Он же, Ага говорила, миллион заработал.
А всё равно, хоть и миллион, а мне его жалко. Это всё из-за Иванова началось! Я ведь об Иванове всё время думаю. Нет. Ещё раньше, когда мне в Доме прессы Георгий Алексеевич жестяную кружку подсунул. Может, она и правда волшебная?
Я взобрался на подоконник и стал смотреть в окно. У нас дом стоит на углу, и далеко видно. Всё окна, окна… И везде люди живут. И везде жили такие же ребята, как Иванов, а потом война началась и их всех убили… Ищи не ищи! И Демидов, и Мироненко, и этот Серёжа. Их было двадцать миллионов! Вот если бы их поставить плечом к плечу в одну шеренгу, они вытянулись бы строем на двадцать миллионов метров.
Я подышал на стекло и стал считать.
— Вот двадцать миллионов метров. В одном километре — тысяча метров. Нули сокращаем. Получается двадцать тысяч километров. Половина экватора! Ой-ой-ой… Это значит, человек выезжает на поезде из Бреста во Владивосток, а они вдоль насыпи стоят. Он днём и ночью едет, едет… Через степи, горы, через реки, через тайгу… Поезд гудит, стучат колёса на стыках… А как глянешь в окно, они стоят… Стоят молодые и постарше, стоят пехотинцы, танкисты, кавалеристы, лётчики, моряки… В летнем и зимнем обмундировании, в пилотках и касках, в ушанках и бескозырках. Неделями идёт поезд, а они всё стоят… И смотрят на меня… Какой я? И где-то там, в этой цепи, стоят и Мироненко, и Демидов… И Серёжа Иванов… Самый лучший человек на свете, как про него Антонина Николаевна сказала… Самый лучший, самый храбрый, потому что был самый добрый…
Тридцать лет нет его на свете, а его всё ещё помнят.
Если на меня со стороны посмотреть, так я и трус, и обманщик… На самом-то деле это не так, но со стороны… Ведь никто не знает, что я думал, а все видят, что я делал… Ребятам ничего про фамилии не сказал, про Форген-Моргена промолчал…
Разве бы этот Серёжа Иванов смог жить, как я? Да никогда! О нём кто ни вспомнит — весёлый-весёлый был. А почему он был весёлым? Ни врать ему было не надо, ни ловчить! Заработал двойку — получи! Но только чтобы всё честно!
И вдруг я увидел высоко над домами луну! Здоровенную! Я сначала не понял даже, что это луна. Думал, фонарь такой на стройке где-нибудь зажгли… А потом смотрю — луна! Я её тыщу миллионов лет не видел. На улице её не видно, фонари горят, а дома я в окно, может, первый раз смотрю так поздно…
Вон какая оранжевая! И движется быстро.
Глава двадцать вторая
НЕ МОЖЕТ ТАКОГО БЫТЬ!
Я пошёл после уроков прямо к Эмлембе домой! А чего? Тем более что в школе её не встретил. Позвонил — бабушка мне открыла. Как в комнату вошёл, так всё понял. На Ленкином письменном столе стояла фотография наших танкистов в рамочке, и на рамочке была чёрная лента, завязанная бантом.
— Лена в булочную пошла, сейчас вернётся! — сказала бабушка. — Посиди, я на кухне.
Я сел к столу. Увидел папку. «Материалы поиска» — было написано на ней круглым почерком. Папка была завязана, и я её раскрыл. Оттуда высыпалась пачка всяких бумаг со звёздочками и печатями: Центральный архив, Совет ветеранов танковых войск, Комитет защиты мира, Музей Советской Армии…
«На ваш запрос отвечаем…», «Доводим до вашего сведения…», «Сообщаем…» — замельтешили ответы, и наконец — копия извещения. Такое же, как у Антонины Николаевны я читал…
Я сидел и даже не знал, чему удивляться. Тому ли, что Ленка такую громадную работу проделала, или тому, что она уже знала про смерть Иванова и молчала… Вот так Ленка!
Я не слышал, как она вошла, — почувствовал, как у моих ног что-то завертелось: Пудик преданно тыкался мне носом в колени.
— Ну вот, — прошелестело у меня за спиной. — Теперь вы тоже знаете.
Ленка, с развязавшимися бантами, в коротеньком стареньком пальтишке, виновато глядела в пол.
— Только вы не подумайте, Костя, — прошептала она, — я давно сказать хотела… но вас не было ни дома, ни в школе… И я всё думала: а может, он жив…
— Да ладно! — сказал я. — Чего ты.
Ленка присела к столу и стала водить пальцем по скатерти. И вдруг Пудик завыл. Жалобно так.
Ве-ве-ве ва-у-у-у…
— Да вы что! — сказал я. — Чего вы разнюнились?
Мне хотелось что-нибудь такое сделать, чтобы Ленка развеселилась, и Пудик тоже. Если бы я умел ходить на руках, я бы сразу на руки стал и заболтал ногами. Ленка бы, конечно, сказала: «Ну что ты как дурачок», но засмеялась бы… Но к сожалению, я не умею стоять на руках.
— Как же, — прошептала она. — Искали, искали, а теперь всё кончилось…
— Как это кончилось! — закричал я. — Ничего не кончилось! С самого начала было ясно, что их нет на свете! — Эмлемба только голову ниже опустила. — Это бы если, — говорю, — они на необитаемом острове были, как капитан Грант, а мы приплыли за ними, а они уже умерли, — тогда другое дело. А тут они уже тридцать лет как погибли…
— Да, — сказала Ленка. — То всё искали, искали, а теперь приду домой — и делать нечего… Сижу и сижу!
— Как это делать нечего? — Я и не заметил, что очень громко кричу. Бабушка вбежала перепуганная — я тогда только понял, что кричу. — Да они все трое — безымянные герои! Мы про них только фамилии знаем, да что они были хорошие, да что они погибли… А они герои! Этот Серёжа Иванов наверняка должен быть Героем Советского Союза! Он, может быть, первый в мире танковый таран совершил! И вообще! — Я кричал и видел, что Эмлемба успокаивается. — Давай! — закричал я. — Давай одевайся! Поедем к одному старику, он нам, может, ещё кое-что про Иванова расскажет.
— Я одета! — вскочила Ленка.
— Нет уж, нет уж! — сказала бабушка. — В таком затрапезном виде! В люди идёшь — оденься прилично.
Пока она одевалась, я с Пудиком играл, а сам думал: вот как интересно получается. Я ведь не собирался поиск продолжать, а теперь как посмотрел на Ленку, так опять красным следопытом заделался. И это хорошо, потому что я как про танкистов подумаю, всё мне кажется, будто я перед ними виноватый.
И опять мы ехали целую вечность до Парковой улицы и шли через лес. Тут ещё кругом здоровенные сугробы лежали. Но только они уже были не такие, как в январе. С одного бока снег был белый, — правда, в каких-то чёрных точках и пористый, как сахар, когда кусочек в чае намочишь, — а с другой стороны, где сугробы солнце освещало, они все были истаявшие — мохнатые от сосулек и пустые внутри. Если бы я был маленький, как гном, и мог ходить там, в этих пустотах, то мне казалось бы, что это ледяные дворцы.
А Ленка сказала, что тут нужно быть не гномом, а гулливеровским лилипутом, потому что гномы побольше, а лилипуты совсем маленькие, меньше пальца.
Пока мы спорили, кто больше — гном или лилипут, дошли до ДИПа. Даже не заметили — так быстро.
Форген-Морген обрадовался, и вообще все старики очень обрадовались! Хотя мы им ничего не принесли, и от этого мне стало неловко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
А всё равно, хоть и миллион, а мне его жалко. Это всё из-за Иванова началось! Я ведь об Иванове всё время думаю. Нет. Ещё раньше, когда мне в Доме прессы Георгий Алексеевич жестяную кружку подсунул. Может, она и правда волшебная?
Я взобрался на подоконник и стал смотреть в окно. У нас дом стоит на углу, и далеко видно. Всё окна, окна… И везде люди живут. И везде жили такие же ребята, как Иванов, а потом война началась и их всех убили… Ищи не ищи! И Демидов, и Мироненко, и этот Серёжа. Их было двадцать миллионов! Вот если бы их поставить плечом к плечу в одну шеренгу, они вытянулись бы строем на двадцать миллионов метров.
Я подышал на стекло и стал считать.
— Вот двадцать миллионов метров. В одном километре — тысяча метров. Нули сокращаем. Получается двадцать тысяч километров. Половина экватора! Ой-ой-ой… Это значит, человек выезжает на поезде из Бреста во Владивосток, а они вдоль насыпи стоят. Он днём и ночью едет, едет… Через степи, горы, через реки, через тайгу… Поезд гудит, стучат колёса на стыках… А как глянешь в окно, они стоят… Стоят молодые и постарше, стоят пехотинцы, танкисты, кавалеристы, лётчики, моряки… В летнем и зимнем обмундировании, в пилотках и касках, в ушанках и бескозырках. Неделями идёт поезд, а они всё стоят… И смотрят на меня… Какой я? И где-то там, в этой цепи, стоят и Мироненко, и Демидов… И Серёжа Иванов… Самый лучший человек на свете, как про него Антонина Николаевна сказала… Самый лучший, самый храбрый, потому что был самый добрый…
Тридцать лет нет его на свете, а его всё ещё помнят.
Если на меня со стороны посмотреть, так я и трус, и обманщик… На самом-то деле это не так, но со стороны… Ведь никто не знает, что я думал, а все видят, что я делал… Ребятам ничего про фамилии не сказал, про Форген-Моргена промолчал…
Разве бы этот Серёжа Иванов смог жить, как я? Да никогда! О нём кто ни вспомнит — весёлый-весёлый был. А почему он был весёлым? Ни врать ему было не надо, ни ловчить! Заработал двойку — получи! Но только чтобы всё честно!
И вдруг я увидел высоко над домами луну! Здоровенную! Я сначала не понял даже, что это луна. Думал, фонарь такой на стройке где-нибудь зажгли… А потом смотрю — луна! Я её тыщу миллионов лет не видел. На улице её не видно, фонари горят, а дома я в окно, может, первый раз смотрю так поздно…
Вон какая оранжевая! И движется быстро.
Глава двадцать вторая
НЕ МОЖЕТ ТАКОГО БЫТЬ!
Я пошёл после уроков прямо к Эмлембе домой! А чего? Тем более что в школе её не встретил. Позвонил — бабушка мне открыла. Как в комнату вошёл, так всё понял. На Ленкином письменном столе стояла фотография наших танкистов в рамочке, и на рамочке была чёрная лента, завязанная бантом.
— Лена в булочную пошла, сейчас вернётся! — сказала бабушка. — Посиди, я на кухне.
Я сел к столу. Увидел папку. «Материалы поиска» — было написано на ней круглым почерком. Папка была завязана, и я её раскрыл. Оттуда высыпалась пачка всяких бумаг со звёздочками и печатями: Центральный архив, Совет ветеранов танковых войск, Комитет защиты мира, Музей Советской Армии…
«На ваш запрос отвечаем…», «Доводим до вашего сведения…», «Сообщаем…» — замельтешили ответы, и наконец — копия извещения. Такое же, как у Антонины Николаевны я читал…
Я сидел и даже не знал, чему удивляться. Тому ли, что Ленка такую громадную работу проделала, или тому, что она уже знала про смерть Иванова и молчала… Вот так Ленка!
Я не слышал, как она вошла, — почувствовал, как у моих ног что-то завертелось: Пудик преданно тыкался мне носом в колени.
— Ну вот, — прошелестело у меня за спиной. — Теперь вы тоже знаете.
Ленка, с развязавшимися бантами, в коротеньком стареньком пальтишке, виновато глядела в пол.
— Только вы не подумайте, Костя, — прошептала она, — я давно сказать хотела… но вас не было ни дома, ни в школе… И я всё думала: а может, он жив…
— Да ладно! — сказал я. — Чего ты.
Ленка присела к столу и стала водить пальцем по скатерти. И вдруг Пудик завыл. Жалобно так.
Ве-ве-ве ва-у-у-у…
— Да вы что! — сказал я. — Чего вы разнюнились?
Мне хотелось что-нибудь такое сделать, чтобы Ленка развеселилась, и Пудик тоже. Если бы я умел ходить на руках, я бы сразу на руки стал и заболтал ногами. Ленка бы, конечно, сказала: «Ну что ты как дурачок», но засмеялась бы… Но к сожалению, я не умею стоять на руках.
— Как же, — прошептала она. — Искали, искали, а теперь всё кончилось…
— Как это кончилось! — закричал я. — Ничего не кончилось! С самого начала было ясно, что их нет на свете! — Эмлемба только голову ниже опустила. — Это бы если, — говорю, — они на необитаемом острове были, как капитан Грант, а мы приплыли за ними, а они уже умерли, — тогда другое дело. А тут они уже тридцать лет как погибли…
— Да, — сказала Ленка. — То всё искали, искали, а теперь приду домой — и делать нечего… Сижу и сижу!
— Как это делать нечего? — Я и не заметил, что очень громко кричу. Бабушка вбежала перепуганная — я тогда только понял, что кричу. — Да они все трое — безымянные герои! Мы про них только фамилии знаем, да что они были хорошие, да что они погибли… А они герои! Этот Серёжа Иванов наверняка должен быть Героем Советского Союза! Он, может быть, первый в мире танковый таран совершил! И вообще! — Я кричал и видел, что Эмлемба успокаивается. — Давай! — закричал я. — Давай одевайся! Поедем к одному старику, он нам, может, ещё кое-что про Иванова расскажет.
— Я одета! — вскочила Ленка.
— Нет уж, нет уж! — сказала бабушка. — В таком затрапезном виде! В люди идёшь — оденься прилично.
Пока она одевалась, я с Пудиком играл, а сам думал: вот как интересно получается. Я ведь не собирался поиск продолжать, а теперь как посмотрел на Ленку, так опять красным следопытом заделался. И это хорошо, потому что я как про танкистов подумаю, всё мне кажется, будто я перед ними виноватый.
И опять мы ехали целую вечность до Парковой улицы и шли через лес. Тут ещё кругом здоровенные сугробы лежали. Но только они уже были не такие, как в январе. С одного бока снег был белый, — правда, в каких-то чёрных точках и пористый, как сахар, когда кусочек в чае намочишь, — а с другой стороны, где сугробы солнце освещало, они все были истаявшие — мохнатые от сосулек и пустые внутри. Если бы я был маленький, как гном, и мог ходить там, в этих пустотах, то мне казалось бы, что это ледяные дворцы.
А Ленка сказала, что тут нужно быть не гномом, а гулливеровским лилипутом, потому что гномы побольше, а лилипуты совсем маленькие, меньше пальца.
Пока мы спорили, кто больше — гном или лилипут, дошли до ДИПа. Даже не заметили — так быстро.
Форген-Морген обрадовался, и вообще все старики очень обрадовались! Хотя мы им ничего не принесли, и от этого мне стало неловко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33