– пристал он к библиотекарскому солдату, который дремал на осеннем солнышке, сидя на тумбе возле лавки.
– «Какой, какой»… Ясно – немецкий!
– Хи-хи-хи, красный! Ха-ха-ха!
– И где вас только, дураков, делают? – проворчал Федька.
– Там же, где вас, умников, в нас переделывают!
Степан Малыгин в нетерпении бросился к Наталье Овцыной, увел ее за книжную горку с лексиконами, то бишь словарями.
– Ну что, Натальюшка, свет мой! Говорила ли с отцом?
– Ах! – От душевного расстройства у нее осыпались парижские мушки. – Говорила…
– И каково?
– Родитель мой – они необразованны, могут ли они понимать тонкости нежного чувства?
– Отказ?
– Дура, Наташка! – вступила в дело Степанида, которая из сочувствия к подруге прислушивалась к их беседе. – А я тебе говорю – беги! Обвенчаешься в Котлах, попа мы найдем…
– Ах, Стеша, Стеша! – схватилась за сердце Софья.
Наталья, отвернувшись и вынув зеркальце, тщетно старалась запудрить льющиеся слезы. Степан Малыгин грыз ногти, не зная, на что решиться. Сверху слышался хохот Федьки, который выслушал очередную побасенку Татьян Татьяныча.
– Они сказали, – глотая слезы, продолжала Наталья, – пусть он и шляхетного сословия… но ты не уедешь с ним, безумцем! Не хочу, говорят, чтобы дочь мою там съели какие-нибудь антиподы…
– Решайся, Наташка! – требовала Стеша.
– Нет, – выступил вперед Малыгин. – Сердце мое огню жестокому предано, пусть, но Малыгины никогда не женились увозом. Потерпи, Наташа, горлинка. Попробую теперь я сам убедить твоего батюшку.
– Фи! – сказала Стеша, отходя от них к Бяше. – Что касается меня, Василий, знайте: я никогда не отступлю от того, что задумала, и никому своего не отдам.
Закрывшись книгой, будто листая ее, она говорила, глядя на Бяшу блестящими, странными глазами:
– Меня Наталья эта Овцына или даже Софья спрашивают, за что ты, мол, любишь его, то есть вас, Василий. А вы, вы знаете, что я люблю вас, пора уж вам это открыть. Я же ответствую: разве любят за что-нибудь? Ах, не ведаю, не ведаю, но вы такой задумчивый, а мне надоели все эти наши шибко деловые люди…
В сей миг Татьян Татьяныч закудахтал наседкой, и это означало, что близятся посторонние. Дамы затрепетали веерами и тотчас выпорхнули из лавки. Удалились и моряки. Это пришел Максюта. Спросил расстроенно:
– Она была? – Услышав, что была, чертыхнулся, сел на лавку. – А у нас в Суконном ряду фискал аршины мерял, проверял.
– Ну, и как? – съязвил солдат Федька. – Небось по вершку на каждый аршин не хватает?
– Ни-ни! Наш Канунников по старинке не торгует – мол, не обманешь, не продашь. У нас все как в Европиях, честно.
– Честно! – хохотал Федька. – То-то ваши кафтанцы на второй месяц носки годятся только свиньям на подстилку. Уморил – Европия!
Максюта показал Федьке за спиной язык и попросил его подежурить при книгах, они же пойдут в подклеть, поговорить по своим делам надобно.
– Валяйте! – согласился Федька. – Тайная канцелярия!
В подклети Максюта стал рассказывать Бяше про то, как, пока он болел, нашелся ступинский клад.
– Да ты не волнуйся, – поминутно твердил он. – Там денег-то никаких, в том кладе, и не было.
А обстояло так. Во время Бяшиной болезни Максюта не раз слышал крик петуха. Однажды, когда он дежурил ночью возле Бяши, больного, а все у Киприановых спали, он на крик этот вышел и калитку отпер. Какие-то люди тотчас его схватили, связали, утащили на пустырь за Василием Блаженным.
– Ты знаешь, ты знаешь, кто это был, Бяша? Сам атаман Кречет.
По-видимому, Максюта не знал людей более значительных, чем атаман Кречет. От возбуждения он чуть не кричал о нем на всю полатку:
– Ух, и страшен и зол мужик, тот атаман! Но отходчив и милостив…
По словам Максюты, узнав об Усте и ее судьбе, атаман просил его помочь в поисках клада. Это они, оказывается, копали по ночам, а Устя тайно их впускала. Они уже нащупали в земле, под тем углом, что ближе к кремлевской башне, ящик, окованный железом. На другой же день Максюта, еще раз вызвавшись полуночничать при больном, впустил их. В ящике оказалось оружие, да не пищали какие-нибудь времен царя Гороха, – кремневые тулки, французские мушкетоны, все смазанное жиром, – хоть сейчас стреляй!
– Вчера я у них гостевал, – сообщил Максюта. – Они хоть и воры, разбойнички, но добрые ребята. Зовут с собою на Дон, гулять. Устинью же они хотят беспременно выручить, только пока не ведают как. А уж как выручат, так и степь и подадутся.
Тут Бяша рассказал ему о Щенятьеве и его предложении.
– Ой, лихо мне, лишенько! – сразу закручинился Максюта. – Значит, и этот Сукин-Щенятьев за моей Стешей махается! Повсюду у меня соперники! Лучше я утоплюся, пусть река меня полощет, рыбы тело белое едят!
Бяша поведал, что Щенятьев уже заходил к нему в лавку и с большой конфиденцией сообщил, что освободить оную мадемуазель можно, но сие стоит сто рублей. Понеже, прибавил он, очень могущественная особа на пути том стоит, ему же, Щенятьеву, лично денег не надо. Очень он был удивлен, узнав, что у Киприановых нету ста рублей, они же торговцы!
– Сто рублей! – вздохнул Максюта. – Я бы с такими деньгами и сам из оброка выкупился. Изба крестьянская со всею рухлядью три рубля стоит!
Он предложил сегодня же, как стемнеет, идти к тем атамановым людям – у кого же сто рублей, как не у них?
Бяша сперва отказался:
– Они против царя воруют, а я присягу давал в Навигацкой школе.
– Каков же ты! – удивился Максюта. – Дело об Устинье идет, ты мне все уши просверлил своими охами-вздохами, теперь тебе присяга мешает?
Бяша еще колебался, но, когда вечером, при закрытии лавок, Максюта явился и потащил его за руку, он не стал сопротивляться.
Они дошли до Никольских рядов, где в древней стене Китай-города от обвала образовался лаз к Неглинной-реке. Весь народ ходил этим лазом, и не столько потому, чтобы сократить дорогу, как для того, чтобы не платить денежку за проход в Воскресенских воротах. Вице-губернатор Ершов уж что только не делал, чтобы прикрыть тот лаз, сокращавший доходы градоначальства, но каждый раз отремонтированная стена вновь обрушивалась, а приставленная стража исчезала в близлежащих кабаках.
Большой колокол ударил часы на звоннице Николы Греческого, и под его медный гул хлынула толпа из Печатного двора. Понурые, злые от двенадцатичасового стояния у станов, печатники торопливо крестились, спускались в лаз, разъезжаясь лаптями по глинистой тропке.
Несмотря на ранние осенние сумерки, на топком берегу Неглинки жизнь била ключом. Дымили торговые бани, бабы вовсю стучали вальками, вода шумно сливалась в створы мельниц, которые вращали жернова Денежного двора. По узенькой, засыпанной желтым листом тропке Максюта и Бяша прошли вдоль угрюмой бревенчатой стены Денежного двора и вышли прямо под арку Воскресенского моста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
– «Какой, какой»… Ясно – немецкий!
– Хи-хи-хи, красный! Ха-ха-ха!
– И где вас только, дураков, делают? – проворчал Федька.
– Там же, где вас, умников, в нас переделывают!
Степан Малыгин в нетерпении бросился к Наталье Овцыной, увел ее за книжную горку с лексиконами, то бишь словарями.
– Ну что, Натальюшка, свет мой! Говорила ли с отцом?
– Ах! – От душевного расстройства у нее осыпались парижские мушки. – Говорила…
– И каково?
– Родитель мой – они необразованны, могут ли они понимать тонкости нежного чувства?
– Отказ?
– Дура, Наташка! – вступила в дело Степанида, которая из сочувствия к подруге прислушивалась к их беседе. – А я тебе говорю – беги! Обвенчаешься в Котлах, попа мы найдем…
– Ах, Стеша, Стеша! – схватилась за сердце Софья.
Наталья, отвернувшись и вынув зеркальце, тщетно старалась запудрить льющиеся слезы. Степан Малыгин грыз ногти, не зная, на что решиться. Сверху слышался хохот Федьки, который выслушал очередную побасенку Татьян Татьяныча.
– Они сказали, – глотая слезы, продолжала Наталья, – пусть он и шляхетного сословия… но ты не уедешь с ним, безумцем! Не хочу, говорят, чтобы дочь мою там съели какие-нибудь антиподы…
– Решайся, Наташка! – требовала Стеша.
– Нет, – выступил вперед Малыгин. – Сердце мое огню жестокому предано, пусть, но Малыгины никогда не женились увозом. Потерпи, Наташа, горлинка. Попробую теперь я сам убедить твоего батюшку.
– Фи! – сказала Стеша, отходя от них к Бяше. – Что касается меня, Василий, знайте: я никогда не отступлю от того, что задумала, и никому своего не отдам.
Закрывшись книгой, будто листая ее, она говорила, глядя на Бяшу блестящими, странными глазами:
– Меня Наталья эта Овцына или даже Софья спрашивают, за что ты, мол, любишь его, то есть вас, Василий. А вы, вы знаете, что я люблю вас, пора уж вам это открыть. Я же ответствую: разве любят за что-нибудь? Ах, не ведаю, не ведаю, но вы такой задумчивый, а мне надоели все эти наши шибко деловые люди…
В сей миг Татьян Татьяныч закудахтал наседкой, и это означало, что близятся посторонние. Дамы затрепетали веерами и тотчас выпорхнули из лавки. Удалились и моряки. Это пришел Максюта. Спросил расстроенно:
– Она была? – Услышав, что была, чертыхнулся, сел на лавку. – А у нас в Суконном ряду фискал аршины мерял, проверял.
– Ну, и как? – съязвил солдат Федька. – Небось по вершку на каждый аршин не хватает?
– Ни-ни! Наш Канунников по старинке не торгует – мол, не обманешь, не продашь. У нас все как в Европиях, честно.
– Честно! – хохотал Федька. – То-то ваши кафтанцы на второй месяц носки годятся только свиньям на подстилку. Уморил – Европия!
Максюта показал Федьке за спиной язык и попросил его подежурить при книгах, они же пойдут в подклеть, поговорить по своим делам надобно.
– Валяйте! – согласился Федька. – Тайная канцелярия!
В подклети Максюта стал рассказывать Бяше про то, как, пока он болел, нашелся ступинский клад.
– Да ты не волнуйся, – поминутно твердил он. – Там денег-то никаких, в том кладе, и не было.
А обстояло так. Во время Бяшиной болезни Максюта не раз слышал крик петуха. Однажды, когда он дежурил ночью возле Бяши, больного, а все у Киприановых спали, он на крик этот вышел и калитку отпер. Какие-то люди тотчас его схватили, связали, утащили на пустырь за Василием Блаженным.
– Ты знаешь, ты знаешь, кто это был, Бяша? Сам атаман Кречет.
По-видимому, Максюта не знал людей более значительных, чем атаман Кречет. От возбуждения он чуть не кричал о нем на всю полатку:
– Ух, и страшен и зол мужик, тот атаман! Но отходчив и милостив…
По словам Максюты, узнав об Усте и ее судьбе, атаман просил его помочь в поисках клада. Это они, оказывается, копали по ночам, а Устя тайно их впускала. Они уже нащупали в земле, под тем углом, что ближе к кремлевской башне, ящик, окованный железом. На другой же день Максюта, еще раз вызвавшись полуночничать при больном, впустил их. В ящике оказалось оружие, да не пищали какие-нибудь времен царя Гороха, – кремневые тулки, французские мушкетоны, все смазанное жиром, – хоть сейчас стреляй!
– Вчера я у них гостевал, – сообщил Максюта. – Они хоть и воры, разбойнички, но добрые ребята. Зовут с собою на Дон, гулять. Устинью же они хотят беспременно выручить, только пока не ведают как. А уж как выручат, так и степь и подадутся.
Тут Бяша рассказал ему о Щенятьеве и его предложении.
– Ой, лихо мне, лишенько! – сразу закручинился Максюта. – Значит, и этот Сукин-Щенятьев за моей Стешей махается! Повсюду у меня соперники! Лучше я утоплюся, пусть река меня полощет, рыбы тело белое едят!
Бяша поведал, что Щенятьев уже заходил к нему в лавку и с большой конфиденцией сообщил, что освободить оную мадемуазель можно, но сие стоит сто рублей. Понеже, прибавил он, очень могущественная особа на пути том стоит, ему же, Щенятьеву, лично денег не надо. Очень он был удивлен, узнав, что у Киприановых нету ста рублей, они же торговцы!
– Сто рублей! – вздохнул Максюта. – Я бы с такими деньгами и сам из оброка выкупился. Изба крестьянская со всею рухлядью три рубля стоит!
Он предложил сегодня же, как стемнеет, идти к тем атамановым людям – у кого же сто рублей, как не у них?
Бяша сперва отказался:
– Они против царя воруют, а я присягу давал в Навигацкой школе.
– Каков же ты! – удивился Максюта. – Дело об Устинье идет, ты мне все уши просверлил своими охами-вздохами, теперь тебе присяга мешает?
Бяша еще колебался, но, когда вечером, при закрытии лавок, Максюта явился и потащил его за руку, он не стал сопротивляться.
Они дошли до Никольских рядов, где в древней стене Китай-города от обвала образовался лаз к Неглинной-реке. Весь народ ходил этим лазом, и не столько потому, чтобы сократить дорогу, как для того, чтобы не платить денежку за проход в Воскресенских воротах. Вице-губернатор Ершов уж что только не делал, чтобы прикрыть тот лаз, сокращавший доходы градоначальства, но каждый раз отремонтированная стена вновь обрушивалась, а приставленная стража исчезала в близлежащих кабаках.
Большой колокол ударил часы на звоннице Николы Греческого, и под его медный гул хлынула толпа из Печатного двора. Понурые, злые от двенадцатичасового стояния у станов, печатники торопливо крестились, спускались в лаз, разъезжаясь лаптями по глинистой тропке.
Несмотря на ранние осенние сумерки, на топком берегу Неглинки жизнь била ключом. Дымили торговые бани, бабы вовсю стучали вальками, вода шумно сливалась в створы мельниц, которые вращали жернова Денежного двора. По узенькой, засыпанной желтым листом тропке Максюта и Бяша прошли вдоль угрюмой бревенчатой стены Денежного двора и вышли прямо под арку Воскресенского моста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63