До Москвы (запоказывалась уже!) все не ведал, не верил. И когда уже в виду города вымчали какие-то косматые, зло приобнажил саблю: не дамся же!
Лягу, а не дам гадью повады той! Но татары оказались свои, Серкизовы.
— Скарей! — кричали. — Фроловски ворота правь!
И — вбросил саблю, и — почти в слезы (тех, скуластых, облобызать готов: свои, свои же!).
А кони, хрипя, качаясь, скалясь, и клочьями пена с губ, словно на смерть, словно под обух лезли, дрожащими, неверными ногами, горбатясь, копытами вкривь и врозь, лезли уже в гору, в толпу, в спасительный зев крепости…
В Кремнике стоял ад. Кто рвался в город, кто из него. В воротах шла драка. Ратники городовой тысячи и владычная сторожа древками копий расталкивали ополоумевших горожан. Кого-то волокли по земи, а он орал благим матом, кого-то, залитого кровью, били всмерть, неведомо за что.
Люди шли по головам, топоча обломки раздавленного боярского возка — крошилась под ногами слюда дорогих, писанных травами оконниц, — наступая на трупы задавленных горожан.
Владычный обоз, приведенный Иваном, затаскивали буквально на руках, словно тараном прошибая гружеными возами плотную ревущую толпу. Четверых мужиков Иван после так и не досчитался. Верно, от ворот ударили в бег.
Селян Иван не винил. Тут и горожанину было ополоуметь в пору. Кое-как пробились к владычным хоромам. Выпрягли и напоили жалких, трясущихся одров, в коих превратились добрые крестьянские кони за этот с сумасшедшей скачью стремительный путь.
— Федоров! — окликали с крыльца. Иван, кинув возчикам: «Выгружай!». — тронулся вперевалку, отстранив двоих-троих мятущихся служек, подошел к важному, в палевом облачении, однако донельзя растерянному клирику.
— Татар не видал ле дорогою? — вопросил тот.
— Кабы видал, дак не стало б меня тута с обозом! — зло отверг Иван. — Людей кормить будут али как? — вопросил в свой черед.
— Кормить? — Клирик явно мало что понимал, однако внял в конце концов, засуетился, кликнул кого-то. Ивану бросил через плечо:
— Ты пожди!
Мужиков, и верно, скоро увели кормить. Кули с рожью мордатые владычные молодцы начали затаскивать в амбар, и Иван вознамерил было податься со двора. Но захлопотанный клирик выбежал вновь.
— Федоров, Федоров, ты куда? — И потянул его за собою.
Иван не очень удивился, когда в укромном, богато уставленном покое со множеством книг и драгоценною украсой божницы узрел за столом человека в расчесанной, словно литой, бороде, вишневом облачении с широкими рукавами и усыпанной жемчугами панагией и золотым крестом на груди — то был сам Киприан.
Иноземный владыка обратил к Ивану ищущий взор. На столе в витом серебряном свечнике горела свеча. По сумраку в углах кельи Иван догадал, что уже вечер, и с трудом вспомнил, что смеркалось и на дворе, а завидя блюдо дорогой рыбы, хлеб и питие в разнообразных кувшинах, понял, что зверски хочет есть.
Киприан начал было говорить, но, завидя прямой, блистающий, неотрывный взор Ивана, уставленный на снедь, мановением длани предложил:
— Ты садись, поешь…
— Федоров, — подсказали сбоку. — Иван!
— Поешь, Иван Федоров! — повторил Киприан. И пока Иван жадно ел, запивая ароматным квасом, они стояли и смотрели на него.
Внесли новые свечи. Расписанное травами слюдяное оконце окончательно перестало пропускать дневной свет и теперь отражало лишь в себе плавающее свечное пламя. И опять не удивился Иван, когда вопросил его вдругорядь Киприан о главном: устоит ли Москва?
«Дрожишь? — злорадно подумал Иван. — Тут тебе не Царьград!» (Хотя и в Царьграде шла война, о чем он знал, как и прочие, но — подумалось так!) — Чего ж не устоять?! — справясь с куском холодной севрюжины, поднял он взор на митрополита. — Ольгерд не взял! Из камени созиждена дак! А только — порядни нет никакой! Давеча в воротах едва не задавили! Чего ж бояре мыслят? Али нету в городи? На такое дело воевода надобен! Стратилат.
Был бы Василь Василич жив… Али Микула… Тысяцкого убрали — вот и колгота во гради! Безо князя… — Не договорил, не хотелось срамить Дмитрия.
— Федор Свибл чего думат?! Ен ведь за главного теперь! Опосле Микулы Василича! Ево и Москву постеречи оставляли, когда на Дон шли!
Свибла и прошай, владыко!
Рясоносные зашушукались, закачались высокие тени по стенам. С промедлением, с беззащитной ослабою, Киприан отмолвил, опуская чело:
— Боярина Федора Андреича Свибла нету во гради!
Иван едва не ругнулся вслух… «Ср… воеводы! — подумалось. — Безо князя как мыши разбежались вси!»
— Ну, а без дельного воеводы крепости не удержать! — сурово отмолвил Иван. — Тогды сам началуй, владыко!
Клирики вновь столпились у стола, склонясь к Киприану. Вновь потек тревожный отчаянный шепоток.
— Ты пожди, Федоров! — рек, наконец, Киприан. — Батька твой был, сказывают, добрый кметь и хозяин добрый! Верю, что и сын в отца! С заранья будешь нам надобен!
«Не бежать ли надумал владыко? — удивился Иван. — И княгиню Евдокию бросит?! Ну, тогда не сидеть ему больше на Москве!»
Словно читая Ивановы мысли, Киприан пояснил строго:
— Книги и иное многоценное узорочье надобно износить из пригородных обителей на Москву… — Помолчавши, добавил:
— А паче того — великая княгиня с чадами у меня на руках! Их должен спасти!
«Вестимо! Да и своя шкура дорога!» — домолвил про себя Иван невысказанное Киприаном.
— Дозволь, владыко, отлучиться на мал час, свои у меня тут, сестра…
И мужиков…
Киприан вгляделся в хмурый лик ратника, понял, кивнул:
— Иди! — Воспрещающе поднял длань, удержал клириков от вопроса: не сбежит ли Федоров в свой черед? Поживши на Москве, начал Киприан понимать понемногу норов русичей, таких, как этот хмурый и явно не расположенный к нему ратник. Когда уже за Федоровым закрылась дверь, успокоил возроптавшего было отца эконома:
— Придет! Этот не сбежит…
А сам вновь в тоскливой прострации замер, не ведая, как повестить присным, что он, Киприан, отчаянно трусит и хочет сбежать и токмо на одно надеется, что, вывезя из города вместе с собою княгиню Евдокию, заслужит этим прощение и милость Дмитрия… Плохо же знал Киприан великого князя московского!
На дворе, в сгустившихся сумерках августовской ночи, к Федорову хором кинулись селецкие мужики:
— Батюшко! Не выдай!
Мало надеясь на успех, он все же повел их к оружейному двору и там, за Богоявленским подворьем, в воротах у Троицкого моста, сумел уговорить владычную сторожу (попались свои знакомцы, старшой помнил покойного Никиту, то и помогло) выпустить селецких мужиков вон из города. Наказав не соваться на путя, а пробираться к себе лесом, укромными зимниками, он свалил с себя хотя эту нужную ношу. Расцеловавшись со старостою («Храни Бог!»), выпустил их с конями в ночь и долго смотрел в тревожную, вспыхивающую неведомыми огоньками тьму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171