), сочится через разрывы в тварном пространстве; короче, находит пути именно там, где Господь добровольно ограничил себя.
Те люди, животные или демоны, кто свободною волей своею принял закон сатаны, становятся нежитью и теряют высшее благо — смерти и воскресения на Страшном суде. Ибо тот, кто не живет, не может ни умереть, ни воскреснуть.
Смерть сама по себе не зло, ибо за нею идет новая жизнь. Зло и ужас вечное жаждание, вечная неудовлетворенность, без надежды на конец. Это и есть царство сатаны!
— Но мог же Господь предвидеть… заполнить… или и вовсе уничтожить пустоту?
— Да, а как ты без пустоты представишь движение?
Он и уничтожит. На Страшном суде. И тогда наступит полный покой.
Конец времени.
— Значит, пока жива земля, всегда будет зло, и всегда, непрестанно и неустанно надобно побарывать лукавого?
— Всегда!
— Любовью и верой?
— Правдою. Сила зла только во лжи! — восклицает Стефан со страстною силой. — Ложью можно преодолеть ход времени — не того, Господом данного прежде всяких век, а времени в нас, в нашем разумении! Ложью можно доказать, что и прошлое было не таким, каким оно сохранилось в памяти и хартиях летописцев! Оболгать святых и опозорить мертвых героев; внушить, что те, кто отдавал душу за други своя, искал в жизни лишь низкой корысти… Даже доказать, что бывшего как бы и не было совсем!
Ложью легко обратить свободную волю в несвободную, подчиненную маре, мечтам, утехам плоти и прочим прелестям змиевым… Да попросту внушить смертному, что все совершается помимо воли его, по непреложным законам предопределения!
Ложь созиждит великое малым, а малое содеет великим; ложь сотворяет бывшее небывшим, а небывшее награждает призрачным бытием на пагубу всему живущему!
Знай, что наивысший святой сатаны — Иуда, предавший учителя! Тот, кто следует примеру Иуды, свободен даже и от греха, ибо все, что он творит, надо звать благом. Эти люди пребывают по ту сторону добра и зла. Им позволено все, кроме правдивости и милосердия! И они долго живут… Здесь на земле. У них ведь нет вечной жизни!
— Меня сейчас посетила ужасная мысль, Стефан! Не мнишь ли ты, что наш князь Иван Данилыч тоже…
— Ты хочешь, чтобы я здесь, сидючи в этом лесу, приговорил к смерти или жизни вечной великого князя московского? — невесело усмехнулся Стефан.
— Нет, Олфоромей, не мыслю! — подумав, ответил он. — Мнится мне, князь Иван строго верует в Господа и, творя зло, ведает, что творит. Надеюсь на то. Верую!
— Веришь ли ты тогда, что покаянием можно снять с души любое бремя и избегнуть возмездия за злые дела на Страшном суде?
— Об этом знает только Господь! Не в воле смертных подменять собою высший суд и выносить решения прежде Господа… В сем, брате, еще одно наше расхождение с латынскою ересью!
И запомни, Олфоромей, дьявол всегда упрощает! Он сводит духовное к тварному (мол, тварное важнее, первее духовного, да и вовсе оно одно существует на свете), сложное к простому, живое к мертвому, мертвое к косному, косное раздробляет в незримые частицы, и те исчезают в «эйнсофе», в бездне, в пустоте небытия!
Только силою пречестного креста спасена земля от уничтожения злом и ныне готовится к встрече Параклета, утешителя, который идет к нам сквозь пространство, время и злобность душ людских, идет и вечно приходит, и вечно с нами, и все же мы чаем его повседневно и зовем в молитвах своих!
Это тайна, не открытая нашему скудному разуму.
Стефан кончил, как отрубил. Наступила звенящая тишина.
— Стефан, ежели ты прав, — медленно отвечает Варфоломей, — и я правильно понял тебя, то борьба со злом заключена в вечном усилии естества, в вечном духовном творчестве, ежели хочешь, да и в вечном борении с собою? И еще все-таки в любви, в сострадании ко всему живущему!
Иначе, без любви, я не могу помыслить себе духовного подвига. И еще, наверно, в неложной памяти о прошлом… Так я понимаю твои слова о правде и лжи?
Но ты так и не сказал мне твердо, брат мой! Зло первее всего от нашей свободной воли или от сатаны? Должно ли прежде укреплять себя в Господе?
Или, прежде всего, молитвами отгонять нечистого?
— Ты хочешь спросить, прав ли, что собираешься в монастырь?
— Я не об этом хочу спросить тебя, Стефан! — с упреком перебивает Варфоломей. — Путь мой давно означен! Мне вот здесь, теперь, сидя в этом лесу и на этом древе, перед ликом всего того срама, что ныне творится на русской земле, надо понять, виноваты ли прежде всего люди, сами русичи, в зле мира? И не только теперь, а и через века и века, на кого ляжет вина в бедствиях родимой земли? Ведь ежели зло, это действенное «ничто», как ты говоришь, то только от смертного зависит не дать ему воли!
Стефан медлит. И лес молчит и тоже ждет, что скажет старший на заданный младшим вечный и роковой вопрос.
— Да, виновны! — глухо отвечает наконец Стефан. — Ежели ты так требуешь ответа… Но, Господи! — роняет он с болью, закрывая лицо руками.
— Пощади соплеменников моих! Так хочется найти причину зла вовне самого себя!
В этот-то миг громко хрустнула ветка под чужою ногою. Оба брата враз и безотчетно вздрогнули. Незнакомец, фрязин по виду, — верно, из купеческого каравана, давеча заночевавшего в городке, легко перешагнул поваленное дерево, выступив сквозь призрачную фигуру иудея, и уселся на коряге, напротив них, прямо на колена растаявшего богумила, усмешливо и быстро оглядев того и другого спорящих русичей.
Непрошеный гость был высок, худ, с длинным большелобым лицом и слегка козлиною, похотною складкою рта. Темную, поблескивающую одежду незнакомца нельзя было рассмотреть в сумерках.
— Достойные молодые люди! — воскликнул он высоким скрипучим голосом.
— Вы так шумите, что я, неволею, выслушал все ваши ученые рассуждения и решил присоединиться к беседе. Вы! И вы также! — он слегка, не вставая, поклонился братьям, каждому в особину, — говорили тут о-о-очень много любопытного! Но, увы! Должен и огорчить, и успокоить вас обоих! Дьявола вовсе нет!
(Только после подумалось Варфоломею, почему ни он, ни Стефан не вопросили незнакомца: кто он и откуда, и почему так хорошо понимает русскую молвь, и как очутился в лесу, в отдалении от Радонежа? Теперь же оба невольно и безвольно заслушались диковинного гостя своего.) — Я попытаюсь примирить ваши недоумения! — начал незнакомец. — Вам, конечно, неведомо учение божественного Эригены? Да, да! Британского мниха, — кстати, соплеменника любезного вашим сердцам Пелагия, — изложенное им в сочинении: «De divisione Nature» — «О разделении природы». Неизвестно? Так вот, Эригена утверждает, как и вы, молодой человек, что Бог создал мир из самого себя. Но Бог слишком огромен! Это сама вселенная! Божественный мрак! Он, если хотите, кхе-кхе — потеет творением своим! И, конечно, вовсе не подозревает о созданном им мире!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Те люди, животные или демоны, кто свободною волей своею принял закон сатаны, становятся нежитью и теряют высшее благо — смерти и воскресения на Страшном суде. Ибо тот, кто не живет, не может ни умереть, ни воскреснуть.
Смерть сама по себе не зло, ибо за нею идет новая жизнь. Зло и ужас вечное жаждание, вечная неудовлетворенность, без надежды на конец. Это и есть царство сатаны!
— Но мог же Господь предвидеть… заполнить… или и вовсе уничтожить пустоту?
— Да, а как ты без пустоты представишь движение?
Он и уничтожит. На Страшном суде. И тогда наступит полный покой.
Конец времени.
— Значит, пока жива земля, всегда будет зло, и всегда, непрестанно и неустанно надобно побарывать лукавого?
— Всегда!
— Любовью и верой?
— Правдою. Сила зла только во лжи! — восклицает Стефан со страстною силой. — Ложью можно преодолеть ход времени — не того, Господом данного прежде всяких век, а времени в нас, в нашем разумении! Ложью можно доказать, что и прошлое было не таким, каким оно сохранилось в памяти и хартиях летописцев! Оболгать святых и опозорить мертвых героев; внушить, что те, кто отдавал душу за други своя, искал в жизни лишь низкой корысти… Даже доказать, что бывшего как бы и не было совсем!
Ложью легко обратить свободную волю в несвободную, подчиненную маре, мечтам, утехам плоти и прочим прелестям змиевым… Да попросту внушить смертному, что все совершается помимо воли его, по непреложным законам предопределения!
Ложь созиждит великое малым, а малое содеет великим; ложь сотворяет бывшее небывшим, а небывшее награждает призрачным бытием на пагубу всему живущему!
Знай, что наивысший святой сатаны — Иуда, предавший учителя! Тот, кто следует примеру Иуды, свободен даже и от греха, ибо все, что он творит, надо звать благом. Эти люди пребывают по ту сторону добра и зла. Им позволено все, кроме правдивости и милосердия! И они долго живут… Здесь на земле. У них ведь нет вечной жизни!
— Меня сейчас посетила ужасная мысль, Стефан! Не мнишь ли ты, что наш князь Иван Данилыч тоже…
— Ты хочешь, чтобы я здесь, сидючи в этом лесу, приговорил к смерти или жизни вечной великого князя московского? — невесело усмехнулся Стефан.
— Нет, Олфоромей, не мыслю! — подумав, ответил он. — Мнится мне, князь Иван строго верует в Господа и, творя зло, ведает, что творит. Надеюсь на то. Верую!
— Веришь ли ты тогда, что покаянием можно снять с души любое бремя и избегнуть возмездия за злые дела на Страшном суде?
— Об этом знает только Господь! Не в воле смертных подменять собою высший суд и выносить решения прежде Господа… В сем, брате, еще одно наше расхождение с латынскою ересью!
И запомни, Олфоромей, дьявол всегда упрощает! Он сводит духовное к тварному (мол, тварное важнее, первее духовного, да и вовсе оно одно существует на свете), сложное к простому, живое к мертвому, мертвое к косному, косное раздробляет в незримые частицы, и те исчезают в «эйнсофе», в бездне, в пустоте небытия!
Только силою пречестного креста спасена земля от уничтожения злом и ныне готовится к встрече Параклета, утешителя, который идет к нам сквозь пространство, время и злобность душ людских, идет и вечно приходит, и вечно с нами, и все же мы чаем его повседневно и зовем в молитвах своих!
Это тайна, не открытая нашему скудному разуму.
Стефан кончил, как отрубил. Наступила звенящая тишина.
— Стефан, ежели ты прав, — медленно отвечает Варфоломей, — и я правильно понял тебя, то борьба со злом заключена в вечном усилии естества, в вечном духовном творчестве, ежели хочешь, да и в вечном борении с собою? И еще все-таки в любви, в сострадании ко всему живущему!
Иначе, без любви, я не могу помыслить себе духовного подвига. И еще, наверно, в неложной памяти о прошлом… Так я понимаю твои слова о правде и лжи?
Но ты так и не сказал мне твердо, брат мой! Зло первее всего от нашей свободной воли или от сатаны? Должно ли прежде укреплять себя в Господе?
Или, прежде всего, молитвами отгонять нечистого?
— Ты хочешь спросить, прав ли, что собираешься в монастырь?
— Я не об этом хочу спросить тебя, Стефан! — с упреком перебивает Варфоломей. — Путь мой давно означен! Мне вот здесь, теперь, сидя в этом лесу и на этом древе, перед ликом всего того срама, что ныне творится на русской земле, надо понять, виноваты ли прежде всего люди, сами русичи, в зле мира? И не только теперь, а и через века и века, на кого ляжет вина в бедствиях родимой земли? Ведь ежели зло, это действенное «ничто», как ты говоришь, то только от смертного зависит не дать ему воли!
Стефан медлит. И лес молчит и тоже ждет, что скажет старший на заданный младшим вечный и роковой вопрос.
— Да, виновны! — глухо отвечает наконец Стефан. — Ежели ты так требуешь ответа… Но, Господи! — роняет он с болью, закрывая лицо руками.
— Пощади соплеменников моих! Так хочется найти причину зла вовне самого себя!
В этот-то миг громко хрустнула ветка под чужою ногою. Оба брата враз и безотчетно вздрогнули. Незнакомец, фрязин по виду, — верно, из купеческого каравана, давеча заночевавшего в городке, легко перешагнул поваленное дерево, выступив сквозь призрачную фигуру иудея, и уселся на коряге, напротив них, прямо на колена растаявшего богумила, усмешливо и быстро оглядев того и другого спорящих русичей.
Непрошеный гость был высок, худ, с длинным большелобым лицом и слегка козлиною, похотною складкою рта. Темную, поблескивающую одежду незнакомца нельзя было рассмотреть в сумерках.
— Достойные молодые люди! — воскликнул он высоким скрипучим голосом.
— Вы так шумите, что я, неволею, выслушал все ваши ученые рассуждения и решил присоединиться к беседе. Вы! И вы также! — он слегка, не вставая, поклонился братьям, каждому в особину, — говорили тут о-о-очень много любопытного! Но, увы! Должен и огорчить, и успокоить вас обоих! Дьявола вовсе нет!
(Только после подумалось Варфоломею, почему ни он, ни Стефан не вопросили незнакомца: кто он и откуда, и почему так хорошо понимает русскую молвь, и как очутился в лесу, в отдалении от Радонежа? Теперь же оба невольно и безвольно заслушались диковинного гостя своего.) — Я попытаюсь примирить ваши недоумения! — начал незнакомец. — Вам, конечно, неведомо учение божественного Эригены? Да, да! Британского мниха, — кстати, соплеменника любезного вашим сердцам Пелагия, — изложенное им в сочинении: «De divisione Nature» — «О разделении природы». Неизвестно? Так вот, Эригена утверждает, как и вы, молодой человек, что Бог создал мир из самого себя. Но Бог слишком огромен! Это сама вселенная! Божественный мрак! Он, если хотите, кхе-кхе — потеет творением своим! И, конечно, вовсе не подозревает о созданном им мире!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69