Перед ним были — враги! Он впервые ощутил себя изгоем, человеком без Родины. Да, попал в плен, вытерпел муки, но ведь сам статус военнопленного обязывал терпеть. Оказался в штабе Власова, но там-то — сотоварищи, друзья по несчастью. Общался с немецкими офицерами, никогда с ними на равных не бывая, — но ведь и с этим смириться можно, те все-таки — победители. Завязал подобие дружбы с членами польской компартии и офицерами Армии Людовой — ну, а как же иначе, братья по оружию, тянувшиеся причем к СССР. Об отряде Черного и говорить не стоит, все понятно, там — свои.
Маленькое отступление… Эти громко именуемые разведывательно-диверсионными отряды, ГРУ подчинявшиеся, мало кого к себе подпускали, но уж использовали случайных людей полноценно, на всю катушку. Болтавшийся между Германией и Польшей офицер РОА, почему-то так никем и не задержанный, не мог не внушать Черному подозрений, и чтоб избавиться от нежелательного свидетеля, Калугина могли послать в Варшаву с неопределенным заданием. («Ну ты там посмотри, Костя, что и как в этой Варшаве, разберись на месте и действуй по обстановке…») Если так и случилось, то все поведение Калугина в Варшаве — эксцесс исполнителя. Желающим пристально изучить такой вариант событий следовало бы поразмышлять над судьбой подполковника Сочкаря (Владимира), которого Калугин телеграммой вытащил из Кенигсберга и передал полякам для дальнейшего использования. Где он, этот Владимир?
Но при всех контактах с власовцами, немцами, поляками коммунистами Калугин держался уверенно, был он из породы людей, что всегда поднимают себя — манерами, поведением, одеждой, тоном разговоров — на ступеньку выше той, на которой по ситуации обязаны находиться. И чаще всего — на этой ступеньке они утверждаются, проникаясь уважением к себе. А это уже метод самозащиты, легкий панцирь, от которого отскакивают вредящие таким людям слова, взгляды, а подчас и пули.
Таким был Калугин от природы. И вдруг — незнакомое общество, офицеры Армии Крайовой, все в форме довоенного образца, увешанные орденами, в конфедератках, напоминавших советскому человеку «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны…», — эти чванливые, спесивые, презирающие русских, ненавидящие СССР вояки не пытались при нем скрывать приличия ради отвращения к русским и советским людям, эти не раз битые офицеры открыто, в лоб издевались над ним. И Калугин, себя защищая, вынужден был не на одну ступеньку поднимать себя, а много выше. Опорой могли стать Родина, СССР и вождь ее, ужас наводивший на этих поляков. И полетела шифрограмма Сталину, и пошла гулять фамилия Калугина по миру. Не одну неделю общался он с офицерьем этим, при любом случае подчеркивая: он — из СССР, где власть народа, где все хорошо, а приставленная к нему ищейка Хильда (имя дамы под вуалью этого псевдонима установить не удалось) ловила каждое слово советского дикаря для подробнейшего отчета о его антипольской деятельности.
И вот что любопытно. Сам Калугин быстренько понял, что АК спекулирует им, и начал жестко открещиваться от навязанной ему миссии связника. Все вовлеченные в интригу с ним офицеры отмечали необычную прямолинейность Калугина, его типично русскую открытость — отмечали, тут же фиксируя в уме: ох и хитер же этот русский, то-ончайшую игру ведет!
Таков он был — и поневоле возникает вопрос: да откуда же он взялся, из чего возник, почему именно в его обличье материализовался фантом, которым морочили себе головы поляки, с тоской и надеждой взирая на восток, чтоб увидеть летящие оттуда самолеты, и напрягая уши, чтобы услышать гром советской артиллерии да грохот танковых корпусов. Генерала Банова (Черного) поляки после войны спрашивали, действительно ли в его отряде состоял капитан Калугин, — ответа Варшава не получила и получить не могла. Любой ответ граничил с выдачей государственной тайны и крушением всей советской версии восстания — это раз. Во-вторых же — что мог генерал предъявить в доказательство своих слов? История любой войны — грандиозная ложь, которая складывается из оголенных до отвращения микроправд, и всякое уточнение деталей приводит к еще большему размыванию смыслов.
Так откуда же берутся эти живчики, оплодотворяющие лоно истории? Они ей остро нужны — как интригующая оговорка в речи политического деятеля, как ляп в классическом романе, над происхождением которого веками бьются знатоки; они же громко восхищаются, превознося как бы случайный мазок кисти на полотне, делающий картину незабываемой. Как и кем из невзначай подобранного коровяка лепятся величественные фигуры воинов и мыслителей?
Бой, восстание (да любой процесс, система, жизнь, бытие вообще) всегда находятся в неуравновешенном состоянии, оно-то и стремится стать устойчивым, и чем сложнее система, тем большее число вариантов предлагается ей для скачка в успокоение. А какой именно вариант предпочтется — вот тут система замирает, «зависает» в точке так называемой бифуркации, колышется, чтоб свалиться в новое состояние — непредсказуемо, наугад и безвозвратно, чтоб обрести новые свойства, обладая всеми предыдущими. И шальная пуля превращается в прицельную.
Таким человеком — мазком кисти, завершающим росчерком пера — стал Константин Калугин.
В нем, Калугине Константине Андреевиче, соединились, сошлись и в него въелись, впитались все присущие среднестатистическому мужчине черты того более чем смутного времени, того ареала обитания людских масс в клубке войны. Он был русским, каких полно в Польше 1941-1944 годов. Он был офицером, представителем среднего командного звена многих армий — и власовской РОА, и германского вермахта («двуйка» пришла к выводу, что Калугин — немецкий агент); и Красной армии, поскольку формально состоял еще в ней: из списков ее не исключен ведь был! И приказы Армии Людовой исполнял! Да, он был там и там, но в то же время не был ни в одной из этих армий. Он мог быть посланцем Москвы, но та могла обоснованно предположить, что некий Калугин состоит на службе той же «двуйки» или Интеллидженс сервис. Его и в самом деле могли сбросить с парашютом 15 июля под Варшавой в предвидении скорого восстания; он, по всем не поддающимся проверке фактам, мог ничего не знать о восстании и никакого отношения к Москве не иметь, хотя, по докладу Коморовского, испытывал сложности со связью, каких-то радиоэлементов не хватало. Он в подтверждение того, кто он есть, показывал удостоверения личности офицера армий всех стран, которые могли и желали бы внедрить своего человека в стан поджигателей уже пылавшей Варшавы.
В себя вобрав все то, что было в Польше того времени, обладая всеми свойствами среды, Калугин отличался от многих людей качеством, которое и выделило его из всех подобных ему, и качество это было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Маленькое отступление… Эти громко именуемые разведывательно-диверсионными отряды, ГРУ подчинявшиеся, мало кого к себе подпускали, но уж использовали случайных людей полноценно, на всю катушку. Болтавшийся между Германией и Польшей офицер РОА, почему-то так никем и не задержанный, не мог не внушать Черному подозрений, и чтоб избавиться от нежелательного свидетеля, Калугина могли послать в Варшаву с неопределенным заданием. («Ну ты там посмотри, Костя, что и как в этой Варшаве, разберись на месте и действуй по обстановке…») Если так и случилось, то все поведение Калугина в Варшаве — эксцесс исполнителя. Желающим пристально изучить такой вариант событий следовало бы поразмышлять над судьбой подполковника Сочкаря (Владимира), которого Калугин телеграммой вытащил из Кенигсберга и передал полякам для дальнейшего использования. Где он, этот Владимир?
Но при всех контактах с власовцами, немцами, поляками коммунистами Калугин держался уверенно, был он из породы людей, что всегда поднимают себя — манерами, поведением, одеждой, тоном разговоров — на ступеньку выше той, на которой по ситуации обязаны находиться. И чаще всего — на этой ступеньке они утверждаются, проникаясь уважением к себе. А это уже метод самозащиты, легкий панцирь, от которого отскакивают вредящие таким людям слова, взгляды, а подчас и пули.
Таким был Калугин от природы. И вдруг — незнакомое общество, офицеры Армии Крайовой, все в форме довоенного образца, увешанные орденами, в конфедератках, напоминавших советскому человеку «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны…», — эти чванливые, спесивые, презирающие русских, ненавидящие СССР вояки не пытались при нем скрывать приличия ради отвращения к русским и советским людям, эти не раз битые офицеры открыто, в лоб издевались над ним. И Калугин, себя защищая, вынужден был не на одну ступеньку поднимать себя, а много выше. Опорой могли стать Родина, СССР и вождь ее, ужас наводивший на этих поляков. И полетела шифрограмма Сталину, и пошла гулять фамилия Калугина по миру. Не одну неделю общался он с офицерьем этим, при любом случае подчеркивая: он — из СССР, где власть народа, где все хорошо, а приставленная к нему ищейка Хильда (имя дамы под вуалью этого псевдонима установить не удалось) ловила каждое слово советского дикаря для подробнейшего отчета о его антипольской деятельности.
И вот что любопытно. Сам Калугин быстренько понял, что АК спекулирует им, и начал жестко открещиваться от навязанной ему миссии связника. Все вовлеченные в интригу с ним офицеры отмечали необычную прямолинейность Калугина, его типично русскую открытость — отмечали, тут же фиксируя в уме: ох и хитер же этот русский, то-ончайшую игру ведет!
Таков он был — и поневоле возникает вопрос: да откуда же он взялся, из чего возник, почему именно в его обличье материализовался фантом, которым морочили себе головы поляки, с тоской и надеждой взирая на восток, чтоб увидеть летящие оттуда самолеты, и напрягая уши, чтобы услышать гром советской артиллерии да грохот танковых корпусов. Генерала Банова (Черного) поляки после войны спрашивали, действительно ли в его отряде состоял капитан Калугин, — ответа Варшава не получила и получить не могла. Любой ответ граничил с выдачей государственной тайны и крушением всей советской версии восстания — это раз. Во-вторых же — что мог генерал предъявить в доказательство своих слов? История любой войны — грандиозная ложь, которая складывается из оголенных до отвращения микроправд, и всякое уточнение деталей приводит к еще большему размыванию смыслов.
Так откуда же берутся эти живчики, оплодотворяющие лоно истории? Они ей остро нужны — как интригующая оговорка в речи политического деятеля, как ляп в классическом романе, над происхождением которого веками бьются знатоки; они же громко восхищаются, превознося как бы случайный мазок кисти на полотне, делающий картину незабываемой. Как и кем из невзначай подобранного коровяка лепятся величественные фигуры воинов и мыслителей?
Бой, восстание (да любой процесс, система, жизнь, бытие вообще) всегда находятся в неуравновешенном состоянии, оно-то и стремится стать устойчивым, и чем сложнее система, тем большее число вариантов предлагается ей для скачка в успокоение. А какой именно вариант предпочтется — вот тут система замирает, «зависает» в точке так называемой бифуркации, колышется, чтоб свалиться в новое состояние — непредсказуемо, наугад и безвозвратно, чтоб обрести новые свойства, обладая всеми предыдущими. И шальная пуля превращается в прицельную.
Таким человеком — мазком кисти, завершающим росчерком пера — стал Константин Калугин.
В нем, Калугине Константине Андреевиче, соединились, сошлись и в него въелись, впитались все присущие среднестатистическому мужчине черты того более чем смутного времени, того ареала обитания людских масс в клубке войны. Он был русским, каких полно в Польше 1941-1944 годов. Он был офицером, представителем среднего командного звена многих армий — и власовской РОА, и германского вермахта («двуйка» пришла к выводу, что Калугин — немецкий агент); и Красной армии, поскольку формально состоял еще в ней: из списков ее не исключен ведь был! И приказы Армии Людовой исполнял! Да, он был там и там, но в то же время не был ни в одной из этих армий. Он мог быть посланцем Москвы, но та могла обоснованно предположить, что некий Калугин состоит на службе той же «двуйки» или Интеллидженс сервис. Его и в самом деле могли сбросить с парашютом 15 июля под Варшавой в предвидении скорого восстания; он, по всем не поддающимся проверке фактам, мог ничего не знать о восстании и никакого отношения к Москве не иметь, хотя, по докладу Коморовского, испытывал сложности со связью, каких-то радиоэлементов не хватало. Он в подтверждение того, кто он есть, показывал удостоверения личности офицера армий всех стран, которые могли и желали бы внедрить своего человека в стан поджигателей уже пылавшей Варшавы.
В себя вобрав все то, что было в Польше того времени, обладая всеми свойствами среды, Калугин отличался от многих людей качеством, которое и выделило его из всех подобных ему, и качество это было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10