Колька, Колька, увижу ли я тебя еще?
— Отойдите-ка, молодцы! Полюбовались волей, и хватит. Холодно. — Мякишев, собравший по вагону ворох тряпья, стал затыкать пролом.
— Товарищи-граждане, будет большой мандраж! — громко сказал Мосолов. Он с тревогой смотрел на меня и Володю. — Брать надо на бога: не видели и не слышали.
— Я тоже говорю, — подтвердил Петров. — В таких случаях легаши с ума сходят, прямо звереют.
— Им за побег серьезно отвечать приходится. Готовьтесь ко всему — и стрелять будут, и драться, и вязать новое дело. Митя, — неожиданно повернулся Мосолов ко мне, — кто-нибудь обязательно про тебя трепанет: кореши, мол, они с Бакиным.
— Я и не собираюсь скрывать, что мы друзья.
— Ему не поможешь, а перед конвоем как раз не надо это подчеркивать. Привяжутся, сунут в изолятор, пропадешь.
— Игорь верно говорит, Митя, — Зимин взял меня за руку.
Что они так разволновались? Особенно удивил Мосолов, так мог заботиться обо мне стар-ший брат. Отвернувшись, он громко обратился к вагону:
— Я хочу предупредить, если кто продаст Митю, пусть пишет завещание. Все равно узнаем.
— Стась, на кой тебе фраерок? — ревниво спросил Голубев.
— Заткнись! — посоветовал Мосолов и треснул своего соседа по спине.
— Лучше продавайте меня, кто хочет спасти шкуру, — мрачно сказал Володя. — Я ведь тоже дружил с Колей.
— Хватит, — рассердился Фетисов. — Никто никого не должен продавать.
Блатные точно предсказали. Едва этап остановился и конвой узнал о побеге, начался перепо-лох. Нас всех кулаками, пинками и прикладами вытолкали из вагона и оцепили. Начкон сделал проверку. В вагоне обследовали буквально каждый сантиметр, особенно внимательно осмотрели злополучную щель. Трое бойцов заделывали пролом.
Мы торчали на морозе, довольные хотя бы тем, что дышим свежим воздухом. Начкон вызы-вал нас по очереди. Меня выкликнули последним. Перед этим Володя и Зимин внушали:
— Не подведи Кольку и себя, Мосолов правильно предупреждал: кто-нибудь да скажет, что ты дружил с Колей.
— «Не подведи»! За кого меня принимаете? Сами не подведите!
— Врать ты не умеешь, Митя. А надо. Речь идет о том, чтобы не проговориться: Колька непременно будет пробираться в Москву, к Нинке и к матери. Остальное не имеет значения. Впрочем, насчет Москвы и матери они сами догадаются. А вдруг и не догадаются. Про Нинку могут не знать.
Договорились: будем молчать во что бы то ни стало.
Начальник конвоя сидел в купе жесткого пассажирского вагона. Перед ним на вагонном столике бумага, чернильница-непроливашка и ученическая ручка. Рядом с начальником на лавке какой-то военный; как решили бывшие уже на допросе урки, уполномоченный линейного НКВД. В вагоне было тепло, оба без шапок и шинелей.
— Что же не бежали с вашим дружком? — спросил начкон.
Я пожал плечами. Значит, какой-то пес уже сообщил обо мне, не помогло предупреждение Мосолова. Эх, люди. Обидно!
— Что можете сказать о побеге? Кто помогал?
— Не знаю. Спал, ничего не видел и не слышал.
— Ну да, «спал»! Ломали железный пол, доски отрывали, а он спал, видите ли.
— За дураков считаете нас, Промыслов. — Уполномоченный укоризненно покачал головой.
— Не слышал, правда. Я уж если усну — пушкой не разбудишь.
— Не могли же они вдвоем расковырять пол. Кто помогал?
— По-моему, никто. Если бы кто помогал, убежал бы тоже. Когда утром мы узнали об этом, все удивлялись, как это Бакин и Редько сумели сделать такой пролом.
— Предположим, они сами сделали пролом. Но не видеть, как они это проворачивали, не могли. И наверняка вы, именно вы, Промыслов, знали о намерении Бакина.
— Не говорил он мне о намерении бежать. Я ничего не знал.
Начкон и уполномоченный переглянулись. Уполномоченный не сводил с меня тяжелого взгляда.
— Зря упрямитесь. Потом будете жалеть. Кто молчит или пытается сбить нас с толку — в карцер угодит и льгот лишится до конца этапа. Кроме того, выхлопочем штрафизолятор по прибытии в лагерь.
— Вы представляете, что такое штрафизолятор? Особый режим, тюрьма в лагере. Не советуем добиваться его.
Я опять пожал плечами. Хотел сказать: хуже не будет. Но сдержался.
— Все говорят: Бакин — ваш друг. Зря отпираетесь, отказываетесь от приятеля.
— Я не отказываюсь. Мы здесь действительно подружились.
— Но как же он мог не сказать другу о главном?
— О побеге не говорили ни разу. — Я твердо сказал это, не опуская глаз под взглядами уполномоченного и начкона. Ждал другого вопроса. И он последовал:
— Промыслов, вы же знаете — почему он убежал, куда? У вас не было причины — и вы не убежали. А у него была цель. Какая? Скажите!
— Не знаю я, не знаю!
— Не будьте дурачком. Если не скажете, накажем. Отдадим под суд за соучастие.
— Я не знаю, зачем и куда он бежал. Как вы не понимаете: всем так тяжело, что говорить о чем-то серьезном нет охоты. С Бакиным мы играли в «жучка», шутили, пели песни. Надо же как-то коротать время. А знал бы о его намерении — не пустил бы, отговорил.
Они опять переглянулись, и мне показалось — поверили. Я в самом деле жалел, что не удержал Колю, просто не верил в серьезность его плана.
— Ваш приятель — хороший фрукт! Ведь это он устроил издевку над часовым. Вы все покрыли Бакина. И пострадали из-за его глупости. Сейчас опять круговая порука.
Больше мне вопросов не задавали. Начальник конвоя писал протокол. Уполномоченный смотрел на меня. Его взгляд смущал, выводил из себя. Что ему нужно?
— Промыслов Михаил Иванович — отец ваш? — вдруг спросил уполномоченный. Вопрос был неожиданный, я едва не упал.
— Он написал вам? Он хлопочет? Где он? — закричал я.
Уполномоченный молчал. Он пытливо разглядывал меня.
— Что ж вы не отвечаете? — теперь я спрашивал.
— Я когда-то работал под началом Михаила Ивановича. Он в партию меня рекомендовал. Поручился, когда послали в органы. Настоящий большевик. Обидно.
— Что обидно? Скажите, где он?
— Обидно, что у него… такой сын.
Уполномоченный крякнул, поднялся и ушел. Начкон продолжал составлять протокол. Он долго, немыслимо долго писал. Меня качало и мутило от усталости, от голода, от горьких мыслей о себе, об отце, о Кольке. Лучше бы не встречаться мне с уполномоченным. Словно отец сам прошел мимо меня. «Обидно, что у него… такой сын». Лучше бы мне убежать с Колькой. А еще лучше умереть.
Наконец начкон протянул листы протокола. Все было правильно написано, замечательным почерком. Я подписал.
Вернулся уполномоченный, он больше не смотрел наменя, я больше для него не существовал.
— Можете вернуться в вагон, — сказал начкон.
А уполномоченный уткнулся в бумаги. Я пошел к выходу и, открыв дверь, за которой стоял боец с винтовкой, повернулся. Не мог, не мог я уйти, не поговорив с этим человеком! Они оба молча смотрели мне вслед.
— Идите, идите, — торопил начкон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
— Отойдите-ка, молодцы! Полюбовались волей, и хватит. Холодно. — Мякишев, собравший по вагону ворох тряпья, стал затыкать пролом.
— Товарищи-граждане, будет большой мандраж! — громко сказал Мосолов. Он с тревогой смотрел на меня и Володю. — Брать надо на бога: не видели и не слышали.
— Я тоже говорю, — подтвердил Петров. — В таких случаях легаши с ума сходят, прямо звереют.
— Им за побег серьезно отвечать приходится. Готовьтесь ко всему — и стрелять будут, и драться, и вязать новое дело. Митя, — неожиданно повернулся Мосолов ко мне, — кто-нибудь обязательно про тебя трепанет: кореши, мол, они с Бакиным.
— Я и не собираюсь скрывать, что мы друзья.
— Ему не поможешь, а перед конвоем как раз не надо это подчеркивать. Привяжутся, сунут в изолятор, пропадешь.
— Игорь верно говорит, Митя, — Зимин взял меня за руку.
Что они так разволновались? Особенно удивил Мосолов, так мог заботиться обо мне стар-ший брат. Отвернувшись, он громко обратился к вагону:
— Я хочу предупредить, если кто продаст Митю, пусть пишет завещание. Все равно узнаем.
— Стась, на кой тебе фраерок? — ревниво спросил Голубев.
— Заткнись! — посоветовал Мосолов и треснул своего соседа по спине.
— Лучше продавайте меня, кто хочет спасти шкуру, — мрачно сказал Володя. — Я ведь тоже дружил с Колей.
— Хватит, — рассердился Фетисов. — Никто никого не должен продавать.
Блатные точно предсказали. Едва этап остановился и конвой узнал о побеге, начался перепо-лох. Нас всех кулаками, пинками и прикладами вытолкали из вагона и оцепили. Начкон сделал проверку. В вагоне обследовали буквально каждый сантиметр, особенно внимательно осмотрели злополучную щель. Трое бойцов заделывали пролом.
Мы торчали на морозе, довольные хотя бы тем, что дышим свежим воздухом. Начкон вызы-вал нас по очереди. Меня выкликнули последним. Перед этим Володя и Зимин внушали:
— Не подведи Кольку и себя, Мосолов правильно предупреждал: кто-нибудь да скажет, что ты дружил с Колей.
— «Не подведи»! За кого меня принимаете? Сами не подведите!
— Врать ты не умеешь, Митя. А надо. Речь идет о том, чтобы не проговориться: Колька непременно будет пробираться в Москву, к Нинке и к матери. Остальное не имеет значения. Впрочем, насчет Москвы и матери они сами догадаются. А вдруг и не догадаются. Про Нинку могут не знать.
Договорились: будем молчать во что бы то ни стало.
Начальник конвоя сидел в купе жесткого пассажирского вагона. Перед ним на вагонном столике бумага, чернильница-непроливашка и ученическая ручка. Рядом с начальником на лавке какой-то военный; как решили бывшие уже на допросе урки, уполномоченный линейного НКВД. В вагоне было тепло, оба без шапок и шинелей.
— Что же не бежали с вашим дружком? — спросил начкон.
Я пожал плечами. Значит, какой-то пес уже сообщил обо мне, не помогло предупреждение Мосолова. Эх, люди. Обидно!
— Что можете сказать о побеге? Кто помогал?
— Не знаю. Спал, ничего не видел и не слышал.
— Ну да, «спал»! Ломали железный пол, доски отрывали, а он спал, видите ли.
— За дураков считаете нас, Промыслов. — Уполномоченный укоризненно покачал головой.
— Не слышал, правда. Я уж если усну — пушкой не разбудишь.
— Не могли же они вдвоем расковырять пол. Кто помогал?
— По-моему, никто. Если бы кто помогал, убежал бы тоже. Когда утром мы узнали об этом, все удивлялись, как это Бакин и Редько сумели сделать такой пролом.
— Предположим, они сами сделали пролом. Но не видеть, как они это проворачивали, не могли. И наверняка вы, именно вы, Промыслов, знали о намерении Бакина.
— Не говорил он мне о намерении бежать. Я ничего не знал.
Начкон и уполномоченный переглянулись. Уполномоченный не сводил с меня тяжелого взгляда.
— Зря упрямитесь. Потом будете жалеть. Кто молчит или пытается сбить нас с толку — в карцер угодит и льгот лишится до конца этапа. Кроме того, выхлопочем штрафизолятор по прибытии в лагерь.
— Вы представляете, что такое штрафизолятор? Особый режим, тюрьма в лагере. Не советуем добиваться его.
Я опять пожал плечами. Хотел сказать: хуже не будет. Но сдержался.
— Все говорят: Бакин — ваш друг. Зря отпираетесь, отказываетесь от приятеля.
— Я не отказываюсь. Мы здесь действительно подружились.
— Но как же он мог не сказать другу о главном?
— О побеге не говорили ни разу. — Я твердо сказал это, не опуская глаз под взглядами уполномоченного и начкона. Ждал другого вопроса. И он последовал:
— Промыслов, вы же знаете — почему он убежал, куда? У вас не было причины — и вы не убежали. А у него была цель. Какая? Скажите!
— Не знаю я, не знаю!
— Не будьте дурачком. Если не скажете, накажем. Отдадим под суд за соучастие.
— Я не знаю, зачем и куда он бежал. Как вы не понимаете: всем так тяжело, что говорить о чем-то серьезном нет охоты. С Бакиным мы играли в «жучка», шутили, пели песни. Надо же как-то коротать время. А знал бы о его намерении — не пустил бы, отговорил.
Они опять переглянулись, и мне показалось — поверили. Я в самом деле жалел, что не удержал Колю, просто не верил в серьезность его плана.
— Ваш приятель — хороший фрукт! Ведь это он устроил издевку над часовым. Вы все покрыли Бакина. И пострадали из-за его глупости. Сейчас опять круговая порука.
Больше мне вопросов не задавали. Начальник конвоя писал протокол. Уполномоченный смотрел на меня. Его взгляд смущал, выводил из себя. Что ему нужно?
— Промыслов Михаил Иванович — отец ваш? — вдруг спросил уполномоченный. Вопрос был неожиданный, я едва не упал.
— Он написал вам? Он хлопочет? Где он? — закричал я.
Уполномоченный молчал. Он пытливо разглядывал меня.
— Что ж вы не отвечаете? — теперь я спрашивал.
— Я когда-то работал под началом Михаила Ивановича. Он в партию меня рекомендовал. Поручился, когда послали в органы. Настоящий большевик. Обидно.
— Что обидно? Скажите, где он?
— Обидно, что у него… такой сын.
Уполномоченный крякнул, поднялся и ушел. Начкон продолжал составлять протокол. Он долго, немыслимо долго писал. Меня качало и мутило от усталости, от голода, от горьких мыслей о себе, об отце, о Кольке. Лучше бы не встречаться мне с уполномоченным. Словно отец сам прошел мимо меня. «Обидно, что у него… такой сын». Лучше бы мне убежать с Колькой. А еще лучше умереть.
Наконец начкон протянул листы протокола. Все было правильно написано, замечательным почерком. Я подписал.
Вернулся уполномоченный, он больше не смотрел наменя, я больше для него не существовал.
— Можете вернуться в вагон, — сказал начкон.
А уполномоченный уткнулся в бумаги. Я пошел к выходу и, открыв дверь, за которой стоял боец с винтовкой, повернулся. Не мог, не мог я уйти, не поговорив с этим человеком! Они оба молча смотрели мне вслед.
— Идите, идите, — торопил начкон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62