Я вижу обмотанные тряпками ноги Сенечки, его потухшие глаза. Шершавая кожа, обтягивающая его скулы, шелушится.
За Сенечкой стоит, не двигаясь, боцман Сероштан. Огромный, как глыба. Сникли усы на его щербатом лице. По правую руку от Сероштана морщится Ленька Балюк в разодранной на груди тельняшке. Длинный, как жердь, Жора Мелешкин закрывает собою парней с двухтрубной канонерки «Верный».
Нас семнадцать человек. Мы ослеплены ярой белизной снега, неба, всего этого зимнего дня.
Автоматчики окружают нас, и мы выходим из лагеря. Голые пни, битый кирпич, снег… Позади остается клуня, в которой мы прожили больше четырех месяцев этой мучительной жизнью. Она остается за проволокой. Там она будет стоять и завтра, и послезавтра, и через год. Возможно, что она будет стоять и тогда, когда нас не будет и когда вернутся те, которым удалось пробиться на восток. А нас не будет… Кто поймет это? И кто расскажет тем, что придут с востока, правду о нас? Кто сохранит о нас память?
Будь проклят тот день, когда мы попали в плен! Будь трижды проклят этот лагерь! Мы смотрим на него в последний раз — каждый уже понимает, что сюда нет возврата, как нет возврата из смерти в жизнь. И от того, что мы понимаем это, даже пропахший кислой вонью клочок земли, на котором мы жили, кажется нам родным и милым. С ним трудно расстаться. Будто отрываешь от сердца последнюю нить, связывающую тебя с жизнью, с землей твоей родины.
Куда нас ведут?
Боцман и Ленька то и дело посматривают на Коцюбу. Хоть бы он не расхныкался. Но Коцюба, к удивлению, держится молодцом. Зато Вася Дидич растерян и глупо улыбается.
— Не дрейфь, братва, — говорит Ленька.
— Выше головы, сынки, — подбадривает Сероштан.
Дорога то теряется в зарослях ивняка, то появляется снова. Она идет в гору, падает, петляет. Безучастные деревья провожают нас.
Мы подходим к Днепру.
Река покрыта застывшей бугорчатой лавой. Кажется, будто лед горит на солнце холодным зеленоватым огнем. Там, где раньше был цепной мост, копошатся люди. Они строят новый мост — укладывают двутавровые прогоны на грузные бутовые быки.
Мы переходим через Днепр по льду. Дорога поднимается к Аскольдовой могиле и идет параллельно берегу. Потом за нами смыкаются заснеженные холмы и закрывают собою ледяной простор реки.
Мы сворачиваем на улицу Кирова.
А мороз звенит..
Теперь ясно, что нас поведут через город. — С боков и сзади шагают автоматчики. Впереди движется легковая автомашина. Нас хотят показать людям, как показывают диких зверей. Смотрите: вот все, что осталось от разбитой армии Советов. Какие-то оборванцы. Какая-то банда…
На тротуарах останавливаются люди. Идут следом за нами. С каждой минутой их все больше и больше. Какими изнуренными кажемся мы им? Но и они тоже хороши. Запавшие щеки, потертые пальто, платки… Идут и молча смотрят на нас. А мы — словно оцепенели.
Но вот какая-то женщина, не выдержав, всплескивает руками:
— Ой, какие молодые! Смотрите, люди добрые! За что их так, соколиков? За что?
В толпе поднимается ропот.
И тут к нам возвращается сознание. Надо что-то предпринять. Но что? Мы видим голые деревья, дома, людей и впервые за много месяцев снова чувствуем, как ослепительно красив этот город и как чертовски хороша жизнь. И от сознания того, что, оказывается, кроме войны, смерти и крови, в мире по-прежнему есть красота, мы подтягиваемся и расправляем плечи.
Я смотрю на тротуар. Возле фонарного столба останавливается девушка в короткой шубке. Красивая, накрашенная. Я узнаю ее. Это Валя, Валентина, дружившая раньше с Тоней… И она узнает меня, но я отвожу глаза.
— Ты ее узнал, Ленька?
— А как же! — он сплевывает сквозь зубы и вдруг громко кричит:
— Песню!
Эх, нет среди нас Харитонова! Вот кто затянут бы, как полагается! Я смотрю на товарищей. Ну, кто отважится, кто?
Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали.
Товарищ ..
Запевает Вася Дидич. У него тонкий дребезжащий голосок. Он вот-вот сорвется.
…Мы едем далеко, Подальше от нашей земли..
Нет, голос Дидича не срывается! Ему вторят другие голоса. Хриплые, грубые. Мы все подхватываем песню. Очнувшись, поет беззубым ртом старший лейтенант Семин. Рычит безголосый боцман. Выплюнув сгусток крови, подпевает Ленька Балюк.
Товарищ, не в силах я вахты держать..
Это твоя песня, Харитонов! Ты был кочегаром. И это твоя песня, Коцюба. Крепись.
Сказал кочегар кочегару Огни в моих топках уже не горят, В котлах моих нет больше пару…
Здание Верховного Совета. Стадион «Динамо». Мы приближаемся к Крещатику. Но что это? Песню подхватывают на тротуарах. Она растет, ширится. Теперь уже не только мы — сотни людей поют:
На палубу вышел-сознания нет.
Машина, которая идет впереди, резко притормаживает. Из нее выскакивают два офицера. Машут руками, кричат. Что, не ожидали? Так вам и надо. Получайте!..
Офицеры останавливают какой-то грузовик. Автоматчики вталкивают нас в кузов. А мы поем. И на тротуарах поют.
В глазах у него помутилось…
Грузовик проскакивает через Крещатик и останавливается напротив крытого рынка. Немцы торопятся. Взбудоражен весь город. Сотни, да что сотни — тысячи людей поют вместе с нами.
Мы поворачиваемся лицом к автоматчикам. Позади у нас голый обглоданный бульвар. Когда-то, помню, он назывался Бибиковским. Потом его переименовали в бульвар Тараса Шевченко. Позади не только бульвар — позади жизнь…
— Стройся! — кричит офицер. И снова, уже по-немецки: Schneller! Schneller!
Мы становимся в одну шеренгу. Надеяться уже не на что. Это конец. Я вынимаю последнюю папиросу «Казбек», которую так бережно хранил. Разминаю пальцами табак и, нагнувшись к опешившему офицеру, прикуриваю от его зажигалки. Затягиваюсь, стараюсь подольше задержать в себе дым и передаю папиросу Леньке.
В свою очередь и Ленька, затянувшись, передает папиросу Семину. Семин — Сероштану. Сероштан — Жоре Мелешкину. Жора…
Папироса обходит всех. Даже Вася Дидич и Борис Бляхер, которые сроду не курили, не отказываются от последней затяжки. Вот и все.
Мы стоим и молчим. Видим, как солдаты упирают черные автоматы в животы.
Мы стоим. Нас семнадцать.
Первый в ряду Парамон Софронович Сероштан, пятидесяти одного года, бывший капитан Днепровского парохода «М. И. Калинин», Сероштан, которому так и не суждено увидеть внука…
Вторым стоит Валентин Николаевич Семин, мой одногодок. Он стоит, шатаясь, без посторонней помощи. Его ясные, светлые глаза слегка насмешливы. Сколько девчат в Севастополе будет плакать по нем!..
Рядом с командиром в разодранной тельняшке покачивается, засунув руки в карманы широкого клеша, Ленька Балюк. Он был простым водолазом на спасалке. Он улыбается, потом хохочет. Слышите, человек хохочет, надсмехается над самой смертью! Кто из вас способен на это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
За Сенечкой стоит, не двигаясь, боцман Сероштан. Огромный, как глыба. Сникли усы на его щербатом лице. По правую руку от Сероштана морщится Ленька Балюк в разодранной на груди тельняшке. Длинный, как жердь, Жора Мелешкин закрывает собою парней с двухтрубной канонерки «Верный».
Нас семнадцать человек. Мы ослеплены ярой белизной снега, неба, всего этого зимнего дня.
Автоматчики окружают нас, и мы выходим из лагеря. Голые пни, битый кирпич, снег… Позади остается клуня, в которой мы прожили больше четырех месяцев этой мучительной жизнью. Она остается за проволокой. Там она будет стоять и завтра, и послезавтра, и через год. Возможно, что она будет стоять и тогда, когда нас не будет и когда вернутся те, которым удалось пробиться на восток. А нас не будет… Кто поймет это? И кто расскажет тем, что придут с востока, правду о нас? Кто сохранит о нас память?
Будь проклят тот день, когда мы попали в плен! Будь трижды проклят этот лагерь! Мы смотрим на него в последний раз — каждый уже понимает, что сюда нет возврата, как нет возврата из смерти в жизнь. И от того, что мы понимаем это, даже пропахший кислой вонью клочок земли, на котором мы жили, кажется нам родным и милым. С ним трудно расстаться. Будто отрываешь от сердца последнюю нить, связывающую тебя с жизнью, с землей твоей родины.
Куда нас ведут?
Боцман и Ленька то и дело посматривают на Коцюбу. Хоть бы он не расхныкался. Но Коцюба, к удивлению, держится молодцом. Зато Вася Дидич растерян и глупо улыбается.
— Не дрейфь, братва, — говорит Ленька.
— Выше головы, сынки, — подбадривает Сероштан.
Дорога то теряется в зарослях ивняка, то появляется снова. Она идет в гору, падает, петляет. Безучастные деревья провожают нас.
Мы подходим к Днепру.
Река покрыта застывшей бугорчатой лавой. Кажется, будто лед горит на солнце холодным зеленоватым огнем. Там, где раньше был цепной мост, копошатся люди. Они строят новый мост — укладывают двутавровые прогоны на грузные бутовые быки.
Мы переходим через Днепр по льду. Дорога поднимается к Аскольдовой могиле и идет параллельно берегу. Потом за нами смыкаются заснеженные холмы и закрывают собою ледяной простор реки.
Мы сворачиваем на улицу Кирова.
А мороз звенит..
Теперь ясно, что нас поведут через город. — С боков и сзади шагают автоматчики. Впереди движется легковая автомашина. Нас хотят показать людям, как показывают диких зверей. Смотрите: вот все, что осталось от разбитой армии Советов. Какие-то оборванцы. Какая-то банда…
На тротуарах останавливаются люди. Идут следом за нами. С каждой минутой их все больше и больше. Какими изнуренными кажемся мы им? Но и они тоже хороши. Запавшие щеки, потертые пальто, платки… Идут и молча смотрят на нас. А мы — словно оцепенели.
Но вот какая-то женщина, не выдержав, всплескивает руками:
— Ой, какие молодые! Смотрите, люди добрые! За что их так, соколиков? За что?
В толпе поднимается ропот.
И тут к нам возвращается сознание. Надо что-то предпринять. Но что? Мы видим голые деревья, дома, людей и впервые за много месяцев снова чувствуем, как ослепительно красив этот город и как чертовски хороша жизнь. И от сознания того, что, оказывается, кроме войны, смерти и крови, в мире по-прежнему есть красота, мы подтягиваемся и расправляем плечи.
Я смотрю на тротуар. Возле фонарного столба останавливается девушка в короткой шубке. Красивая, накрашенная. Я узнаю ее. Это Валя, Валентина, дружившая раньше с Тоней… И она узнает меня, но я отвожу глаза.
— Ты ее узнал, Ленька?
— А как же! — он сплевывает сквозь зубы и вдруг громко кричит:
— Песню!
Эх, нет среди нас Харитонова! Вот кто затянут бы, как полагается! Я смотрю на товарищей. Ну, кто отважится, кто?
Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали.
Товарищ ..
Запевает Вася Дидич. У него тонкий дребезжащий голосок. Он вот-вот сорвется.
…Мы едем далеко, Подальше от нашей земли..
Нет, голос Дидича не срывается! Ему вторят другие голоса. Хриплые, грубые. Мы все подхватываем песню. Очнувшись, поет беззубым ртом старший лейтенант Семин. Рычит безголосый боцман. Выплюнув сгусток крови, подпевает Ленька Балюк.
Товарищ, не в силах я вахты держать..
Это твоя песня, Харитонов! Ты был кочегаром. И это твоя песня, Коцюба. Крепись.
Сказал кочегар кочегару Огни в моих топках уже не горят, В котлах моих нет больше пару…
Здание Верховного Совета. Стадион «Динамо». Мы приближаемся к Крещатику. Но что это? Песню подхватывают на тротуарах. Она растет, ширится. Теперь уже не только мы — сотни людей поют:
На палубу вышел-сознания нет.
Машина, которая идет впереди, резко притормаживает. Из нее выскакивают два офицера. Машут руками, кричат. Что, не ожидали? Так вам и надо. Получайте!..
Офицеры останавливают какой-то грузовик. Автоматчики вталкивают нас в кузов. А мы поем. И на тротуарах поют.
В глазах у него помутилось…
Грузовик проскакивает через Крещатик и останавливается напротив крытого рынка. Немцы торопятся. Взбудоражен весь город. Сотни, да что сотни — тысячи людей поют вместе с нами.
Мы поворачиваемся лицом к автоматчикам. Позади у нас голый обглоданный бульвар. Когда-то, помню, он назывался Бибиковским. Потом его переименовали в бульвар Тараса Шевченко. Позади не только бульвар — позади жизнь…
— Стройся! — кричит офицер. И снова, уже по-немецки: Schneller! Schneller!
Мы становимся в одну шеренгу. Надеяться уже не на что. Это конец. Я вынимаю последнюю папиросу «Казбек», которую так бережно хранил. Разминаю пальцами табак и, нагнувшись к опешившему офицеру, прикуриваю от его зажигалки. Затягиваюсь, стараюсь подольше задержать в себе дым и передаю папиросу Леньке.
В свою очередь и Ленька, затянувшись, передает папиросу Семину. Семин — Сероштану. Сероштан — Жоре Мелешкину. Жора…
Папироса обходит всех. Даже Вася Дидич и Борис Бляхер, которые сроду не курили, не отказываются от последней затяжки. Вот и все.
Мы стоим и молчим. Видим, как солдаты упирают черные автоматы в животы.
Мы стоим. Нас семнадцать.
Первый в ряду Парамон Софронович Сероштан, пятидесяти одного года, бывший капитан Днепровского парохода «М. И. Калинин», Сероштан, которому так и не суждено увидеть внука…
Вторым стоит Валентин Николаевич Семин, мой одногодок. Он стоит, шатаясь, без посторонней помощи. Его ясные, светлые глаза слегка насмешливы. Сколько девчат в Севастополе будет плакать по нем!..
Рядом с командиром в разодранной тельняшке покачивается, засунув руки в карманы широкого клеша, Ленька Балюк. Он был простым водолазом на спасалке. Он улыбается, потом хохочет. Слышите, человек хохочет, надсмехается над самой смертью! Кто из вас способен на это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29