– Знаешь, эти новые писаки…
Получив по мозгам, Томская вспомнила о былой дружбе.
– Тетя Женечка! Я бы так хотела зайти к вам и показать свой новый роман…
Я хотела сказать, что давно не подаю на бедность, но сдержалась.
– Я не разбираюсь в новых жанрах, так что прости, Элла.
– А вы что тут делаете? – В тоне Гниловой было превосходство человека, наконец-то добившегося справедливости.
Она, Гнилова, справедливо процветает, а ее гонители, как и положено, прозябают в безвестности.
Она даже не понимала, что; я не была ее гонительницей, что я терпела ее и щадила. Вот уж она бы ни при какой погоде не щадила никого. Я, радуясь, что теперь могу не щадить ее, нарочито хамским тоном ответила:, – Пожрать пришла! – после чего сбежала от Гниловой.
– А вы что тут делаете? – Беатриса осталась при всех своих правах быть там, куда посторонним вход воспрещен. Для нее почти ничего не изменилось, а если и изменилось, то только к ее пользе.
Раньше, будучи партийной чиновницей, она все-таки побаивалась быть особенно высокомерной и пренебрежительной. Ей приходилось притворяться. Но и мне приходилось притворяться, потому что к тому времени, когда мы с ней познакомились, я уже знала, что такое обком и обкомовские дамы.
Теперь она уже не обязана была хотя бы казаться приличной. Но и я тоже ее не боялась.
– Я? Что делаю? Поесть пришла, что мне теперь остается. Такая у меня теперь зоология.
Конечно же, она ни на секунду не забывала унижения, которое схлопотала тогда от Килькина, но только теперь могла со мной рассчитаться. По-хозяйски демонстрируя своего «спиногрыза», она сказала; с самодовольным прищуром:
– Что-то платье на вас знакомое… Я уже сто лет вижу его на Сорокиной, а теперь вот на вас.
– А вы по-прежнему надзираете над нами своим недреманным оком? Я польщена.
Моя социальная ненависть нисколько ее не смутила, ее «спиногрыза» тоже. А вот мне стало неловко из-за своих внезапно прорезавшихся чувств, – Мамочка, там уже садятся за стол, – тоном избалованного ребенка сказал «спиногрыз».
Меня чуть не вытошнило. Беатриса отошла от меня и тут же шагнула в какую-то толпу гостей, где была принята с почетом и уважением.
Карточка с моей фамилией оказалась во главе стола, рядом с карточкой Виктора, и, таким образом, мое желание скрыться в толпе не удовлетворилось. С другой стороны, сидеть рядом с ним было лучше, чем с кем бы то ни было другим, я чувствовала себя при нем защищенной. Рядом с Яной, напротив меня, сел Прокофьев. Я изо всех сил старалась не смотреть в его сторону, но ничего не могла поделать – хоть боковым зрением, но присматривалась. Поняла с уверенностью лишь одно: этот Стальной в любом случае принадлежал к тому же человеческому типу, что и тот. Волчара. Красивый, умный и опасный волчара.
Началось юбилейное словопрение, к которому я не прислушивалась. Продолжала скользить взглядом по длиннющему столу. Удивительно, но, встретившись со мной взглядом, некоторые кивали и улыбались. Что ж, я столько лет была на виду.
Пили за Виктора, за Нефедова, за редакторов и писателей. Мелькали вспышки фотографов, была телевизионная камера. Очевидно, я тоже постоянно попадала в объективы, потому что сидела рядом с Виктором, но в какой-то момент мне почудилось, что снимают именно меня, и мне это не понравилось, напугало. Боюсь, что довольством и приветливостью моя физиономия не отличалась, и кому-то при взгляде на меня могло показаться, что я до смерти завидую этим самым другим именам.
Народ за столом оказался весьма ушлым и пристрелянным насчет выпивки. Любил не слушать, а кушать, и потому очень скоро все вокруг зашумело, задвигалось и начало взрываться смехом. Передо мной вдруг оказался микрофон, и голос позади меня с нарочитой серьезностью произнес:
– Евгения Ивановна, как вы относитесь к новой литературе?
– Я не знала, что литература бывает еще хуже советской.
Я обернулась к Нике Тубасовой, которую не видела уже сто лет, и уперлась носом в телекамеру.
– Уберите камеры, меня линчуют за такую морду поклонники Гниловой!
Оператор со смехом убрал камеру, Ника обняла меня.
– Почему, "собственно, морда? В детстве вы не обещали так расцвести, – сказал позади меня Стальной.
Ну конечно, это был Стальной, именно тот самый. Я обернулась к нему и увидела волчью улыбку, оскал, явно выдававший всю его уголовною судьбу. В его улыбочке, обращенной ко мне, была толика снисходительного презрения, толика провокации и проверки на вшивость. Но если тогда, в юности, я бы, несмотря на предостережения друзей, все же предложила бы ему дружбу, не вздумай он от нее отказаться, то теперь поезд ушел. Заискивать перед криминальным авторитетом? Ну уж нет! Глядя ему в глаза, я сказала:
– Простите, не имею чести…
– О, вы меня не знаете. Это я следил за вашей литературной судьбой. Когда-то у меня было на это время. Много времени.
– Женечка, познакомься, это Володя Прокофьев! – встрял Виктор, с любовью глядя и на меня, и на Стального.
Мне пришлось пожать руку Стального, и я увидела изумление Виктора, заметившего, что Стальной мне подмигнул.
– Пошли с нами, мы закончили, – позвала меня Ника, и мы пошли к столику', накрытому отдельно для прессы. – , – Слушай, Стальной тебя знает… – сказала Ника.
– Не имею чести, – повторила я.
На первой раз Ника проглотила это, но через десять минут, уже выпив, сказала:
– Какая-то ты стала испуганная, осторожная.
Не то что раньше… Все распоясались, а ты испугалась. Представляете, меня из-за нее чуть с работы не уволили. Несла, что хотела, а я не уследила.
Я-то думала, что ты окажешься в первых рядах демократов.
– Я не демократ, я демос…
Пресса расхохоталась, и я почувствовала себя уютно, среди своих.
Народ между тем уже вставал из-за стола, бродил по залу. На возвышении для оркестра появились музыканты. С актуальнейшим на сегодняшний день вопросом подошел –Саша Петров:
– А ты что здесь делаешь?
У него этот вопрос прозвучал совсем не так, как у трех дам. Саша скорее удивлялся, как это я снизошла до такого дурного общества, на что мне и пришлось рассказать ему о своей теперешней жизни.
– Ну Папа Витя тебя не обидит… Хотя тебе, наверное, приходится иметь дело с его женой?
– Жена тем более не обижает.
– Ну если она при своей красоте еще и человек хороший, то таких просто не бывает.
– Вот и мы с Алей Сорокиной сломали голову, как она такая получилась.
– Дядя Витя заслужил, – усмехнулся Саша. – Знаешь, иногда я думаю, что писатели сочиняют своих жен. Правда, насчет писательства Папа Витя не того... как бы это сказать? Ну у него не должно воплотиться, потому что он ничего не знает о женщинах и не может их себе даже представить; у него они такие, каких не бывает! А мы вот все носимся с драмами и трагедиями – у нас и в жизни драмы и трагедии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Получив по мозгам, Томская вспомнила о былой дружбе.
– Тетя Женечка! Я бы так хотела зайти к вам и показать свой новый роман…
Я хотела сказать, что давно не подаю на бедность, но сдержалась.
– Я не разбираюсь в новых жанрах, так что прости, Элла.
– А вы что тут делаете? – В тоне Гниловой было превосходство человека, наконец-то добившегося справедливости.
Она, Гнилова, справедливо процветает, а ее гонители, как и положено, прозябают в безвестности.
Она даже не понимала, что; я не была ее гонительницей, что я терпела ее и щадила. Вот уж она бы ни при какой погоде не щадила никого. Я, радуясь, что теперь могу не щадить ее, нарочито хамским тоном ответила:, – Пожрать пришла! – после чего сбежала от Гниловой.
– А вы что тут делаете? – Беатриса осталась при всех своих правах быть там, куда посторонним вход воспрещен. Для нее почти ничего не изменилось, а если и изменилось, то только к ее пользе.
Раньше, будучи партийной чиновницей, она все-таки побаивалась быть особенно высокомерной и пренебрежительной. Ей приходилось притворяться. Но и мне приходилось притворяться, потому что к тому времени, когда мы с ней познакомились, я уже знала, что такое обком и обкомовские дамы.
Теперь она уже не обязана была хотя бы казаться приличной. Но и я тоже ее не боялась.
– Я? Что делаю? Поесть пришла, что мне теперь остается. Такая у меня теперь зоология.
Конечно же, она ни на секунду не забывала унижения, которое схлопотала тогда от Килькина, но только теперь могла со мной рассчитаться. По-хозяйски демонстрируя своего «спиногрыза», она сказала; с самодовольным прищуром:
– Что-то платье на вас знакомое… Я уже сто лет вижу его на Сорокиной, а теперь вот на вас.
– А вы по-прежнему надзираете над нами своим недреманным оком? Я польщена.
Моя социальная ненависть нисколько ее не смутила, ее «спиногрыза» тоже. А вот мне стало неловко из-за своих внезапно прорезавшихся чувств, – Мамочка, там уже садятся за стол, – тоном избалованного ребенка сказал «спиногрыз».
Меня чуть не вытошнило. Беатриса отошла от меня и тут же шагнула в какую-то толпу гостей, где была принята с почетом и уважением.
Карточка с моей фамилией оказалась во главе стола, рядом с карточкой Виктора, и, таким образом, мое желание скрыться в толпе не удовлетворилось. С другой стороны, сидеть рядом с ним было лучше, чем с кем бы то ни было другим, я чувствовала себя при нем защищенной. Рядом с Яной, напротив меня, сел Прокофьев. Я изо всех сил старалась не смотреть в его сторону, но ничего не могла поделать – хоть боковым зрением, но присматривалась. Поняла с уверенностью лишь одно: этот Стальной в любом случае принадлежал к тому же человеческому типу, что и тот. Волчара. Красивый, умный и опасный волчара.
Началось юбилейное словопрение, к которому я не прислушивалась. Продолжала скользить взглядом по длиннющему столу. Удивительно, но, встретившись со мной взглядом, некоторые кивали и улыбались. Что ж, я столько лет была на виду.
Пили за Виктора, за Нефедова, за редакторов и писателей. Мелькали вспышки фотографов, была телевизионная камера. Очевидно, я тоже постоянно попадала в объективы, потому что сидела рядом с Виктором, но в какой-то момент мне почудилось, что снимают именно меня, и мне это не понравилось, напугало. Боюсь, что довольством и приветливостью моя физиономия не отличалась, и кому-то при взгляде на меня могло показаться, что я до смерти завидую этим самым другим именам.
Народ за столом оказался весьма ушлым и пристрелянным насчет выпивки. Любил не слушать, а кушать, и потому очень скоро все вокруг зашумело, задвигалось и начало взрываться смехом. Передо мной вдруг оказался микрофон, и голос позади меня с нарочитой серьезностью произнес:
– Евгения Ивановна, как вы относитесь к новой литературе?
– Я не знала, что литература бывает еще хуже советской.
Я обернулась к Нике Тубасовой, которую не видела уже сто лет, и уперлась носом в телекамеру.
– Уберите камеры, меня линчуют за такую морду поклонники Гниловой!
Оператор со смехом убрал камеру, Ника обняла меня.
– Почему, "собственно, морда? В детстве вы не обещали так расцвести, – сказал позади меня Стальной.
Ну конечно, это был Стальной, именно тот самый. Я обернулась к нему и увидела волчью улыбку, оскал, явно выдававший всю его уголовною судьбу. В его улыбочке, обращенной ко мне, была толика снисходительного презрения, толика провокации и проверки на вшивость. Но если тогда, в юности, я бы, несмотря на предостережения друзей, все же предложила бы ему дружбу, не вздумай он от нее отказаться, то теперь поезд ушел. Заискивать перед криминальным авторитетом? Ну уж нет! Глядя ему в глаза, я сказала:
– Простите, не имею чести…
– О, вы меня не знаете. Это я следил за вашей литературной судьбой. Когда-то у меня было на это время. Много времени.
– Женечка, познакомься, это Володя Прокофьев! – встрял Виктор, с любовью глядя и на меня, и на Стального.
Мне пришлось пожать руку Стального, и я увидела изумление Виктора, заметившего, что Стальной мне подмигнул.
– Пошли с нами, мы закончили, – позвала меня Ника, и мы пошли к столику', накрытому отдельно для прессы. – , – Слушай, Стальной тебя знает… – сказала Ника.
– Не имею чести, – повторила я.
На первой раз Ника проглотила это, но через десять минут, уже выпив, сказала:
– Какая-то ты стала испуганная, осторожная.
Не то что раньше… Все распоясались, а ты испугалась. Представляете, меня из-за нее чуть с работы не уволили. Несла, что хотела, а я не уследила.
Я-то думала, что ты окажешься в первых рядах демократов.
– Я не демократ, я демос…
Пресса расхохоталась, и я почувствовала себя уютно, среди своих.
Народ между тем уже вставал из-за стола, бродил по залу. На возвышении для оркестра появились музыканты. С актуальнейшим на сегодняшний день вопросом подошел –Саша Петров:
– А ты что здесь делаешь?
У него этот вопрос прозвучал совсем не так, как у трех дам. Саша скорее удивлялся, как это я снизошла до такого дурного общества, на что мне и пришлось рассказать ему о своей теперешней жизни.
– Ну Папа Витя тебя не обидит… Хотя тебе, наверное, приходится иметь дело с его женой?
– Жена тем более не обижает.
– Ну если она при своей красоте еще и человек хороший, то таких просто не бывает.
– Вот и мы с Алей Сорокиной сломали голову, как она такая получилась.
– Дядя Витя заслужил, – усмехнулся Саша. – Знаешь, иногда я думаю, что писатели сочиняют своих жен. Правда, насчет писательства Папа Витя не того... как бы это сказать? Ну у него не должно воплотиться, потому что он ничего не знает о женщинах и не может их себе даже представить; у него они такие, каких не бывает! А мы вот все носимся с драмами и трагедиями – у нас и в жизни драмы и трагедии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63