- Вы найдете в этой святой черты моей дочери, которая сейчас накрывает стол. Да, у господина полковника хорошая кухня, и он щедр. Не надо столько сыра, дитя мое, ты знаешь, что он перебивает вкус холодного жаркого! Так вот, всех святых женщин и даже Мадонну я писал с лица моей дочки.
Дон Рамон отставил святую Леокадию в сторону и продолжал:
- Когда вы войдете в церковь нашей Сеньоры дель Пилар, то на правой стене за второй колонной увидите образ серафической матери Терезы, написанный мною. И эта святая дама имеет черты лица моей дочери, и сходство весьма большое. И так как она на картине одета в орденское облачение реформированных кармелиток, то люди в городе дружно прозвали мою девочку Монхитой, хотя при крещении она наречена Паолой, Паолитой...
Брокендорф рассматривал образ святой с таким вниманием и основательностью, что я даже удивился.
- А есть у вас, - спросил он наконец, - образ святой Сусанны?
- Есть. Вы, конечно, имеете в виду святую, обезглавленную во времена римского императора Диоклетиана за то, что она отказалась выйти замуж за сына императора?
- О той я ничего не знаю, - возразил Брокендорф. - Я говорю о другой святой Сусанне,
- А я не знаю еще святой с таким именем, - встревожился художник. - Ни Лаврентий Сурый, ни Петр Рибодейра, ни даже Симеон Метафраст, Иоанн Тритений или Сильванус не сообщают о такой. Кто эта Сусанна, какую смерть она претерпела и какой папа причислил ее к лику святых?
- Как? Возможно ли, что вы не знаете святую Сусанну? Удивляюсь. Это же та святая, за которой два старых еврея подглядывали в купальне, история известная!
- Этой сцены я еще не писал. Впрочем, ваша Сусанна вовсе не святая, а просто еврейка из города Вавилона...
- Еврейка или не еврейка, - решил Брокендорф, жадно поглядывая на Монхиту, - но вам бы написать барышню и в образе Сусанны в купальне!
Дон Рамон, видимо, был смущен, но тут его выручил человек с поднятыми руками.
- Дон Рамон! - жалобно позвал он. - Сколько я могу еще стоять так за полтора реала? У меня уже руки затекли и скрючиваются...
Горбун тут же схватил кисть и исчез за холстом на подрамнике. Мы видели только его кирпичные гетры, но говорить он не перестал.
- Обе эти персоны - мои натурщики, помогают мне в работе. Я пишу теперь "Положение Христа во гроб". Молодой человек представляет Иосифа Аримафейского, а дама - одну из благочестивых иерусалимских женщин. И, как могут видеть господа, оба они оплакивают кончину Спасителя.
Иосиф Аримафейский и благочестивая женщина из Иерусалима поклонились нам, не меняя при этом скорбное выражение лиц.
- Эта сеньора, - продолжал художник, - настоящая актриса. В мистерии, которую мы ставили прошлым летом в Ла Бисбале, она представляла аллегорическую фигуру христианской исповеди. Она снискала аплодисменты и знала свою роль наизусть, как "Отче наш".
- В Мадриде я играла и королев, и камеристок, и фей! - с достоинством добавила дама.
Брокендорф несколько мгновений испытующе глядел на нее.
- Я ищу кого-нибудь, кто бы мне постирал пару шерстяных носков, я испачкал их в этой снеговой грязи...
- Дайте мне! - с готовностью вскричала исполнительница ролей королев и камеристок, не теряя, однако, и теперь своей отчаянно-скорбной мины. - Я послужу вам охотно и немного возьму!
Эглофштейн, Донон и я тем временем перешли в другую комнату, и Брокендорф последовал за нами. Монхита все еще хлопотала у стола, и мы обступили ее, как вольтижеры - неприятельский пост. Пока дон Рамон торопливо трудился над своей картиной, Эглофштейн начал атаку на возлюбленную полковника.
Из нас никто не умел так хорошо заводить разговоры с женщинами, как Эглофштейн. Он настраивал свой голос, как виртуозный скрипач - инструмент. И когда заставлял его дрожать и колебаться в тембре, то казалось, из него рвется страстное волнение, которого в действительности не было в его сердце, и этого было вполне достаточно для женщин, на которых он испытывал свое искусство.
Это был первый случай, когда мы одни могли поговорить с Монхитой, ведь до сих пор мы видели ее только в обществе полковника. Эглофштейн начал с разных любезностей и мелкой лести, которую Монхита, казалось, охотно слушала. А мы, остальные, не мешали ему и молча слушали, как он вел свое и наше - дело...
Он сказал, как он счастлив встретить ее, так как только мысль иногда видеться с нею делает его жизнь в маленьком городке выносимой.
Монхита удовлетворенно улыбалась. И эти ее улыбки и манера играть искусственным цветком в волосах заставляли нас вновь видеть перед собой Франсуазу-Марию. И мне даже показалось противоестественным, что мы должны употреблять столько усилий, чтобы овладеть ею, когда она так давно уже была нашей.
- Разве наш Ла Бисбаль - такой плохой город,-спросила она, - что вам скучно здесь жить?
- Не хуже других городков вашей страны! Но мне здесь недостает всего: наслаждения итальянской оперой, общества людей моего круга, балов, казино, прогулок на санях с прекрасными женщинами...
Эглофштейн сделал паузу, чтобы дать Монхите время живо представить себе удовольствия большого света: балы, катания на санях, итальянскую оперу. И продолжал:
- Но в вашем обществе я не скучаю обо всем этом и доволен, что могу вас видеть!
Монхита не нашлась сразу, что ответить, и покраснела от удовольствия и смущения. Но дон Рамон д'Алачо крикнул из соседней комнаты:
- Благодарю вас, господин капитан, за ваши дружеские слова, которые я сейчас услышал!
Открытие, что отец Монхиты слышал каждое слово разговора, сбило Эглофштейна и лишило его уверенности. Он занервничал без особой причины. И поскольку девушка все еще молчала, он сказал - еще в очень мягком тоне, но уже с внутренним раздражением:
- Вы не знаете, что мне ответить? У вас не найдется слова для меня? Хорошо, я увижу это по движению плеч. Значит, я недостоин ответа...
Монхита живо закачала головкой. Она выглядела испуганной, и ей было чего опасаться - капитан мог стать ее недругом, а она видела его ежедневно за доверительной беседой со своим любовником.
- Вы всё молчите, - тихо продолжал Эглофштейн. - Я знаю, вы втайне смеетесь над жаром, который сами пробудили во мне. Одним взором ваших горящих глаз, одним нечаянным движением вашей головки, каким вы откидываете непослушный локон, он вечно спадает вам на лоб...
- Не обращайте внимания на мои волосы! - быстро сказала смущенная Монхита и оправила их, видно радуясь, что Эглофштейн больше не сердится. Это дурацкий порыв ветра перепутал мне их, когда я бежала сюда по улице...
Эглофштейн, не очень знавший, что бы сказать еще, ухватился за эти слова.
- Ветер! Я уже ревную к этому ветру! Ему дозволено гладить ваши волосы, щеки... целовать ваши уста, а мне - нет, невозможно...
Монхита залилась румянцем, не находя слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47