Снискал восторги московских эстетов из числа самых отмороженных. Печатался в «Ad Marginem». Практиковал все известные и им же изобретённые мистические практики, потреблял все доступные в Питере наркотические вещества (видимо, похерив благодаря им гормональный баланс, так и разжирел). Маргинальная звезда его взошла — года три назад — столь же стремительно, сколь закатилась: свалил, пропал, замолчал, ушёл в запой дробь астрал. Загнулся от овердозы. Уехал в Америку, где теперь гребёт бабки. Постригся в монахи: православные, буддистские, основал суицидальный культ, суициднулся. В любом случае Олега это не интересовало — ни с личной точки зрения (он терпеть не мог радикалов), ни с профессиональной.
Он механически перевёл взгляд на телевизор с отрубленным звуком. В ящике были новости, в новостях была Чечня, в Чечне была спецоперация. Промчались по улице с разбитым асфальтом два БТРа. Шевелила лопастями «вертушка» на бетонке. Камуфлированные спецребята шли цепочкой по вихляющей тропке, под близким тусклым небом тускло белели склоны, похрустывало жующе под толстыми подошвами со вшитой стальной пластиной, камешки щёлкали, срываясь вниз. Лицо и мочки онемели на ветру, хотя спина взмокла. Капитан вдруг замер, поднял руку — и тут же, без малейшей паузы, грохнуло, замолотило гулко, свистнуло придушенно, шваркнуло по камню, тюкнуло в мягкое, мать, вниз, где, всё.
Он с усилием провёл рукой по глазам, встал с кровати, подошёл к окну. Мрак и смерть были там. Он нашарил сигареты, долго не мог отыскать зажигалку. Оторвал зубами фильтр, сыпя на подоконник табаком, смял кончик, сунул в рот. Глубоко затянулся. Ночь перед ним была не московская, пряничная — а питерская, гиблая: очередной колодец, сугробы, одно-единственное гнойное окно и чёрная крышка, колодец прихлопнувшая. «В Петербурге жить — словно спать в гробу» — это из Мандельштама?…
Домой, домой.
Нет ничего проще, чем пропасть в России.
Занимаясь потерявшимися, сбежавшими, сгинувшими, колеся по этой (как всякий истинный москвич, своей Олег её не чувствовал — и имел честность себе в этом признаваться) гигантской, бесформенной и «безвидной» стране, где ничего нет прочного и постоянного, где никто не ощущает себя на своём месте — в обоих смыслах — и словно ежесекундно собирается с него сорваться, Олег регулярно и не без подспудного ужаса убеждался в страшной зыбкости всего здесь. Где даже настоящее было неопределённым — что уж говорить о будущем. Где чёткости не было ни в чертах лиц, ни в словах, ни в характерах. Где каждый готов был на что угодно — и к чему угодно. И где происходило — всё что угодно. Вопреки логике и вероятности.
Всё здесь было необязательным и взаимозаменяемым — и все (по крайней мере жили с таким ощущением). Всё здесь могло, как морок, в любой момент обернуться всем, распасться, бесследно исчезнуть. Раствориться в грязно-белом пространстве, трясущемся за поездным окном, в обморочном студенистом рассвете, смешаться с заснеженными свалками, заросшими канавами, исписанными заборами, недостроенными гаражами…
Больше ста тысяч человек пропадает без вести у нас ежегодно.
И чем глубже Олег проникался жутью перед окружающим зыбящимся хаосом, тем яснее понимал, что сам он первостепенное значение всегда, всю жизнь придавал как раз тому, что защищает от этого хаоса, — лично тебя. Тому, что сообщает твоему существованию определённость и осмысленность. Делает тебя — тобой. Не позволяет переродиться и пропасть.
Дома нашлись проблемы поактуальней — ёлку разве не пора покупать? Дело ответственное, в одиночку не делается. На ёлочный базарчик у супермаркета пошли вчетвером. «Смотрите какая!» — Машка показывала на чрезвычайно пушистое, правда, низенькое совсем деревце с двумя верхушками. Длинными, ровными, абсолютно параллельными. Олег зажмурился. «Пап, а почему она такая? Па-ап!» — «Олежка! — Тая. — Ты в порядке?» — «Да-да… Голова чего-то закружилась». — «Работаешь много» (не без упрёка).
Купили, конечно, большую — под самый потолок. Даже выше — снизу придётся отпиливать. Пока поставили на балкон — наряжать решили на католическое Рождество, чтоб до Старого Нового года достояла.
Кстати, о «работаешь»… С 25.12 по 13.01 у нас в стране, как известно, мёртвый сезон. Олег подумал, что, дабы спокойно гулять вместе с народом, стоит «закрыть» этого Лужина до Кристмаса. Тем более что остался, собственно говоря, последний кандидат.
Виктор Упениекс. У-пе-ни-екс. Латышская фамилия? А не подорвал ли попросту мой сторож за границу? — пришла вдруг мысль. Мало ли от кого — что я про него знаю?…
Из Риги звонил «друг и коллега» (как он сам представился) Виктора, некий Марк. Олег даже не знал, что в Латвии их смотрят. Для начала он сам связался с Марком по телефону.
Клал трубку Олег со странным чувством, которое не мог толком для себя определить. Чувством, переходящим в предчувствие — тоже, впрочем, пока предельно аморфное… Ехать было, собственно говоря, не к кому. Виктор У-пе-ни-екс — ну да, пропал с концами. Целых пять лет назад.
Олег понял, что его привычная рабочая деятельность пересекла некую жанровую границу. Он был на незнакомой территории. И кажется, не слишком гостеприимной. По некоей (самому не очень ясной) ассоциации он вспомнил про угрожающие звонки. Когда они начались?… А ведь…
Да. Да! После показа фотографии Лужина они и начались…
В окошке циферблата «Тиссо», показывающем даты, — 22. Олег набрал своего туроператора и заказал авиабилеты в Ригу и обратно.
На Ленинградке по дороге в Шереметьево привычно слиплась одна сплошная пробка. Светало мучительно и бесконечно. Плохо быть деревянным на лесопилке — Олег вместе со всеми тихо матерился, мял баранку, перестраивался, втискивался, газовал, тормозил. Он не мог сказать, где именно заметил этот «гольф». Старый, красный, довольно раздолбанный. Но, заметив его, вспомнил — не сразу, — что в последние дни видел неоднократно точно такой же у собственного подъезда. Ещё подивился: «Кто у нас на развалине-то эдакой ездит?…» Он, разумеется, и не думал обращать внимание на номер, он и сейчас не обратил бы внимания на саму машину — но с некоторых, недавних совсем, пор Олег стал предельно внимателен. Так что теперь постоянно косился в зеркало. «Гольф» прилежно проводил его до самого второго терминала. Ну-ну. На сей раз номер — московский — он запомнил.
Ту-154 раз за разом таранил бесконечные облачные слои — и таки продрался к небу и свету… чтобы через полчаса опять кануть в белесую баланду. После Москвы Рига показалась Олегу совсем маленькой и насмешила провинциальной неофитской претензией на европейский столичный гештальт. С Марком они «забились» в ресторане при супермаркете Maxima. За прозрачной стенкой все — дома на том берегу замёрзшей Даугавы, две невысокие высотки (совдеповский пенёк да стеклянистый новодел), Вантовый мост, небо — было одного безнадёжного цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Он механически перевёл взгляд на телевизор с отрубленным звуком. В ящике были новости, в новостях была Чечня, в Чечне была спецоперация. Промчались по улице с разбитым асфальтом два БТРа. Шевелила лопастями «вертушка» на бетонке. Камуфлированные спецребята шли цепочкой по вихляющей тропке, под близким тусклым небом тускло белели склоны, похрустывало жующе под толстыми подошвами со вшитой стальной пластиной, камешки щёлкали, срываясь вниз. Лицо и мочки онемели на ветру, хотя спина взмокла. Капитан вдруг замер, поднял руку — и тут же, без малейшей паузы, грохнуло, замолотило гулко, свистнуло придушенно, шваркнуло по камню, тюкнуло в мягкое, мать, вниз, где, всё.
Он с усилием провёл рукой по глазам, встал с кровати, подошёл к окну. Мрак и смерть были там. Он нашарил сигареты, долго не мог отыскать зажигалку. Оторвал зубами фильтр, сыпя на подоконник табаком, смял кончик, сунул в рот. Глубоко затянулся. Ночь перед ним была не московская, пряничная — а питерская, гиблая: очередной колодец, сугробы, одно-единственное гнойное окно и чёрная крышка, колодец прихлопнувшая. «В Петербурге жить — словно спать в гробу» — это из Мандельштама?…
Домой, домой.
Нет ничего проще, чем пропасть в России.
Занимаясь потерявшимися, сбежавшими, сгинувшими, колеся по этой (как всякий истинный москвич, своей Олег её не чувствовал — и имел честность себе в этом признаваться) гигантской, бесформенной и «безвидной» стране, где ничего нет прочного и постоянного, где никто не ощущает себя на своём месте — в обоих смыслах — и словно ежесекундно собирается с него сорваться, Олег регулярно и не без подспудного ужаса убеждался в страшной зыбкости всего здесь. Где даже настоящее было неопределённым — что уж говорить о будущем. Где чёткости не было ни в чертах лиц, ни в словах, ни в характерах. Где каждый готов был на что угодно — и к чему угодно. И где происходило — всё что угодно. Вопреки логике и вероятности.
Всё здесь было необязательным и взаимозаменяемым — и все (по крайней мере жили с таким ощущением). Всё здесь могло, как морок, в любой момент обернуться всем, распасться, бесследно исчезнуть. Раствориться в грязно-белом пространстве, трясущемся за поездным окном, в обморочном студенистом рассвете, смешаться с заснеженными свалками, заросшими канавами, исписанными заборами, недостроенными гаражами…
Больше ста тысяч человек пропадает без вести у нас ежегодно.
И чем глубже Олег проникался жутью перед окружающим зыбящимся хаосом, тем яснее понимал, что сам он первостепенное значение всегда, всю жизнь придавал как раз тому, что защищает от этого хаоса, — лично тебя. Тому, что сообщает твоему существованию определённость и осмысленность. Делает тебя — тобой. Не позволяет переродиться и пропасть.
Дома нашлись проблемы поактуальней — ёлку разве не пора покупать? Дело ответственное, в одиночку не делается. На ёлочный базарчик у супермаркета пошли вчетвером. «Смотрите какая!» — Машка показывала на чрезвычайно пушистое, правда, низенькое совсем деревце с двумя верхушками. Длинными, ровными, абсолютно параллельными. Олег зажмурился. «Пап, а почему она такая? Па-ап!» — «Олежка! — Тая. — Ты в порядке?» — «Да-да… Голова чего-то закружилась». — «Работаешь много» (не без упрёка).
Купили, конечно, большую — под самый потолок. Даже выше — снизу придётся отпиливать. Пока поставили на балкон — наряжать решили на католическое Рождество, чтоб до Старого Нового года достояла.
Кстати, о «работаешь»… С 25.12 по 13.01 у нас в стране, как известно, мёртвый сезон. Олег подумал, что, дабы спокойно гулять вместе с народом, стоит «закрыть» этого Лужина до Кристмаса. Тем более что остался, собственно говоря, последний кандидат.
Виктор Упениекс. У-пе-ни-екс. Латышская фамилия? А не подорвал ли попросту мой сторож за границу? — пришла вдруг мысль. Мало ли от кого — что я про него знаю?…
Из Риги звонил «друг и коллега» (как он сам представился) Виктора, некий Марк. Олег даже не знал, что в Латвии их смотрят. Для начала он сам связался с Марком по телефону.
Клал трубку Олег со странным чувством, которое не мог толком для себя определить. Чувством, переходящим в предчувствие — тоже, впрочем, пока предельно аморфное… Ехать было, собственно говоря, не к кому. Виктор У-пе-ни-екс — ну да, пропал с концами. Целых пять лет назад.
Олег понял, что его привычная рабочая деятельность пересекла некую жанровую границу. Он был на незнакомой территории. И кажется, не слишком гостеприимной. По некоей (самому не очень ясной) ассоциации он вспомнил про угрожающие звонки. Когда они начались?… А ведь…
Да. Да! После показа фотографии Лужина они и начались…
В окошке циферблата «Тиссо», показывающем даты, — 22. Олег набрал своего туроператора и заказал авиабилеты в Ригу и обратно.
На Ленинградке по дороге в Шереметьево привычно слиплась одна сплошная пробка. Светало мучительно и бесконечно. Плохо быть деревянным на лесопилке — Олег вместе со всеми тихо матерился, мял баранку, перестраивался, втискивался, газовал, тормозил. Он не мог сказать, где именно заметил этот «гольф». Старый, красный, довольно раздолбанный. Но, заметив его, вспомнил — не сразу, — что в последние дни видел неоднократно точно такой же у собственного подъезда. Ещё подивился: «Кто у нас на развалине-то эдакой ездит?…» Он, разумеется, и не думал обращать внимание на номер, он и сейчас не обратил бы внимания на саму машину — но с некоторых, недавних совсем, пор Олег стал предельно внимателен. Так что теперь постоянно косился в зеркало. «Гольф» прилежно проводил его до самого второго терминала. Ну-ну. На сей раз номер — московский — он запомнил.
Ту-154 раз за разом таранил бесконечные облачные слои — и таки продрался к небу и свету… чтобы через полчаса опять кануть в белесую баланду. После Москвы Рига показалась Олегу совсем маленькой и насмешила провинциальной неофитской претензией на европейский столичный гештальт. С Марком они «забились» в ресторане при супермаркете Maxima. За прозрачной стенкой все — дома на том берегу замёрзшей Даугавы, две невысокие высотки (совдеповский пенёк да стеклянистый новодел), Вантовый мост, небо — было одного безнадёжного цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10