— И ты теперь, когда будешь в Москве, останавливайся только у нас. Аграфена-то Гордеевна как будет рада! У меня ведь там отдельная комната, так и числится за мной. Можешь всегда приехать и жить у меня.
— Да я найду, где остановиться, — нехотя возразил Фома.
— Нет, только у нас, у нас... Ведь это твоя родная мать, хоть и не желала знать тебя и не писала.
— Писала она... только я редко отвечал. Отец-то совсем не переписывался, а мне не запрещал писать.
— Как — писала? — Глеб почему-то ужасно был поражён и словно недоволен этим. — Будем теперь все вместе жить... — пробормотал он. Это была такая явная чушь, что я просто поразился.
— Отец-то твой... Павел Дмитриевич будет против... — лукаво протянул Фома.
— Ничего не против, он уж не такой плохой человек, крупный учёный...
Глеб начал было расписывать, какой у него отец, но я, не выдержав, перебил и спросил Фому, как они встретились. Фома с готовностью рассказал.
Он проехал километра три, когда вспомнил, что завтра выходной день. Почувствовав себя свободным, тут же вернулся назад, но войти к нам не осмелился — свет уже погасили. Решил походить до рассвета, а утром помочь лётчикам, если им понадобится помощь. Луна светила ярко, и ему пришла мысль пойти посмотреть на самолёт (мотоцикл он поставил возле метеоплощадки). Самолёт нашёл легко и долго осматривал его, зажигая спички. А потом смотрит — лётчик идёт.
Мы уселись на крыльце. Глеб заявил, что спать не хочет и, если мы не возражаем, будем разговаривать, пока не взойдёт солнце. Фома и Глеб тотчас закурили, каждый свои папиросы. Говорил один Глеб. О себе — случаи всякие из своей лётной жизни.
Утром Глеб уехал, простившись со всеми довольно сухо. Только Лизе долго жал руку, пока она её не отдёрнула. Мальшет задержался на пару дней: убеждал Ивана Владимировича написать статью о Каспии для «Известий». Эти два дня промелькнули очень быстро. Лиза разрешила мне не ходить в школу, но у меня и без школы хлопот был полон рот.
В этот приезд Мальшета мне так и не довелось поговорить с ним по душам. То он часами спорил с Иваном Владимировичем о каких-то тектонических нарушениях, продуктивной толще, сураханской свите, антиклинальных складках, сейшевых течениях — просто ничего нельзя было понять, будто не на русском языке они говорили. То уходил искать с Лизой следы эоловых наносов. Уж берега-то я знал получше сестры, но из-за всей этой «тарабарщины» чувствовал себя таким дураком, что мне оставалось только идти на кухню ставить самовар и жарить рыбу для прокормления всей учёной компании. А я — то думал, что уже много знаю — всё-таки десятиклассник!
Когда Мальшет уехал, обещав на этот раз писать регулярно, сразу стало слишком тихо и пустынно, будто наша метеорологическая станция была не в девяти километрах от рабочего посёлка, а на необитаемом острове.
Уезжая, Мальшет оставил крохотную, как уголёк, надежду, которая сразу стала разгораться. Он сказал:
— Я теперь еду в Москву и буду настойчиво требовать создания Каспийской экспедиции по трассе будущей дамбы. Она пройдёт от вашего Бурунного... Понадобится человека четыре рабочих, желательно с образованием, чтоб они могли при случае помочь в научных наблюдениях. Подобрать подходящих людей мы поручим Яше — ему и карты в руки... Если он, конечно, не против. — И он улыбнулся своей мальшетовской улыбкой, глянув на меня.
Ещё бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался — какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?
Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.
— А школа? — спросила она грустно.
— Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...
— А если так не разрешается?
— Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернётся.
... Как-то сразу легла зима, и море замёрзло до самого горизонта — огромная ледяная пустыня, блистающая днём на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только тёмные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.
Каждое утро, ещё впотьмах, мне приходилось ломом расширять замёрзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не лёгкой — много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.
Приходили письма. Глеб писал Лизе — не знаю что, не читал. Мальшет — нам обоим, коротко, с «гулькин нос», и больше спрашивал, чем сообщал. С Иваном Владимировичем у них шла обширная переписка, на том же тарабарском наречии: «брекчированные доломиты гокракско-спириалисового возраста». Если это перевести на русский язык, следовало понимать, что денег на экспедицию не дают...
Приходили письма и для меня лично. Писала Марфа — дочь заслуженной артистки Оленевой. Она прислала свою фотографию. Никогда я не видел таких глаз, такого рта — какое-то совсем особенное выражение. Она неизмеримо красивее Лизы и, судя по письмам, необыкновенно умна. Увлекается плаваньем, греблей и фехтованием на рапире. Я сам сделал модель парусной шхуны (Иван Владимирович только консультировал), вроде той, что нам подарил Турышев, и послал ей на память. Яхту я назвал «Марфа» — написал масляной краской на борту.
Всю весну мы очень много с Лизой зубрили — до обалдения. Только раз и устроили себе праздник, когда вышла из печати книга Ивана Владимировича «Проблема Каспия». Выпили за круглым столом шампанского и от всей души поздравили нашего милого старика. Жаль, что не было Фомы, он охотился на тюленей. Было очень весело. Иван Владимирович подарил нам по экземпляру своей книги с автографом.
Экзамены мы выдержали успешно. Лиза на «четыре» и «пять», я на одни пятёрки. Был выпускной бал (мне почему-то взгрустнулось на этом вечере). Лиза надела наконец по назначению своё новое платье, то, серебристое в поперечную полоску. Такое точно платье есть и у Марфы...
Мы окончили десятилетку, но как-то не верилось. Значит всё, и мы уже взрослые... А школа, как и детство, уже прошлое. Нам выдали аттестат зрелости. Теперь от нас ждали больших свершений от каждого. Потому что это была эпоха больших свершений. Запуск космической ракеты. В доках спешно отстраивали атомный ледокол. Турбины электростанций работали на атомном топливе. В газетах писали: «Символом нашей эпохи стали космическая ракета и окружённое орбитами электронов ядро атома». Символом нашей эпохи стал человек, проникающий в тайны бесконечно великого. На моей родине хлебопашец или рыбак пользуются таким же уважением, как учёный-физик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Да я найду, где остановиться, — нехотя возразил Фома.
— Нет, только у нас, у нас... Ведь это твоя родная мать, хоть и не желала знать тебя и не писала.
— Писала она... только я редко отвечал. Отец-то совсем не переписывался, а мне не запрещал писать.
— Как — писала? — Глеб почему-то ужасно был поражён и словно недоволен этим. — Будем теперь все вместе жить... — пробормотал он. Это была такая явная чушь, что я просто поразился.
— Отец-то твой... Павел Дмитриевич будет против... — лукаво протянул Фома.
— Ничего не против, он уж не такой плохой человек, крупный учёный...
Глеб начал было расписывать, какой у него отец, но я, не выдержав, перебил и спросил Фому, как они встретились. Фома с готовностью рассказал.
Он проехал километра три, когда вспомнил, что завтра выходной день. Почувствовав себя свободным, тут же вернулся назад, но войти к нам не осмелился — свет уже погасили. Решил походить до рассвета, а утром помочь лётчикам, если им понадобится помощь. Луна светила ярко, и ему пришла мысль пойти посмотреть на самолёт (мотоцикл он поставил возле метеоплощадки). Самолёт нашёл легко и долго осматривал его, зажигая спички. А потом смотрит — лётчик идёт.
Мы уселись на крыльце. Глеб заявил, что спать не хочет и, если мы не возражаем, будем разговаривать, пока не взойдёт солнце. Фома и Глеб тотчас закурили, каждый свои папиросы. Говорил один Глеб. О себе — случаи всякие из своей лётной жизни.
Утром Глеб уехал, простившись со всеми довольно сухо. Только Лизе долго жал руку, пока она её не отдёрнула. Мальшет задержался на пару дней: убеждал Ивана Владимировича написать статью о Каспии для «Известий». Эти два дня промелькнули очень быстро. Лиза разрешила мне не ходить в школу, но у меня и без школы хлопот был полон рот.
В этот приезд Мальшета мне так и не довелось поговорить с ним по душам. То он часами спорил с Иваном Владимировичем о каких-то тектонических нарушениях, продуктивной толще, сураханской свите, антиклинальных складках, сейшевых течениях — просто ничего нельзя было понять, будто не на русском языке они говорили. То уходил искать с Лизой следы эоловых наносов. Уж берега-то я знал получше сестры, но из-за всей этой «тарабарщины» чувствовал себя таким дураком, что мне оставалось только идти на кухню ставить самовар и жарить рыбу для прокормления всей учёной компании. А я — то думал, что уже много знаю — всё-таки десятиклассник!
Когда Мальшет уехал, обещав на этот раз писать регулярно, сразу стало слишком тихо и пустынно, будто наша метеорологическая станция была не в девяти километрах от рабочего посёлка, а на необитаемом острове.
Уезжая, Мальшет оставил крохотную, как уголёк, надежду, которая сразу стала разгораться. Он сказал:
— Я теперь еду в Москву и буду настойчиво требовать создания Каспийской экспедиции по трассе будущей дамбы. Она пройдёт от вашего Бурунного... Понадобится человека четыре рабочих, желательно с образованием, чтоб они могли при случае помочь в научных наблюдениях. Подобрать подходящих людей мы поручим Яше — ему и карты в руки... Если он, конечно, не против. — И он улыбнулся своей мальшетовской улыбкой, глянув на меня.
Ещё бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался — какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?
Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.
— А школа? — спросила она грустно.
— Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...
— А если так не разрешается?
— Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернётся.
... Как-то сразу легла зима, и море замёрзло до самого горизонта — огромная ледяная пустыня, блистающая днём на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только тёмные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.
Каждое утро, ещё впотьмах, мне приходилось ломом расширять замёрзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не лёгкой — много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.
Приходили письма. Глеб писал Лизе — не знаю что, не читал. Мальшет — нам обоим, коротко, с «гулькин нос», и больше спрашивал, чем сообщал. С Иваном Владимировичем у них шла обширная переписка, на том же тарабарском наречии: «брекчированные доломиты гокракско-спириалисового возраста». Если это перевести на русский язык, следовало понимать, что денег на экспедицию не дают...
Приходили письма и для меня лично. Писала Марфа — дочь заслуженной артистки Оленевой. Она прислала свою фотографию. Никогда я не видел таких глаз, такого рта — какое-то совсем особенное выражение. Она неизмеримо красивее Лизы и, судя по письмам, необыкновенно умна. Увлекается плаваньем, греблей и фехтованием на рапире. Я сам сделал модель парусной шхуны (Иван Владимирович только консультировал), вроде той, что нам подарил Турышев, и послал ей на память. Яхту я назвал «Марфа» — написал масляной краской на борту.
Всю весну мы очень много с Лизой зубрили — до обалдения. Только раз и устроили себе праздник, когда вышла из печати книга Ивана Владимировича «Проблема Каспия». Выпили за круглым столом шампанского и от всей души поздравили нашего милого старика. Жаль, что не было Фомы, он охотился на тюленей. Было очень весело. Иван Владимирович подарил нам по экземпляру своей книги с автографом.
Экзамены мы выдержали успешно. Лиза на «четыре» и «пять», я на одни пятёрки. Был выпускной бал (мне почему-то взгрустнулось на этом вечере). Лиза надела наконец по назначению своё новое платье, то, серебристое в поперечную полоску. Такое точно платье есть и у Марфы...
Мы окончили десятилетку, но как-то не верилось. Значит всё, и мы уже взрослые... А школа, как и детство, уже прошлое. Нам выдали аттестат зрелости. Теперь от нас ждали больших свершений от каждого. Потому что это была эпоха больших свершений. Запуск космической ракеты. В доках спешно отстраивали атомный ледокол. Турбины электростанций работали на атомном топливе. В газетах писали: «Символом нашей эпохи стали космическая ракета и окружённое орбитами электронов ядро атома». Символом нашей эпохи стал человек, проникающий в тайны бесконечно великого. На моей родине хлебопашец или рыбак пользуются таким же уважением, как учёный-физик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60