Он был в этом месте цементный, серый и никак не радовал глаз. Ничем не был он застлан, но пришел какой-то человек и положил на этот пол тощий мат.
- Жек! В оркестр! - снова крикнул Мишка, и я увидел, как Жек взбежал в оркестр и подошел к невысокому оркестровому барьеру, поставил на него левую ногу, согнутую в колене, а на ногу положил левую руку ладонью вверх и покрыл ее так же повернутой кверху ладонью правой руки.
- Так стоять! - резко и коротко бросил Мишка.
Пробор его сиял. Кольцо сверкало.
Было тихо. Меня тошнило от этой показухи.
- Смотри, какую устраивает продажу! - сказал Борис.
Я не заметил, как он появился. Я все смотрел на Жека. Я сказал:
- Боря, объясни, зачем он поставил Жека в оркестр?
- На всякий случай, - сказал Борис.
Сердце мое сжалось.
- На какой это всякий случай? - спросил я. - Какой может быть случай? Ты допускаешь?
Но Борис положил мне руку на плечо и сказал:
- Ничего быть не может, не бойся. Она, видишь ли, должна сделать в воздухе, вот там, - он показал, где приблизительно, - двойной сальто-мортале. К ногам ее петлями прикреплены штрабаты, которые, в свою очередь, намертво своим основанием прикреплены к трапеции. И когда она после двойного сальто полетит из-под купола вниз, публика будет думать, что ей конец. Но штрабаты, - а это, по существу, простые веревки, особым образом свитые...
- Учи, учи... Объясняй мне про штрабаты. Нашел новенького...
Он продолжал:
- Вот, вот, эти самые штрабаты ее самортизируют, во-первых, потому, что они далеко не достают до полу, до ковра на манеже, им не хватает двух или трех метров длины.
- И она повиснет головой вниз? Так, что ли? - Меня уже начинало трясти. А он твердил свое:
- Во-вторых же, они у Мишки - в этом и есть секрет, - они с резиновыми, где-то спрятанными амортизаторами. Итак, она летит вниз - штрабаты держат ее за ноги, а потом вступает резина и элегантно вскидывает ее обратно на трапецию. Она отстегивается и делает комплименты. Все рассчитано. Все проверено. В Ереване проделано пять таких полетов. Грандиозный эффект.
- Да уж куда больше, - сказал я.
- Там многие в обморок падали, - сказал Борис хвастливо, - в Ереване-то. Еще бы, прямо американский аттракцион. С жутью.
- Сволочи вы все! - сказал я. - Теперь скажи мне, пожалуйста, зачем Жек стоит вон там, в оркестре, весь изогнулся и сложил руки на подстраховку? И зачем положили этот хреновый мат на полу, под оркестром?
- А я что, знаю, что ли? Так Мишка приказал, ведь он же изобретатель, а не я. Уж ему-то она дорога, ближе, чем тебе, как ты думаешь? Зачем мат? Так. А вдруг... ну, допусти ты миллионную долю риска! А вдруг по каким-нибудь причинам изменится линия полета? Вдруг она полетит на оркестр? Тогда Жек толкнет ее руками, и она полетит вниз, в манеж, но уже с силой Жекиного толчка. Тут закон физики. Она первоначальную силу полета потеряет, понял? А получив новую силу от Жека, ей лететь останется два-три метра. Но Мишка сказал, что это один шанс на сто миллионов. Сиди спокойно, ясно тебе?
- Ясно, - сказал я, - мне ясно, что риск есть. И большой. Один на сто миллионов. Это чересчур большой риск.
- Да что ты! - сказал Борис. - Ну, я не знаю, как тебе объяснить. Тут, наверное, просто психология - этакая кроха мысли, осколок боязни, последний страшок, ну вот и мат - на всякий случай.
- На всякий случай? Да на всякий случай нужно положить сто пуховых матов, и вывалить двести возов сена в проход и в манеж, раз уж у вас в голове гнездится такой случай, собаки вы и сволочи. Весь цирк надо обтянуть сеткой, раз у вас в голове есть допуск. Есть какой-то там, видишь, стомиллионный шанс, сукины вы дети, все вместе взятые, сволочи вы, распроклятые вы собаки, дерьмо, негодяи вы, мерзавцы и подлецы. Вот кто вы есть, если хотите знать...
Борис встал и отошел от меня, я его здорово допек, мне кажется, в него проникло. Он обернулся.
- Коля, - сказал он тихо, - брось, не бранись, без тебя тут не знают, что ли? Больше всех ему надо. - Он пошел.
- Да, - крикнул я ему вслед, у меня что-то клокотало в груди, - мне больше всех надо!
Ирина была уже на трапеции. Я был уверен, что она начнет работу с маленьких скромных трюков, постепенно перейдет к более сложным и так далее, потом подведут зрителей по нарастающей к сверхсложным и потом уже, на самый на финал, пойдет в этот разрекламированный двойной сальто-мортале. По традиции все должно было происходить именно так. Но не тут-то было, я ошибся, и как я был рад, что ошибся. Этот аттракцион, видимо, готовился на чистом сливочном масле, на высочайшем уровне, или уж это артистка такая была - самородок, не знаю. Без всяких проволочек Ирина в остром и вместе с тем чрезвычайно ясном темпе встала на трапецию и сделала труднейшую на ней круговую раскачку, ни за что не держась, ни к чему не привязанная, ничем не застрахованная, и затем сразу, без предупреждений, без продажи на нас обрушился ослепительный каскад чемпионских трюков: задний бланж, "флажок" на одной руке, баланс на спине, стремительный обрыв, снова спина и резкий выход на "флажок" с комплиментом. Это было как музыка, так пианист пробегает быстрыми своими пальцами весь рояль слева направо, сверху донизу, как бы балуясь, играючи, но четкость и чистота звука, бешеный ритм сразу поражают слушателей.
После такого вступления, которое было под силу только законченному, совершенному мастеру, только железному, безотказному телу, только прозрачной и неукротимой воле и только бесстрашному, дерзкому сердцу, после такой небывалой заявки Ирина вновь встала на трапецию и очень скромно и вместе с тем величественно сделала нам комплимент приветственный жест нам, ее товарищам. Так в цирке редко случается, а сейчас случилось: все мы, сколько нас было здесь, сидящих в партере, все мы вдруг поднялись со своих мест и захлопали ей, по-братски, искренне, от горячей актерской души. Это были аплодисменты мастеров, признающих работу своего собрата-мастера, это были аплодисменты, венчающие самый конец строжайшего "гамбургского счета", и Ирина поняла это и улыбнулась, растроганная.
Все сели. Меня знобило. Ирина сейчас копошилась где-то на штамберте, я вгляделся - это она отстегивала туго притянутые штрабаты. Наконец она освободила их и вдела в петли ноги, каждую поочередно. С глухим звоном съехала вниз эта первая, уже ненужная трапеция. В зале было тихо. Ирина выпрямилась и посмотрела вниз. В манеже было светло, электрики дали полный свет. Мы все, затаив дыхание, смотрели на нее, и она, конечно, видела всех нас, но потом она перевела свой взгляд и нашла Раскатова. Михаил стоял за матом под оркестровой эстрадой, у него в руках был конец длинной и тонкой веревки от карабина, держащего наверху привязанной вторую, свободную, трапецию. Я услышал, как звонко щелкнул карабин, и легкая трапеция соскользнула из-под купола и проплыла по воздуху, прямо к Ирине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
- Жек! В оркестр! - снова крикнул Мишка, и я увидел, как Жек взбежал в оркестр и подошел к невысокому оркестровому барьеру, поставил на него левую ногу, согнутую в колене, а на ногу положил левую руку ладонью вверх и покрыл ее так же повернутой кверху ладонью правой руки.
- Так стоять! - резко и коротко бросил Мишка.
Пробор его сиял. Кольцо сверкало.
Было тихо. Меня тошнило от этой показухи.
- Смотри, какую устраивает продажу! - сказал Борис.
Я не заметил, как он появился. Я все смотрел на Жека. Я сказал:
- Боря, объясни, зачем он поставил Жека в оркестр?
- На всякий случай, - сказал Борис.
Сердце мое сжалось.
- На какой это всякий случай? - спросил я. - Какой может быть случай? Ты допускаешь?
Но Борис положил мне руку на плечо и сказал:
- Ничего быть не может, не бойся. Она, видишь ли, должна сделать в воздухе, вот там, - он показал, где приблизительно, - двойной сальто-мортале. К ногам ее петлями прикреплены штрабаты, которые, в свою очередь, намертво своим основанием прикреплены к трапеции. И когда она после двойного сальто полетит из-под купола вниз, публика будет думать, что ей конец. Но штрабаты, - а это, по существу, простые веревки, особым образом свитые...
- Учи, учи... Объясняй мне про штрабаты. Нашел новенького...
Он продолжал:
- Вот, вот, эти самые штрабаты ее самортизируют, во-первых, потому, что они далеко не достают до полу, до ковра на манеже, им не хватает двух или трех метров длины.
- И она повиснет головой вниз? Так, что ли? - Меня уже начинало трясти. А он твердил свое:
- Во-вторых же, они у Мишки - в этом и есть секрет, - они с резиновыми, где-то спрятанными амортизаторами. Итак, она летит вниз - штрабаты держат ее за ноги, а потом вступает резина и элегантно вскидывает ее обратно на трапецию. Она отстегивается и делает комплименты. Все рассчитано. Все проверено. В Ереване проделано пять таких полетов. Грандиозный эффект.
- Да уж куда больше, - сказал я.
- Там многие в обморок падали, - сказал Борис хвастливо, - в Ереване-то. Еще бы, прямо американский аттракцион. С жутью.
- Сволочи вы все! - сказал я. - Теперь скажи мне, пожалуйста, зачем Жек стоит вон там, в оркестре, весь изогнулся и сложил руки на подстраховку? И зачем положили этот хреновый мат на полу, под оркестром?
- А я что, знаю, что ли? Так Мишка приказал, ведь он же изобретатель, а не я. Уж ему-то она дорога, ближе, чем тебе, как ты думаешь? Зачем мат? Так. А вдруг... ну, допусти ты миллионную долю риска! А вдруг по каким-нибудь причинам изменится линия полета? Вдруг она полетит на оркестр? Тогда Жек толкнет ее руками, и она полетит вниз, в манеж, но уже с силой Жекиного толчка. Тут закон физики. Она первоначальную силу полета потеряет, понял? А получив новую силу от Жека, ей лететь останется два-три метра. Но Мишка сказал, что это один шанс на сто миллионов. Сиди спокойно, ясно тебе?
- Ясно, - сказал я, - мне ясно, что риск есть. И большой. Один на сто миллионов. Это чересчур большой риск.
- Да что ты! - сказал Борис. - Ну, я не знаю, как тебе объяснить. Тут, наверное, просто психология - этакая кроха мысли, осколок боязни, последний страшок, ну вот и мат - на всякий случай.
- На всякий случай? Да на всякий случай нужно положить сто пуховых матов, и вывалить двести возов сена в проход и в манеж, раз уж у вас в голове гнездится такой случай, собаки вы и сволочи. Весь цирк надо обтянуть сеткой, раз у вас в голове есть допуск. Есть какой-то там, видишь, стомиллионный шанс, сукины вы дети, все вместе взятые, сволочи вы, распроклятые вы собаки, дерьмо, негодяи вы, мерзавцы и подлецы. Вот кто вы есть, если хотите знать...
Борис встал и отошел от меня, я его здорово допек, мне кажется, в него проникло. Он обернулся.
- Коля, - сказал он тихо, - брось, не бранись, без тебя тут не знают, что ли? Больше всех ему надо. - Он пошел.
- Да, - крикнул я ему вслед, у меня что-то клокотало в груди, - мне больше всех надо!
Ирина была уже на трапеции. Я был уверен, что она начнет работу с маленьких скромных трюков, постепенно перейдет к более сложным и так далее, потом подведут зрителей по нарастающей к сверхсложным и потом уже, на самый на финал, пойдет в этот разрекламированный двойной сальто-мортале. По традиции все должно было происходить именно так. Но не тут-то было, я ошибся, и как я был рад, что ошибся. Этот аттракцион, видимо, готовился на чистом сливочном масле, на высочайшем уровне, или уж это артистка такая была - самородок, не знаю. Без всяких проволочек Ирина в остром и вместе с тем чрезвычайно ясном темпе встала на трапецию и сделала труднейшую на ней круговую раскачку, ни за что не держась, ни к чему не привязанная, ничем не застрахованная, и затем сразу, без предупреждений, без продажи на нас обрушился ослепительный каскад чемпионских трюков: задний бланж, "флажок" на одной руке, баланс на спине, стремительный обрыв, снова спина и резкий выход на "флажок" с комплиментом. Это было как музыка, так пианист пробегает быстрыми своими пальцами весь рояль слева направо, сверху донизу, как бы балуясь, играючи, но четкость и чистота звука, бешеный ритм сразу поражают слушателей.
После такого вступления, которое было под силу только законченному, совершенному мастеру, только железному, безотказному телу, только прозрачной и неукротимой воле и только бесстрашному, дерзкому сердцу, после такой небывалой заявки Ирина вновь встала на трапецию и очень скромно и вместе с тем величественно сделала нам комплимент приветственный жест нам, ее товарищам. Так в цирке редко случается, а сейчас случилось: все мы, сколько нас было здесь, сидящих в партере, все мы вдруг поднялись со своих мест и захлопали ей, по-братски, искренне, от горячей актерской души. Это были аплодисменты мастеров, признающих работу своего собрата-мастера, это были аплодисменты, венчающие самый конец строжайшего "гамбургского счета", и Ирина поняла это и улыбнулась, растроганная.
Все сели. Меня знобило. Ирина сейчас копошилась где-то на штамберте, я вгляделся - это она отстегивала туго притянутые штрабаты. Наконец она освободила их и вдела в петли ноги, каждую поочередно. С глухим звоном съехала вниз эта первая, уже ненужная трапеция. В зале было тихо. Ирина выпрямилась и посмотрела вниз. В манеже было светло, электрики дали полный свет. Мы все, затаив дыхание, смотрели на нее, и она, конечно, видела всех нас, но потом она перевела свой взгляд и нашла Раскатова. Михаил стоял за матом под оркестровой эстрадой, у него в руках был конец длинной и тонкой веревки от карабина, держащего наверху привязанной вторую, свободную, трапецию. Я услышал, как звонко щелкнул карабин, и легкая трапеция соскользнула из-под купола и проплыла по воздуху, прямо к Ирине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27