На что скупой Иван-то Евплыч, а тут не жалел. А Кочет и сгинул…
— Так не пешой же пошел? На конях, поди, поскакал за лекарем? — перебил гренадер.
— Вестимо, на паре самолучшей и в бричке. А недели через три лошадей загнанных тех из-под Мценска полиция привела да полета рублей с барина за привод слупила. Откуда ж попали под Мценск? Разве туда ему на Тулу дорога? Вот и смекают мужики, что сбег куда далече, раз барин, заступник его, при смерти лежал, да и деньги сверх ста рублей лекарских все, какие скопил у Ивана Евплыча, тоже с собою прихватил. А лошадей загнал да под Мценском бросил, новокупленных перепрягши. Кто ж его, вора, знает, что удумал. С деньгами ведь все можно.
— А откуль известно, что деньги скопленные с собой взял?
— Барин сам до каморки его дополз, всю обшарил. Да еще табакерку и перстень золотой с подызголовья взял.
— Какой каморки? — удивился Иванов. — У Кочета изба своя…
— Продал ее лет, никак, пять да к барину под бок перелез. Видно, страх его брал, что мужики спалят и на трубку свалят, которую и ночью, бывало, на крыльцо курить выходил. Да еще глохнуть стал, прослушать боялся, как вороги подберутся…
— А как же барин без тульского лекаря обошелся?
— С нашим, епифанским фершалом. Крови ему полну лоханку в тот раз отворили. А тульского лекаря будто Кочет сам барину нахваливал, чтобы без дрязгу отпустил далече отъехать, розыску сряду не объявлял… Отлежался. Рука тряпкой висит, ногу волочит, а в дому по-старому куролесит.
— А скажи, Михайло, послать деду с тобой денег? Надобно, поди. Вот ты, гляжу, без тулупа зимой.
— Есть у меня, дяденька, тулуп справный, да все мне как летом тепло. А застыну, на дровнях сидевши, так пробегусь рядом и разом нагреюсь. Про деньги, ежели сказать, то малость деду пошлите, чтоб праздник старому сделать. Прежние все помалу на хозяйство перевел. А много не нужно. И так барин с приказчиком богатеями водят. Ведь и сюда оттого нарядили, что кони у нас хороши. Ну, и я на других не кивал, раз тебя да город столичный поглядеть обнадежился.
— Когда ж завтра едете?
— Со светом. Как к ранней заблаговестят.
— И подарков никому купить не сумею, — пожалел Иванов.
— Дозвольте я кой-чего соберу для женского пола из того, что мне подружки надарили, — предложила Анюта.
— Собери, чего тебе не жалко, — согласился гренадер.
Когда хозяйка вышла, взяв одну из свечей, Михайло сказал вполголоса:
— Видать, добрую душу сыскали. Другая баба за окруты с жадности задавится.
— Добрей нет человека, — так же негромко ответил Иванов. — Ну, рассказывай. Все не разделившись живете? Тесно ведь.
— Все вместе. Дом с твоих денег новый срубили, прежнего просторней, а делиться дед не велит, раз земли у нас всего одиннадцать десятин на двенадцать душ, с детьми считаючи.
— А слыхал ли, почем душа крепостная у вас ноне ходит?
— Ежели на вывод аль еще как семьями продают, то на круг сказывают по шестьдесят рублей. Вот куда плох Иван Евплыч, а все не хотим, чтоб помирал. Кому-то достанемся? Хуже не было б. А после паралика да без Кочета дворовых одних обласкивает.
— А у тебя ребят сколько же?
— Нету ни одного. Не плодящая моя Степанида. Кабы нам расплодиться, то ушел бы от деда. А так все едино…
— Вот поглядите, годится ли? — сказала, входя, Анна Яковлевна и положила на стол нитки бус и бисера, ленты, мотки цветных ниток, два шелковых узорчатых платка.
— Прям царские обновы, — похвалил Михайло.
Когда собрался уходить, Иванов дал ему двести рублей из Аннушкиного капитала, который еще не снес Жандру. Обсудили, как верней их везти, и гренадер вспомнил про свой полотняный черес. Нашел его в полковом сундучке, уложили ассигнации, и, выйдя на кухню, Михайло подпоясался под нижнюю рубаху.
— Словно в тот раз, дяденька, — улыбнулся он. — А что радости будет, как расскажу про ваше житье да службу!
Иванов пошел проводить племянника, чтобы не заблудился в темном городе. Дорогой расспрашивал, кто жив, кто помер в Козловке, какие были урожаи, и уже недалече от постоялого двора, на Кузнечной, сказал то, к чему не раз мысленно возвращался:
— Неужто Кочет проклятый на бариновы деньги, на наши слезы где-то припеваючи живет?
— А чего ему? — отозвался Михайло. — У нас стариком никак бы не выжил. Двора нет, где бы зла не сотворил. Особо девкам да бабам с барином проходу не давали, а через то и мужиков пятеро сгубили. Двух в Сибирь да троих в солдаты не в зачет.
— И в нашем дому тоже было? Окроме меня, то есть? — спросил Иванов. Ладно, что темно, а то бы племянник увидел, как свело дядины брови и сжались кулаки.
— И у нас, — прозвучало рядом. — Сестра Катерина тож силком от него вытерпела. Год не в себе была, едва отошла.
— Ох, жалко, не нашлось человека его порешить! — сказал Иванов не своим голосом.
— Может, и порешили, — кто же про то гутарить станет? — услышал он негромкий ответ. — Ведь так делать надобно, чтобы в Сибирь клейменым за гада не пойти. Бубнили про себя мужики: знать бы, что в другу сторону завернет, не в Тулу то есть, да там бы и подстеречь.
Они остановились у ворот, за которыми заржала лошадь.
— Меня наша Лысатка почуяла, — уверенно сказал Михайло. — Ну, дяденька, прощения просим. Спасибо за привет, за ласку, за гостинцы. Хозяйке своей поклон низкий от меня отдай…
Они обнялись. Михайло застучал кольцом калитки. Иванов дождался, пока его впустили во двор, и зашагал назад. Он не любил нарушать порядок — в будние дни нижние чины не должны показываться на улицах после поверки. Хоть дворцовые гренадеры — особь статья, а все же… Пошел, выбирая улицы поглуше — Шестилавочную, Кирочную, — и вспоминал давеча услышанное: «Кто ж про то гутарить станет?.. Ведь так надо делать, чтобы в Сибирь клейменым не угодить…» Спроста ли так сказал? Аль что знает, да молчать умеет?.. Да нет, живет злодей где-то на бариновы деньги здоровехонек, торговлю завел, жиреет, женился на богатой… И ловко предлог сыскал, чтобы из Козловки сгинуть, будто с возвратом, чтобы в разделку мужикам не попасть, когда заступника его, Ивана Евплыча, не станет…
* * *
В следующие вечера Иванов подробно рассказывал жене про свою семью. И Анюта, хотя жила не в раю, видела кругом немало жестокого, ужасалась подневольной жизни крепостных, ставших теперь ее родней. Когда заговорил о встрече с барином, с Кочетом и Мишкой — подростком в Лебедяни, как узнал тогда о судьбе Даши, то думал, что Анюта заплачет, так побледнела и закусила нижнюю губу, уронив шитье на колени. Но она только подперла ладонью лоб да так и сидела, уставясь в доски стола, пока признавался в тогдашних мечтаниях, как порешить бы злодея. Потом добавил еще, что сказал Мишка дорогой на постоялый про сестрино горе. И тут Анюта сказала:
— Если зверей лютых убивать не грех, то и такого злодея…
— Самое бы справедливое, — согласился Иванов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
— Так не пешой же пошел? На конях, поди, поскакал за лекарем? — перебил гренадер.
— Вестимо, на паре самолучшей и в бричке. А недели через три лошадей загнанных тех из-под Мценска полиция привела да полета рублей с барина за привод слупила. Откуда ж попали под Мценск? Разве туда ему на Тулу дорога? Вот и смекают мужики, что сбег куда далече, раз барин, заступник его, при смерти лежал, да и деньги сверх ста рублей лекарских все, какие скопил у Ивана Евплыча, тоже с собою прихватил. А лошадей загнал да под Мценском бросил, новокупленных перепрягши. Кто ж его, вора, знает, что удумал. С деньгами ведь все можно.
— А откуль известно, что деньги скопленные с собой взял?
— Барин сам до каморки его дополз, всю обшарил. Да еще табакерку и перстень золотой с подызголовья взял.
— Какой каморки? — удивился Иванов. — У Кочета изба своя…
— Продал ее лет, никак, пять да к барину под бок перелез. Видно, страх его брал, что мужики спалят и на трубку свалят, которую и ночью, бывало, на крыльцо курить выходил. Да еще глохнуть стал, прослушать боялся, как вороги подберутся…
— А как же барин без тульского лекаря обошелся?
— С нашим, епифанским фершалом. Крови ему полну лоханку в тот раз отворили. А тульского лекаря будто Кочет сам барину нахваливал, чтобы без дрязгу отпустил далече отъехать, розыску сряду не объявлял… Отлежался. Рука тряпкой висит, ногу волочит, а в дому по-старому куролесит.
— А скажи, Михайло, послать деду с тобой денег? Надобно, поди. Вот ты, гляжу, без тулупа зимой.
— Есть у меня, дяденька, тулуп справный, да все мне как летом тепло. А застыну, на дровнях сидевши, так пробегусь рядом и разом нагреюсь. Про деньги, ежели сказать, то малость деду пошлите, чтоб праздник старому сделать. Прежние все помалу на хозяйство перевел. А много не нужно. И так барин с приказчиком богатеями водят. Ведь и сюда оттого нарядили, что кони у нас хороши. Ну, и я на других не кивал, раз тебя да город столичный поглядеть обнадежился.
— Когда ж завтра едете?
— Со светом. Как к ранней заблаговестят.
— И подарков никому купить не сумею, — пожалел Иванов.
— Дозвольте я кой-чего соберу для женского пола из того, что мне подружки надарили, — предложила Анюта.
— Собери, чего тебе не жалко, — согласился гренадер.
Когда хозяйка вышла, взяв одну из свечей, Михайло сказал вполголоса:
— Видать, добрую душу сыскали. Другая баба за окруты с жадности задавится.
— Добрей нет человека, — так же негромко ответил Иванов. — Ну, рассказывай. Все не разделившись живете? Тесно ведь.
— Все вместе. Дом с твоих денег новый срубили, прежнего просторней, а делиться дед не велит, раз земли у нас всего одиннадцать десятин на двенадцать душ, с детьми считаючи.
— А слыхал ли, почем душа крепостная у вас ноне ходит?
— Ежели на вывод аль еще как семьями продают, то на круг сказывают по шестьдесят рублей. Вот куда плох Иван Евплыч, а все не хотим, чтоб помирал. Кому-то достанемся? Хуже не было б. А после паралика да без Кочета дворовых одних обласкивает.
— А у тебя ребят сколько же?
— Нету ни одного. Не плодящая моя Степанида. Кабы нам расплодиться, то ушел бы от деда. А так все едино…
— Вот поглядите, годится ли? — сказала, входя, Анна Яковлевна и положила на стол нитки бус и бисера, ленты, мотки цветных ниток, два шелковых узорчатых платка.
— Прям царские обновы, — похвалил Михайло.
Когда собрался уходить, Иванов дал ему двести рублей из Аннушкиного капитала, который еще не снес Жандру. Обсудили, как верней их везти, и гренадер вспомнил про свой полотняный черес. Нашел его в полковом сундучке, уложили ассигнации, и, выйдя на кухню, Михайло подпоясался под нижнюю рубаху.
— Словно в тот раз, дяденька, — улыбнулся он. — А что радости будет, как расскажу про ваше житье да службу!
Иванов пошел проводить племянника, чтобы не заблудился в темном городе. Дорогой расспрашивал, кто жив, кто помер в Козловке, какие были урожаи, и уже недалече от постоялого двора, на Кузнечной, сказал то, к чему не раз мысленно возвращался:
— Неужто Кочет проклятый на бариновы деньги, на наши слезы где-то припеваючи живет?
— А чего ему? — отозвался Михайло. — У нас стариком никак бы не выжил. Двора нет, где бы зла не сотворил. Особо девкам да бабам с барином проходу не давали, а через то и мужиков пятеро сгубили. Двух в Сибирь да троих в солдаты не в зачет.
— И в нашем дому тоже было? Окроме меня, то есть? — спросил Иванов. Ладно, что темно, а то бы племянник увидел, как свело дядины брови и сжались кулаки.
— И у нас, — прозвучало рядом. — Сестра Катерина тож силком от него вытерпела. Год не в себе была, едва отошла.
— Ох, жалко, не нашлось человека его порешить! — сказал Иванов не своим голосом.
— Может, и порешили, — кто же про то гутарить станет? — услышал он негромкий ответ. — Ведь так делать надобно, чтобы в Сибирь клейменым за гада не пойти. Бубнили про себя мужики: знать бы, что в другу сторону завернет, не в Тулу то есть, да там бы и подстеречь.
Они остановились у ворот, за которыми заржала лошадь.
— Меня наша Лысатка почуяла, — уверенно сказал Михайло. — Ну, дяденька, прощения просим. Спасибо за привет, за ласку, за гостинцы. Хозяйке своей поклон низкий от меня отдай…
Они обнялись. Михайло застучал кольцом калитки. Иванов дождался, пока его впустили во двор, и зашагал назад. Он не любил нарушать порядок — в будние дни нижние чины не должны показываться на улицах после поверки. Хоть дворцовые гренадеры — особь статья, а все же… Пошел, выбирая улицы поглуше — Шестилавочную, Кирочную, — и вспоминал давеча услышанное: «Кто ж про то гутарить станет?.. Ведь так надо делать, чтобы в Сибирь клейменым не угодить…» Спроста ли так сказал? Аль что знает, да молчать умеет?.. Да нет, живет злодей где-то на бариновы деньги здоровехонек, торговлю завел, жиреет, женился на богатой… И ловко предлог сыскал, чтобы из Козловки сгинуть, будто с возвратом, чтобы в разделку мужикам не попасть, когда заступника его, Ивана Евплыча, не станет…
* * *
В следующие вечера Иванов подробно рассказывал жене про свою семью. И Анюта, хотя жила не в раю, видела кругом немало жестокого, ужасалась подневольной жизни крепостных, ставших теперь ее родней. Когда заговорил о встрече с барином, с Кочетом и Мишкой — подростком в Лебедяни, как узнал тогда о судьбе Даши, то думал, что Анюта заплачет, так побледнела и закусила нижнюю губу, уронив шитье на колени. Но она только подперла ладонью лоб да так и сидела, уставясь в доски стола, пока признавался в тогдашних мечтаниях, как порешить бы злодея. Потом добавил еще, что сказал Мишка дорогой на постоялый про сестрино горе. И тут Анюта сказала:
— Если зверей лютых убивать не грех, то и такого злодея…
— Самое бы справедливое, — согласился Иванов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106