Были зимой в ходу и иные формы общения, из-за обилия кафе, дискотек, домов молодежи почти забытые ныне: собирались вскладчину по всяким веским и не очень поводам у кого-нибудь дома, и вечеринки возникали зачастую стихийно. Надо ли говорить, что и на труднодоступные вечера в институты, и в дом культуры, и на самые интересные вечеринки Стаин имел доступ -- везде он был приглашен, везде его ждали, на все у него был билет или пропуск.
В перерыве между танцами, когда оркестр отдыхал, Стаин иногда поднимался к музыкантам на эстраду, чтобы заказать песню или поговорить о новой композиции, а иногда даже оставался после танцев в доме культуры, где оркестр до глубокой ночи репетировал что-то новое. На эти репетиции Жорик приходил не с пустыми руками, а непременно захватив пару бутылок водки и на закуску хорошей колбасы или окорока, редко встречавшегося в магазине,-- у студентов, игравших в оркестре, всегда был отменный аппетит.
Но в ту зиму Стаин частенько объявлял друзьям-музыкантам: мол, скукота у вас сегодня неимоверная, пойду-ка я к отцу Никанору, прокоротаю у него вечер с пользой для души. Прямо из фойе позвонив по телефону батюшке, который имел привычку засиживаться до глубокой ночи, и получив добро, Жорик, попрощавшись, уходил в церковь. Предупрежденный батюшкой горбун, всякий раз недоверчиво открывая дубовую дверь, провожал ночного гостя, запорошенного снегом, в покои священника. Обычно отец Никанор проводил вечера в зале, у камина, не топившегося до того лет тридцать.
По углам и на стенах висели редкой работы иконы, возле каждой из них горела свеча, а то и две, жарко топился камин, длинные языки пламени, вырываясь вдруг за решетку, высвечивали дальние углы плохо освещенной комнаты, хотя где-то под потолком горели и лампочки. Тепло, таинственно было в зале с высокими, уходившими в темноту потолками.
-- А, Георгий...-- радушно говорил святой отец, вложив резную закладку из слоновой кости в книгу, откладывал ее в сторону и поднимался навстречу из жесткого вольтеровского кресла с высокой прямой спинкой, обтянутой толстой бычьей кожей.
Широким жестом он приглашал Жорика к камину, где уже стояли два низких, с широкими подлокотниками тяжелых кресла, темный бархат обивки которых из-за ярко полыхнувшего вдруг языка пламени из чрева камина озарялся кроваво-красным, обозначая истинный цвет материи. Жорик с удовольствием располагался в кресле, протягивая замерзшие ноги к самой решетке, и завороженно глядел на огонь, на миг отрешаясь от всего: от церкви, батюшки, джазового оркестра Ефима Ульмана, футбольного клуба "Спартак", за который оголтело болела Татарка...
Отец Никанор никогда не тревожил его в эти минуты, и только когда безмолвно и бесшумно двигавшийся служка ставил рядом уже сервированный низкий столик, Жорик как бы возвращался в реальность и виноватой улыбкой просил прощения за минуты прострации в святом доме.
В графинчике всегда подавалась водка, но особая, настоянная на каких-то травах явно не из здешних мест, но привкус ее нравился Стаину, да и вообще было приятно с мороза, у пляшущего огня, пропустить за хорошей беседой рюмку--другую.
Так сидели они у камина не час и не два, пока Жорик вдруг не спохватывался, что засиделся. Отец Никанор предлагал остаться на ночь, но Жорик, испытывая какой-то непонятный внутренний страх, всегда отказывался, ссылаясь на то, что дома будут беспокоиться.
Только однажды, когда среди ночи разыгралась злая метель и ничего не видно было даже на расстоянии вытянутой руки, ему пришлось остаться --добраться по такой пурге до Татарки было немыслимо, да и батюшка с горбуном вряд ли отпустили бы. Парень в общем-то далеко не робкий, Стаин всю оставшуюся ночь не сомкнул глаз -- ворочался на широкой деревянной кровати, прислушиваясь к шорохам в сонном, притихшем доме, к страшной вьюге, завывавшей за высокими окнами. Рано утром, не дожидаясь рассвета, когда пурга неожиданно унялась и святой дом еще не ожил, Жорик встал, тихо оделся и, сам открыв дубовую дверь, вышел на занесенную снегом улицу.
В иные дни в доме Стаиных раздавался звонок: звонил батюшка, справлялся о здоровье и настроении Георгия, как он всегда обращался к Стаину. Этот звонок всегда означал приглашение, и если такое случалось в будние дни, когда не намечалось никаких увеселительных мероприятий, от которых Жорик вряд ли мог отказаться, даже в угоду батюшке, Стаин охотно принимал предложение и уже с вечера направлялся в церковь.
В такие дни батюшка ожидал его к ужину или, как он говорил, вечерять, и заранее предупреждал об этом Стаина. С его приходом вспыхивала в том же зале тяжелая, с потемневшей бронзой ободов хрустальная пыльная люстра под высоким потолком, и оттого сразу становилось заметно, как чадили свечи у икон. Покрытый белой скатертью огромный стол был уже сервирован старинным серебром, принадлежавшим прежнему батюшке, происходившему, оказывается, из древнего русского дворянского рода: это серебро он передал по завещанию церкви и тем, кто будет продолжать его дело. Но столовое серебро, хоть и представлявшее ювелирную ценность, тогда не интересовало Стаина. Пользуясь обилием света, Жорик обходил многочисленные иконы, которые в иные дни не удавалось разглядеть.
Стаин чувствовал, что батюшке приятен его нескрываемый интерес, потому тот сопровождал его от иконы к иконе, поясняя значение изображенных святых в религиозной иерархии, говорил о времени и эпохе, сопутствовавших рождению этих шедевров, авторы которых за редким исключением оставались неизвестными или обозначались одним ничего не говорящим потомкам именем.
Обходя просторный зал, Жорик замечал и много вполне светских вещей, заполнявших и украшавших его: старинное пианино известной с прошлого века немецкой фирмы "Ибах", бронзовые часы в виде башни с двумя циферблатами тоже вполне тянули на антиквариат, не ценившийся в те годы, по крайней мере, у них в городе; резные шахматы из слоновой кости с массивной доской из палисандра, и тут же, на изящном столике, инкрустированном перламутром, несколько нераспечатанных колод карт, непривычно узких, длинных, невиданной полиграфии, наверняка оставшихся из старых дореволюционных запасов прошлого батюшки-дворянина. Карты эти более всего заставили дрогнуть сердце Стаина. Неравнодушный этот взгляд не остался незамеченным отцом Никанором, и он спросил, не играет ли Стаин в преферанс? Получив утвердительный ответ, батюшка улыбнулся и неожиданно с азартом сказал:
-- Прекрасно, как-нибудь обязательно сыграем, а то дьяк, с которым я иногда сажусь за карточный стол, играет слабо, к тому же абсолютно лишен чувства риска, да и жаден больно.
Ужинали долго, опустошая не один графинчик водки, настоянной на травах, затем, как обычно, переходили к камину, в кресла, и оно теперь было как бы у каждого свое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
В перерыве между танцами, когда оркестр отдыхал, Стаин иногда поднимался к музыкантам на эстраду, чтобы заказать песню или поговорить о новой композиции, а иногда даже оставался после танцев в доме культуры, где оркестр до глубокой ночи репетировал что-то новое. На эти репетиции Жорик приходил не с пустыми руками, а непременно захватив пару бутылок водки и на закуску хорошей колбасы или окорока, редко встречавшегося в магазине,-- у студентов, игравших в оркестре, всегда был отменный аппетит.
Но в ту зиму Стаин частенько объявлял друзьям-музыкантам: мол, скукота у вас сегодня неимоверная, пойду-ка я к отцу Никанору, прокоротаю у него вечер с пользой для души. Прямо из фойе позвонив по телефону батюшке, который имел привычку засиживаться до глубокой ночи, и получив добро, Жорик, попрощавшись, уходил в церковь. Предупрежденный батюшкой горбун, всякий раз недоверчиво открывая дубовую дверь, провожал ночного гостя, запорошенного снегом, в покои священника. Обычно отец Никанор проводил вечера в зале, у камина, не топившегося до того лет тридцать.
По углам и на стенах висели редкой работы иконы, возле каждой из них горела свеча, а то и две, жарко топился камин, длинные языки пламени, вырываясь вдруг за решетку, высвечивали дальние углы плохо освещенной комнаты, хотя где-то под потолком горели и лампочки. Тепло, таинственно было в зале с высокими, уходившими в темноту потолками.
-- А, Георгий...-- радушно говорил святой отец, вложив резную закладку из слоновой кости в книгу, откладывал ее в сторону и поднимался навстречу из жесткого вольтеровского кресла с высокой прямой спинкой, обтянутой толстой бычьей кожей.
Широким жестом он приглашал Жорика к камину, где уже стояли два низких, с широкими подлокотниками тяжелых кресла, темный бархат обивки которых из-за ярко полыхнувшего вдруг языка пламени из чрева камина озарялся кроваво-красным, обозначая истинный цвет материи. Жорик с удовольствием располагался в кресле, протягивая замерзшие ноги к самой решетке, и завороженно глядел на огонь, на миг отрешаясь от всего: от церкви, батюшки, джазового оркестра Ефима Ульмана, футбольного клуба "Спартак", за который оголтело болела Татарка...
Отец Никанор никогда не тревожил его в эти минуты, и только когда безмолвно и бесшумно двигавшийся служка ставил рядом уже сервированный низкий столик, Жорик как бы возвращался в реальность и виноватой улыбкой просил прощения за минуты прострации в святом доме.
В графинчике всегда подавалась водка, но особая, настоянная на каких-то травах явно не из здешних мест, но привкус ее нравился Стаину, да и вообще было приятно с мороза, у пляшущего огня, пропустить за хорошей беседой рюмку--другую.
Так сидели они у камина не час и не два, пока Жорик вдруг не спохватывался, что засиделся. Отец Никанор предлагал остаться на ночь, но Жорик, испытывая какой-то непонятный внутренний страх, всегда отказывался, ссылаясь на то, что дома будут беспокоиться.
Только однажды, когда среди ночи разыгралась злая метель и ничего не видно было даже на расстоянии вытянутой руки, ему пришлось остаться --добраться по такой пурге до Татарки было немыслимо, да и батюшка с горбуном вряд ли отпустили бы. Парень в общем-то далеко не робкий, Стаин всю оставшуюся ночь не сомкнул глаз -- ворочался на широкой деревянной кровати, прислушиваясь к шорохам в сонном, притихшем доме, к страшной вьюге, завывавшей за высокими окнами. Рано утром, не дожидаясь рассвета, когда пурга неожиданно унялась и святой дом еще не ожил, Жорик встал, тихо оделся и, сам открыв дубовую дверь, вышел на занесенную снегом улицу.
В иные дни в доме Стаиных раздавался звонок: звонил батюшка, справлялся о здоровье и настроении Георгия, как он всегда обращался к Стаину. Этот звонок всегда означал приглашение, и если такое случалось в будние дни, когда не намечалось никаких увеселительных мероприятий, от которых Жорик вряд ли мог отказаться, даже в угоду батюшке, Стаин охотно принимал предложение и уже с вечера направлялся в церковь.
В такие дни батюшка ожидал его к ужину или, как он говорил, вечерять, и заранее предупреждал об этом Стаина. С его приходом вспыхивала в том же зале тяжелая, с потемневшей бронзой ободов хрустальная пыльная люстра под высоким потолком, и оттого сразу становилось заметно, как чадили свечи у икон. Покрытый белой скатертью огромный стол был уже сервирован старинным серебром, принадлежавшим прежнему батюшке, происходившему, оказывается, из древнего русского дворянского рода: это серебро он передал по завещанию церкви и тем, кто будет продолжать его дело. Но столовое серебро, хоть и представлявшее ювелирную ценность, тогда не интересовало Стаина. Пользуясь обилием света, Жорик обходил многочисленные иконы, которые в иные дни не удавалось разглядеть.
Стаин чувствовал, что батюшке приятен его нескрываемый интерес, потому тот сопровождал его от иконы к иконе, поясняя значение изображенных святых в религиозной иерархии, говорил о времени и эпохе, сопутствовавших рождению этих шедевров, авторы которых за редким исключением оставались неизвестными или обозначались одним ничего не говорящим потомкам именем.
Обходя просторный зал, Жорик замечал и много вполне светских вещей, заполнявших и украшавших его: старинное пианино известной с прошлого века немецкой фирмы "Ибах", бронзовые часы в виде башни с двумя циферблатами тоже вполне тянули на антиквариат, не ценившийся в те годы, по крайней мере, у них в городе; резные шахматы из слоновой кости с массивной доской из палисандра, и тут же, на изящном столике, инкрустированном перламутром, несколько нераспечатанных колод карт, непривычно узких, длинных, невиданной полиграфии, наверняка оставшихся из старых дореволюционных запасов прошлого батюшки-дворянина. Карты эти более всего заставили дрогнуть сердце Стаина. Неравнодушный этот взгляд не остался незамеченным отцом Никанором, и он спросил, не играет ли Стаин в преферанс? Получив утвердительный ответ, батюшка улыбнулся и неожиданно с азартом сказал:
-- Прекрасно, как-нибудь обязательно сыграем, а то дьяк, с которым я иногда сажусь за карточный стол, играет слабо, к тому же абсолютно лишен чувства риска, да и жаден больно.
Ужинали долго, опустошая не один графинчик водки, настоянной на травах, затем, как обычно, переходили к камину, в кресла, и оно теперь было как бы у каждого свое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20