли позади. Немцы стреляли из дальних домов на перекрестке улиц, пули то и дело фьюкали мимо уха или, разрывные, чиркая по стенам, разлетались искрами. Бой громыхал и трещал и на соседних улицах, там, наверное, продвигались к центру города эскадроны.
Вдруг возле магазинчика с разбитыми витринами Атабаев упал, упал прямо мне под ноги и, бросив карабин, попятился ползком назад. Я остановился и, наклонившись над ним, спросил:
– Атабаев, ты чего?
Он не ответил. Припав лицом к мостовой, схватившись рукой за шею, все пятился и пятился.
– Что, ранило?
– Шея! – жалко простонал он. – Ойбой, опять шея!
– Давай помогу, – я хотел было помочь ему подняться, но Атабаев не поднимался, то ли не мог, то ли боялся. А мне надо было топать дальше за Баулиным; остальные тоже, минуя нас и как будто не замечая упавшего, перебегали вперед. Посвистывали пули, направленные, может, в меня, но летевшие мимо.
– Потерпи маленько, сейчас санитары подойдут, – сказал я, положив рядом с казахом его карабин, и побежал догонять Баулина.
Ближе к перекрестку улиц передний танк, оторвавшись от остальных, рванулся было вперед, но тут же грохнуло, и хлестнуло его пламенем, танк замер на минуту, затем газанул назад, пошел в бок, вломился задом в изгородь и, развернув башню, стал посылать снаряд за снарядом в дома, где засели немцы. К подбитому, но еще живому танку (может, перебило гусеницы) подъехали остальные два, стали рядом и, дергаясь и чуть пятясь при каждом выстреле, долбили и долбили немцев. А крупнокалиберный пулемет «тахталка» все еще бил из клубов дыма и пыли трассирующими пулями, и мне казалось, что нас стегают длинными огненными кнутами. Мы прятались за углами домов, притаились в подъездах, жались к дубовым дверям с почтовыми ящиками.
– Ковригин, давай дворами, дворами! – хрипло кричал позади комэска.
– Первый взвод!
Мы вошли в какой-то двор, перелезли через изгородь и, пробираясь по каким-то закоулкам, натыкаясь на глухие заборы, проходя иногда сквозь дома, продвинулись вперед. Следом за нами шел второй взвод. Остановились в чистеньком заасфальтированном дворике с деревцем посредине. Слева буквой Г примыкал к этому дому другой, видно, выходящий фасадом на простреливаемую улицу, с другой стороны тоже впритык стоял двухэтажный серый дом на деревянном, выкрашенном в черный цвет каркасе, дальше тянулась какая-то кирпичная стена. Присели, кто на ступеньках крыльца, кто под деревцем, на скамеечке, кто и прямо на земле. Курили. И как всегда в бою, рядом с опасностью, люди молчали, уйдя в себя, сделавшись одинокими, с изменившимися лицами, или, если и разговаривали, то о чем-нибудь постороннем, о каком-нибудь пустяке. Евстигнеев, рыжий пимокат, вошел в дощатую уборную, вышел и говорит:
– Вот народ! У них даже в уборной не воняет. Дырка крышкой закрыта. Ногами не станешь, садиться надо. Сбоку мешочек с бумагой. Такая аккуратная нация, а сколько крови пролила. Как это понимать?
– Понимай, как хочешь! – грубовато отрубил Голубицкий.
– Гайнуллин, – вдруг позвал взводный. – Пройди в дом, понаблюдай, что там, на той стороне?
Дверь была заперта. Я подошел к окну, выбил прикладом стекла, дотянулся до шпингалета и открыл окно, встал на подоконник и прыгнул внутрь. Я вообще любил входить в покинутые немецкие дома, я ничего особенного не искал в них, да ничего стоящего в них и не было, кроме тряпья и разной хурды-мурды, но человеческое жилье, обжитые комнаты с их особым, каким-то немецким сундучным запахом, чистенький уют – все это будило любопытство во мне и манило. Может быть, в этом была бессознательная солдатская тоска по домашнему очагу и теплу. В этом доме тоже, как и везде, были чистота и прибранность. Как будто не сбежали, а в гости ушли. Подошел к противоположному окну, раздвинул плотные шторы. Окна выходили на выложенную брусчаткой большую улицу. Посреди улицы, разметавшись, лежал труп немецкого солдата в каске. По ту сторону улицы окна двухэтажных, трехэтажных, серых, красных, желтых домов с крутоскатными чердаками под черепицей, были закрыты и занавешены. Не было похоже, чтобы в них притаились фрицы и наблюдают за нами.
Вдруг как будто какой-то толчок, предчувствие опасности, чувство близости смерти. Взглянул повнимательнее и увидел: из-за угла дома напротив хищно высовывается орудийный ствол танка или самоходки. Его черное, как большая точка, дуло медленно перемещается в мою сторону. Еще секунда – шарахнет. В это самое время я услышал, как кто-то следом за мной лезет со двора в окно.
– Назад! – заорал я, метнулся от окна прочь и, столкнув с подоконника лезущего Худякова, выбросился во двор.
И тут как грохнет в доме… Окна вылетели вместе с рамами, вдребезги разлетелось стекло, посыпалась черепица. Опоздай я на секунду, в клочья разорвало бы меня. Только что, уж который раз за войну, я был на волосок от смерти, почувствовал ее леденящую сердце близость, вероятность, и только потом, когда чуть пришел в себя, нет, не испугался задним числом, а пронзила меня такая тоска, как если бы на самом деле я был разорван снарядом и сам же видел свой изуродованный труп среди обломков дома.
Немцы долбанули по нас еще и еще, подожгли и развалили дом, чесанули из крупнокалиберного пулемета; мы лежали во дворе, каждый припал к земле там, где застал его взрыв снаряда, только взводный стоял под деревом и, кажется, глядел на нас, лежащих, неодобрительно.
– Отходить! – приказал он негромко и пошел назад.
Перелезая через изгороди, проходя сквозь дома, мы стали отходить. Влезли в выбитое окно одноэтажного дома, чтобы пройти через его комнаты, выйти в дверь, на противоположную сторону. Идя по комнатам, я что-то говорил Баулину, а он вдруг остановился и перебил меня:
– Тихо!
Он настороженно прислушивался к чему-то.
– Слышишь?
Я ничего не слышал, кроме грохота снарядов и железной пулеметной дроби, после контузии я вообще был тугоух.
– Чего?
– Ребятенок плачет, – сказал Баулин, прислушиваясь. – А ну идем.
Я тут только уловил какое-то слабое скуление в дальнем конце дома. Прошли по комнатам, темным и холодным, в дверях торчали ключи, и, как везде в этих покинутых людьми гнездах, целы были и мебель и кое-какие вещи, в одной комнате круглый стол под шелковым абажуром был покрыт такой красивой золотистой скатертью, что я какое-то время глаз не мог оторвать. В другой комнате меня удивила швейная машина, точно такая же, как у моей бабушки, – «Зингер». Ребенок плакал за дверью. Баулин взялся за железную ручку и осторожно толкнул дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52