Да я понимаю, что я всем обязан Дану, даже своими мыслями, замыслами… Я люблю его, он был для меня всем, а ему никакой любви не нужно, ему ничего не нужно, кроме своей работы. Что мы для него?
— Гении жестоки.
— Может, ему так легче? Быть еще и человеком — значит что-то прощать, признавать чьи-то слабости. Он не может себе этого позволить. Вероятно, он вполне искренне не понимает, что какой-то там Крылов смеет чем-то увлекаться. С его высоты все мои проблемы — ерундистика.
— А как же остальные?
— Ребята, те просто пожертвовали собой. Они отказались от всего ради Дана, вернее, ради работы. Но у меня-то есть своя идея, свой детеныш, какой бы он ни был, я не могу отречься от него. У Дана нет ни снисхождения, ни жалости. Он фанатик. Возможно, иначе ничего великого в науке не создашь, но ведь это ужасно… Подожди, не уходи, мне еще нужно столько рассказать. Относительно процесса образования зарядов еще Френкель выдвинул любопытную гипотезу…
Небо быстро темнело, фигура Лены таяла в темноте, оставалось ее лицо со вспыхивающими глазами.
— Я тебе завидую, — сказала она. — Как бы тебе ни было плохо, это все же счастье.
— Счастье?.. Может, оно у каждого свое. Помнишь, я тебе передавал мой разговор с Савушкиным?
— Нет, не помню.
— Он сказал: «Творчество? Счастье? Мура! Какое может быть счастье и творчество на двенадцати квадратных метрах жилплощади с женой и ребенком? Счастье — это квартира из трех комнат. Даже двухкомнатная — уже счастье».
— Да, да, ты тогда расстроился, тебе казалось, что, может быть, он в чем-то прав.
— Значит, ты запомнила?
— Нет, нет, я была ужасно невнимательна. Прости меня.
— Хорошо, что ты здесь.
— Я буду всегда с тобой, как только ты захочешь.
Голос ее доносился все глуше.
— Ты все-таки уходишь, — сказал Крылов. — Это — безобразие. Я не желаю иметь дело с призраками.
— Толковый призрак — это тоже вещь. Пожалуйста, не швыряйся призраками. Чем я тебя не устраиваю?
— Тебя нельзя обнять.
Он услышал ее смех.
— И только?
— Я хочу, чтобы ты живая была такой же.
— Живая, — повторила она задумчиво. — Может быть, это тоже призрак.
Она поставила кактус на место, фигура ее слилась с дымной синевой вечера, растворилась среди бледных фонарей.
На следующий день он поехал после работы на кинофабрику и долго ждал у проходной.
Из ворот с грохотом выкатила пулеметная тачанка, где, обнявшись, сидели махновцы и красноармейцы в буденновских шлемах.
Лена спрыгнула с тачанки и, подбежав к Крылову, расцеловала его в обе щеки.
Не спуская глаз с ее лица, он стиснул ее маленькую жесткую руку.
— Что с тобой? — удивилась Лена.
На ее круглом крепком лице не было никаких следов тоски ожидания, ни вчерашней готовности слушать.
— Чего ты делала вечером вчера?
Она перечисляла: стирка, разучивала гимнастику йогов — хочешь, покажу?
— Ты думала обо мне?
— Сереженька, ты совсем как девушка.
— Скажи, зачем я тебе нужен?
— Начинается. Что у тебя за страсть — выяснять отношения.
— Хоть иногда ты скучаешь по мне?
— Так мы же часто видимся. Вот если бы мы надолго расстались. Ох, и зануда! Ты сам не понимаешь: ты меня любишь потому, что тебе не хватает меня. Давай лучше поедем к итальянцам — чудные ребята.
Они поехали в гостиницу к итальянским артистам. Лена расспрашивала их про неореализм и маслины, и агитировала за колхозы, и читала стихи. Заболоцкого. Потом они пошли гулять. Лена шепнула Крылову:
— Тихо-тихо умотаем, они мне надоели.
Они юркнули в магазинчик.
Конфузясь под взглядами продавщиц, Крылов купил стеклянные бусы. Лена тут же нацепила их и очень обрадовалась.
— Честное слово, индейцы были гораздо умнее белых, когда меняли золото на такие бусы! — заявила она.
Он с тоской подумал, как, в сущности, мало ей нужно. Ей ничего не было нужно. Ни от него, ни от кого другого. Ее устраивало вот это ситцевое платьице, бусы, вечерние прогулки, смешливая милая игра без прошлого и будущего.
Он с трудом удерживал накопленные упреки. Всякий раз он давал себе слово объясниться, предъявить ультиматум и всякий раз откладывал, чувствуя, что это ни к чему не приведет. Существовала какая-то невидимая граница, которую он не мог переступить. Может быть, следовало выждать, запастись терпением, но у него уже не хватало сил.
На ученом совете при обсуждении хода работ группы Данкевича присутствовали члены комиссии, молоденький журналист, какие-то представители и прочие любопытные. Заседание было обставлено весьма демократично, несмотря на то, что Дан возмущался и требовал удалить посторонних: «У нас здесь не цирк». Это прозвучало оскорбительно. Своей излишней резкостью он восстанавливал против себя даже нейтральных.
Он не скрывал неутешительных результатов, принимая все удары на себя. На вопрос о хотя бы примерных сроках работ Дан сперва отказался отвечать, потом стал язвительно высмеивать спрашивающих: через десятки лет или завтра, а может быть, он вообще при жизни не успеет, что не вызывает у него никакого беспокойства, ибо он уверен, что к тому времени и члены комиссии уразумеют, что работать только на сегодняшний день, избегать рискованных работ, рассчитанных, может быть, на десятки лет, — типичное браконьерство. При таком подходе Циолковских не получится. Мы достаточно сильны, чтобы думать о будущем.
На вопросы о практическом значении исследований он заявил, что никаких полезных применений тема не имеет. Это была неправда. Можно было связать их исследования с радиотехникой, навигацией; сохраняя максимальную щепетильность, можно было раскрыть ценность теории, допустим, для того же атмосферного электричества. Но Данкевич шел напролом, не замечая расставленных ловушек, а может, он и замечал, но не желал снисходить до участия ватой схватке.
— Какой же смысл имеет ваше исследование? — спросил журналист и занес над блокнотом шикарное белое вечное перо.
— Мы добиваемся научных результатов.
— Что это даст нашей технике?
— Ничего не даст, ничего, — сказал Данкевич. — Вам нужно, чтобы мы увеличили выплавку чугуна, так мы этого не делаем. Просто интересная проблема. Интересная, и больше ничего.
За последнее время он еще больше исхудал, остался только профиль. «Не телосложение, а теловычитание», — как говорил Полтавский. Часто схватывало сердце, он злился не из-за неудач, а оттого, что его отрывают от дела. Вскинув огромную голову с седеющей шевелюрой, он нетерпеливо и презрительно пофыркивал, напоминая загнанного оленя, сильный и в то же время беспомощный, как рыцарь в латах перед пулеметом.
Журналист весело строчил в огромном блокноте.
— Вы отрицаете необходимость тесного переплетения науки с техникой? Вы за отвлеченную чистую науку? Что же вы хотите получить?
— Не знаю, — сказал Данкевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
— Гении жестоки.
— Может, ему так легче? Быть еще и человеком — значит что-то прощать, признавать чьи-то слабости. Он не может себе этого позволить. Вероятно, он вполне искренне не понимает, что какой-то там Крылов смеет чем-то увлекаться. С его высоты все мои проблемы — ерундистика.
— А как же остальные?
— Ребята, те просто пожертвовали собой. Они отказались от всего ради Дана, вернее, ради работы. Но у меня-то есть своя идея, свой детеныш, какой бы он ни был, я не могу отречься от него. У Дана нет ни снисхождения, ни жалости. Он фанатик. Возможно, иначе ничего великого в науке не создашь, но ведь это ужасно… Подожди, не уходи, мне еще нужно столько рассказать. Относительно процесса образования зарядов еще Френкель выдвинул любопытную гипотезу…
Небо быстро темнело, фигура Лены таяла в темноте, оставалось ее лицо со вспыхивающими глазами.
— Я тебе завидую, — сказала она. — Как бы тебе ни было плохо, это все же счастье.
— Счастье?.. Может, оно у каждого свое. Помнишь, я тебе передавал мой разговор с Савушкиным?
— Нет, не помню.
— Он сказал: «Творчество? Счастье? Мура! Какое может быть счастье и творчество на двенадцати квадратных метрах жилплощади с женой и ребенком? Счастье — это квартира из трех комнат. Даже двухкомнатная — уже счастье».
— Да, да, ты тогда расстроился, тебе казалось, что, может быть, он в чем-то прав.
— Значит, ты запомнила?
— Нет, нет, я была ужасно невнимательна. Прости меня.
— Хорошо, что ты здесь.
— Я буду всегда с тобой, как только ты захочешь.
Голос ее доносился все глуше.
— Ты все-таки уходишь, — сказал Крылов. — Это — безобразие. Я не желаю иметь дело с призраками.
— Толковый призрак — это тоже вещь. Пожалуйста, не швыряйся призраками. Чем я тебя не устраиваю?
— Тебя нельзя обнять.
Он услышал ее смех.
— И только?
— Я хочу, чтобы ты живая была такой же.
— Живая, — повторила она задумчиво. — Может быть, это тоже призрак.
Она поставила кактус на место, фигура ее слилась с дымной синевой вечера, растворилась среди бледных фонарей.
На следующий день он поехал после работы на кинофабрику и долго ждал у проходной.
Из ворот с грохотом выкатила пулеметная тачанка, где, обнявшись, сидели махновцы и красноармейцы в буденновских шлемах.
Лена спрыгнула с тачанки и, подбежав к Крылову, расцеловала его в обе щеки.
Не спуская глаз с ее лица, он стиснул ее маленькую жесткую руку.
— Что с тобой? — удивилась Лена.
На ее круглом крепком лице не было никаких следов тоски ожидания, ни вчерашней готовности слушать.
— Чего ты делала вечером вчера?
Она перечисляла: стирка, разучивала гимнастику йогов — хочешь, покажу?
— Ты думала обо мне?
— Сереженька, ты совсем как девушка.
— Скажи, зачем я тебе нужен?
— Начинается. Что у тебя за страсть — выяснять отношения.
— Хоть иногда ты скучаешь по мне?
— Так мы же часто видимся. Вот если бы мы надолго расстались. Ох, и зануда! Ты сам не понимаешь: ты меня любишь потому, что тебе не хватает меня. Давай лучше поедем к итальянцам — чудные ребята.
Они поехали в гостиницу к итальянским артистам. Лена расспрашивала их про неореализм и маслины, и агитировала за колхозы, и читала стихи. Заболоцкого. Потом они пошли гулять. Лена шепнула Крылову:
— Тихо-тихо умотаем, они мне надоели.
Они юркнули в магазинчик.
Конфузясь под взглядами продавщиц, Крылов купил стеклянные бусы. Лена тут же нацепила их и очень обрадовалась.
— Честное слово, индейцы были гораздо умнее белых, когда меняли золото на такие бусы! — заявила она.
Он с тоской подумал, как, в сущности, мало ей нужно. Ей ничего не было нужно. Ни от него, ни от кого другого. Ее устраивало вот это ситцевое платьице, бусы, вечерние прогулки, смешливая милая игра без прошлого и будущего.
Он с трудом удерживал накопленные упреки. Всякий раз он давал себе слово объясниться, предъявить ультиматум и всякий раз откладывал, чувствуя, что это ни к чему не приведет. Существовала какая-то невидимая граница, которую он не мог переступить. Может быть, следовало выждать, запастись терпением, но у него уже не хватало сил.
На ученом совете при обсуждении хода работ группы Данкевича присутствовали члены комиссии, молоденький журналист, какие-то представители и прочие любопытные. Заседание было обставлено весьма демократично, несмотря на то, что Дан возмущался и требовал удалить посторонних: «У нас здесь не цирк». Это прозвучало оскорбительно. Своей излишней резкостью он восстанавливал против себя даже нейтральных.
Он не скрывал неутешительных результатов, принимая все удары на себя. На вопрос о хотя бы примерных сроках работ Дан сперва отказался отвечать, потом стал язвительно высмеивать спрашивающих: через десятки лет или завтра, а может быть, он вообще при жизни не успеет, что не вызывает у него никакого беспокойства, ибо он уверен, что к тому времени и члены комиссии уразумеют, что работать только на сегодняшний день, избегать рискованных работ, рассчитанных, может быть, на десятки лет, — типичное браконьерство. При таком подходе Циолковских не получится. Мы достаточно сильны, чтобы думать о будущем.
На вопросы о практическом значении исследований он заявил, что никаких полезных применений тема не имеет. Это была неправда. Можно было связать их исследования с радиотехникой, навигацией; сохраняя максимальную щепетильность, можно было раскрыть ценность теории, допустим, для того же атмосферного электричества. Но Данкевич шел напролом, не замечая расставленных ловушек, а может, он и замечал, но не желал снисходить до участия ватой схватке.
— Какой же смысл имеет ваше исследование? — спросил журналист и занес над блокнотом шикарное белое вечное перо.
— Мы добиваемся научных результатов.
— Что это даст нашей технике?
— Ничего не даст, ничего, — сказал Данкевич. — Вам нужно, чтобы мы увеличили выплавку чугуна, так мы этого не делаем. Просто интересная проблема. Интересная, и больше ничего.
За последнее время он еще больше исхудал, остался только профиль. «Не телосложение, а теловычитание», — как говорил Полтавский. Часто схватывало сердце, он злился не из-за неудач, а оттого, что его отрывают от дела. Вскинув огромную голову с седеющей шевелюрой, он нетерпеливо и презрительно пофыркивал, напоминая загнанного оленя, сильный и в то же время беспомощный, как рыцарь в латах перед пулеметом.
Журналист весело строчил в огромном блокноте.
— Вы отрицаете необходимость тесного переплетения науки с техникой? Вы за отвлеченную чистую науку? Что же вы хотите получить?
— Не знаю, — сказал Данкевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102