Она была такой же беспомощной, как Екатерина Медичи. А кожа у нее была такая толстая, что могла выдержать любой удар. А это непременное оружие для женщины, вторгающейся на территорию другой женщины. Не только Николь, но и Джанет и Элеонора не любили ее и давали ей это понять. Но их замечания действовали на Элизабет Энн так, как если бы она получала комплименты по поводу своей новой прически. К смыслу же этих замечаний она оставалась глуха, нема и слепа и только мило улыбалась, еще более по-детски, чем обычно.
И вот однажды вечером мы стали потрясенными свидетелями сцены, в которой Николь не смогла больше сдержаться. Поль и Элизабет Энн вместе вышли из комнаты, и их не было так долго, что их отсутствие становилось неловким. Когда же они вернулись, поглощенные друг другом и слегка растрепанные, Николь взорвалась и в выражениях, характерных для площади Пигаль, высказала им, кто они такие. Затем она убежала к себе в комнату, а Поль, посрамленный и злой, постоял еще в нерешительности, не зная, идти ли за ней, и наконец сделал шаг, чтобы идти.
Это был решающий миг для Элизабет Энн. Другая женщина, которую бы так при всех отчитали, ушла бы. Она могла бы сделать это демонстративно, но она бы ушла. Элизабет Энн осталась. И заплакала.
Это были не те уродливые, бессильные слезы, которым дала волю Николь, убегая с поля брани, это был жалобный плач, тихие всхлипывания. Закрыв лицо руками, как принято в мелодрамах, она хныкала, словно побитый ребенок. И когда Поль остановился как вкопанный, когда он обернулся, чтобы обнять и успокоить ее, мы поняли, что для Николь все кончено.
Через месяц Джанет поехала с ней в Хуарес, чтобы распорядиться насчет развода. Ночь перед отъездом в Мексику Николь провела с нами в нашей новой квартире в центре города, и мы не спали до утра, слушая, как Николь, слабая и измученная, рассказывает нам, что с ней было.
Плакать она уже не могла и казалась намного старше и полнее, лицо ее обрюзгло, глаза ввалились. И только когда она описывала сцену, которую в конце устроила Элизабет Энн, и спектакль, который Элизабет Энн разыграла, в ней сверкнула искра былой живости.
— Они были вдвоем, — говорила Николь, — но он не произнес ни слова.
Какой же он трус! Как это низко с его стороны — позволить, чтобы именно она обо всем мне сказала? А она? Клянусь, она была как дива из оперного спектакля. Как Тоска, готовая умереть ради своего возлюбленного. Она стояла вот так... — Николь прижала кулак к груди и задрала голову, гордо выпятив челюсть, — ..и рассказывала мне об их любви, об их неумирающей страсти друг к другу, как будто кто-то заранее написал для нее текст. А он так и не сказал ни слова. Ни одного слова. Я не понимаю, я не могу понять, что она с ним сделала.
То, что Элизабет Энн сделала с Полем, может вызывать недоумение.
То, что она сделала с Николь, было всем ясно. После развода Николь поселилась в гостинице рядом с нами. Она сказала, что намеревается вернуться в Париж, но мысль о том, как она предстанет перед родными после всего, что произошло, была для нее невыносима. Так она и жила в гостинице, иногда, по настоянию Джанет, навещая нас, с каждым своим посещением становясь все полнее, все неряшливее, все апатичнее. А потом, однажды ночью, она разом покончила со своими страданиями, приняв слишком большую дозу снотворного.
Я никогда не забуду сцены на кладбище. То, что во время заупокойной службы появился Поль, было само по себе нехорошо, хотя его немного оправдывал натянутый и изможденный вид, говорящий о том, какой это сильный для него удар. Хуже было видеть рядом с ним Элизабет Энн.
Конечно, можно вспомнить и более вопиющие проявления дурного тона, но ее присутствия с видом благородной скорби, с прижатым к губам носовым платком, ее жалобных стонов, отвлекающих внимание Поля, когда тело Николь опускали в могилу, я не забуду до конца своих дней.
После этого мне очень долго не пришлось видеть Поля и Элизабет Энн.
Но поскольку при наших встречах с Голдсмитами о них всегда заходил разговор, мы все время были в курсе их дел.
Как выразилась Элеонора, похоже, что Элизабет Энн задала себе работу. Поль явно болезненно переживал смерть Николь, и призрак первой жены теперь постоянно преследовал Элизабет Энн. Чтобы изгнать его, она, по словам Элеоноры, все свое милое маленькое существо посвятила карьере Поля. О его работе она ничего не знала, да и знать не хотела, но в искусстве деланья карьеры она сильно преуспела. На их вечеринках больше не было одиноких привлекательных особ женского пола; уж она-то не допустит такой ошибки, как ее предшественница. Теперь приглашались только те, кто мог добавить блеска к репутации художника. Попечители музеев и богатые коллекционеры, критики и знаменитости — вот кто служил зерном для мельницы Элизабет Энн.
Когда я спросил Голдсмита, как к этому относится Поль, Сид ответил — с раздражением. Я имею в виду его поведение. Во-первых, он слишком много пьет, да еще эта его дурацкая манера наводить Элизабет Энн на разговор о вещах, в которых она абсолютно ничего не смыслит. После чего он с изощренным сарказмом извиняется перед ней, отчего она краснеет и мило смущается.
— Прелестная сучка, — вмешалась Элеонора, — ей есть отчего краснеть. Мне кажется, они с Полем теперь люто ненавидят друг друга, и с этим уже ничего не поделаешь. Он не знает, как от нее избавиться, а она не избавляется от него, потому что он — призовая лошадь. Так они и живут.
Вскоре после этого я до боли осознал, что такое призовая лошадь, потому что случилось так, что я стал второй лошадью в скачках, в которых нам с ним предстояло выступать.
Эту новость сообщил мне Сид. Госдепартамент, в порядке культурного обмена, должен был выбрать художника для того, чтобы он представлял Америку в России со своей персональной выставкой. Художник должен быть готов давать интервью, и, восторженно подчеркнул Сид, его будут сопровождать не только большие люди из Госдепартамента, но и корреспонденты всех известных газет, а также фотограф и репортер из журнала “Лайф”. По возвращении в Америку выставка в течение года будет путешествовать по стране, от Сан-Франциско до Музея современного искусства в Нью-Йорке.
Не было нужды объяснять, что мог значить этот приз для того, кто его выиграет. Но когда он признался мне, что я — первый и фактически единственный претендент, то от одного предвкушения я и вправду почувствовал дрожь в коленках.
Эти гонки выиграл Поль Захари. Я не умалю его таланта, если скажу, что под управлением такого жокея, как Элизабет Энн, он не мог не выиграть. Среди тех, кого она развлекала и очаровывала, были люди из Госдепартамента, от которых очень сильно зависел окончательный выбор.
Они, должно быть, сильно заинтересовались, когда она повторила им некоторые едкие мои замечания по поводу наших национальных лидеров и их ведения международных дел, которые я когда-то давно неосторожно позволил себе в ее присутствии.
1 2 3 4 5 6