После того как сын боярский Антошка, напоив его до беспамятства, состряпал лживую кабалу и сам же за него, гончара, подписался, Темка, топором расколов икону, запил горькую.
Посреди Торга взобрался на помост кривой стражник, прокричал, широко разевая щербатый рот:
– Закличь о беглом холопе!
Торг притих, казалось, даже куры стали кудахтать тише, поросята верещать не так пронзительно. Стражник читал медленно – слово слову костыль подавало:
– «В нынешнем месяце, девятого дня, на первом часу, ушел по просухе со двора боярина Вокши холоп Мосейка. Ростом утеклец невелик, коренаст, глаза темны, борода невелика, долговата, лицом бледен… Платье на ем: шуба и шапка овчинные, кафтанишко сермяжное, на ногах лапти. Подпоясан веревкой. А кто сыщет того холопа и доставит боярину Вокше – тому жалованье гривна…»
Федька Хилков, толкнув плечом Григория, сказал убежденно:
– Если Мосейка неглупой, не словят его, какое жалованье ни обещай! Предавать кто ж станет! – Помолчал и добавил: – Да я б первый, коль в том нужда пришлась, спрятал Мосейку!
– А княжий указ? – остро посмотрел Григорий.
Хилков смолчал.
Они миновали генуэзский торговый двор и оказались среди охотников. Высокий немолодой охотник, стоя над убитым клыкастым вепрем, зазывал покупателей, подталкивая вепря сапогом:
– А кому порося, кияне? Кому?
Хилков нагнулся, притронувшись к клыкам, дурачась, отдернул руку:
– Почище волчьих!
Неподалеку за гончарным рядом забил бубен, заиграли колокольцы. Григорий оглянулся и расплылся в улыбке. Шли рядом коза, одетая в бабье платье, и огромный бурый медведь на задних лапах, в шапке и ноговицах.
Впереди козы и медведя выступал черномазый разбитной мужичишка, сыпал прибаутками:
Курочка бычка родила,
Поросенок яичко снес,
Безрукий клеть обворовал!
А моя Степанида с Потапычем
Скоморохов за пояс заткнут…
И началась потеха. Медведь ездил верхом на палке, показывал, как вьется хмель, как чада горох крадут на огороде: то на брюхе ползут, то на коленях. Сделал вид – вроде бы в лапу ему заноза попала: то дул на нее, то сосал, то жалостно под мышку совал, а вытащив оттуда, вертел лапу перед маленькими, смышлявыми глазами – ну, суще людина!
Потом пил медовый настой и чашу совал козе в зубы, кланялся ей благодарно. А стоило только черномазому, бросив шапку оземь, вскричать: «И-и-ех, бей трепака, не жалей каблука!» – как Потапыч заправским мужиком пошел отплясывать трепака.
Федьку Хилкова от смеха скручивало в три погибели, только что не катался по земле. Когда же черномазый еще предложил: «А покажи-ка ты, Потапыч, киянам, кто холопов верный защитник!» – и Потапыч вдруг захромал, точь-в-точь как Вокша, Федька захлебнулся, завыл от удовольствия, сорвал с себя новый ремень и подарил черномазому.
ВЕСЕННИЙ ИГРОВОД
Девичий хоровод, сев лавой на срубы, запел на поляне веснянки.
Еще издали различил Григорий среди многих голосов нежный, чистый, певучий Оленин, и сердце заныло тревожно и радостно.
Только появились парубки, как начались игры. Олену стали одевать «Лялей», украсили ее грудь, руки, голову венками из весенних цветов, усадили на поваленную, обглоданную зайцами осину, рядом поставили кувшин с молоком, у ног положили венки. И пошли в танце вокруг «Ляли», запели песни игровода:
Проезжает весна на сошочке,
на бороночке,
на бороздочке,
на овсяном колосочке,
на пшеничном пирожочке…
Олена сидела притихшая, склонив к плечу голову в венке, задумчиво вторила, и столько было в ее облике тихой радости, что счастливый Григорий мчался по кругу, запрокинув светло-русую голову, и широкий нос его, большой рот, карие глаза под широкими бровями – все улыбалось Олене, тянулось к ней. А она встала и в кругу поплыла Лыбедью по зеленой поляне, чуть заметно всплескивая тонкими руками-крыльями. И уже тише пошел хоровод, завороженно глядел на нее, боясь спугнуть.
Потом все попарно, взявшись за руки, стали в затылок друг другу и не пропускали через «ворота» Федьку Хилкова. Он, ухмыляясь во весь рот, стреляя из-под соломенных бровей озорными глазами, просился:
– Отвори ворота, богом прошу – отвори.
Но быстроглазая, круглолицая подружка Олены – Ксана, стоявшая в первой паре, опустила руку еще ниже:
– А что дашь?
– Сребро да злато, – щедро пообещал Федька и полез для пущей важности к себе за пазуху, начал там шарить, хитро щуря глаз.
– Нам они ни к чему! – отвергла Ксана предложение.
– А что надо?
– Мезинное дитеско… – выпалила Ксана.
– Дак я и есть мезинное дитеско, – обрадовался Федька, подогнул колени и вошел в «ворота».
Смех, визг раздавались на поляне:
– Напоить дитеску молоком!
– Только бы крину зубами не сгрыз!
«Ляля» поднесла Федьке кувшин с молоком. Он несколькими глотками опорожнил его, обтер рукавом тонкогубый рот, сказал со значением:
– Добре, да… один недочет!
– Какой? – встревоженно подняла светлые глаза «Ляля».
– Мало! – сокрушенно признался Федька.
Шум поднялся еще больший:
– Вот то дитеско!
– Такого, пойди, прокорми!
Но «Ляля» стала уже раздавать венки тем, кто лучше пел и плясал. Получил венок и Григорий; насунув его через руку на плечо, ходил, словно его сам князь отметил наградной гривной.
А игровод продолжался. Низкорослый Федька представлял в кругу воробушка.
Его просили:
– Ты скажи, воробушек, как девицы ходят?
Федька стрелял по сторонам глазами:
– Сюда глядь, туда глядь – где молодцы сидять?!
В кругу не унимались:
– Воробушек, посватай у нас дивчину.
– На врага! – решительно отказывался щербатый Федька и даже немного отворачивался.
– У нашей дивчины кари очи! – улещивали его.
– Как морковка! – не сдавался Федька, но уже посматривал из-под соломенных бровей: где ж та дивчина?
Вскоре Олена ушла с игровода, и Григорию сразу все здесь стало неинтересно. Он медленно поплелся от поляны вверх, в гору.
Где-то призывно кричал удод, верещала пронзительно вертишейка. Нежно пахло молодыми березками. Меж зарослей жимолости розовел куст волчьего лыка.
Григорий, мрачный, продолжал свой путь. Почему Олена избегает его? Иль чужой стала, надышалась воздухом нечестивых боярских хором? За полгода, что взяли ее туда, в хоровод, всего несколько раз была с Григорием. И он не мог наглядеться, наговориться досыта, потому что в каждом слове открывал ее новую.
В детстве мечтал Григорий о счастье: возле Днепра, у семи дубов со срубленными верхами, найдет он обрушенную колоду с тайной приметой – вырезанной на ней ладьей. Под этой колодой будет лежать плита, а под плитой крест и котел пивной с камнями драгоценными.
Да только ни колоды, ни семи дубов нигде не встречал. А ныне понял: счастье в том, что нашел Олену, дороже она ему всех драгоценных камней на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Посреди Торга взобрался на помост кривой стражник, прокричал, широко разевая щербатый рот:
– Закличь о беглом холопе!
Торг притих, казалось, даже куры стали кудахтать тише, поросята верещать не так пронзительно. Стражник читал медленно – слово слову костыль подавало:
– «В нынешнем месяце, девятого дня, на первом часу, ушел по просухе со двора боярина Вокши холоп Мосейка. Ростом утеклец невелик, коренаст, глаза темны, борода невелика, долговата, лицом бледен… Платье на ем: шуба и шапка овчинные, кафтанишко сермяжное, на ногах лапти. Подпоясан веревкой. А кто сыщет того холопа и доставит боярину Вокше – тому жалованье гривна…»
Федька Хилков, толкнув плечом Григория, сказал убежденно:
– Если Мосейка неглупой, не словят его, какое жалованье ни обещай! Предавать кто ж станет! – Помолчал и добавил: – Да я б первый, коль в том нужда пришлась, спрятал Мосейку!
– А княжий указ? – остро посмотрел Григорий.
Хилков смолчал.
Они миновали генуэзский торговый двор и оказались среди охотников. Высокий немолодой охотник, стоя над убитым клыкастым вепрем, зазывал покупателей, подталкивая вепря сапогом:
– А кому порося, кияне? Кому?
Хилков нагнулся, притронувшись к клыкам, дурачась, отдернул руку:
– Почище волчьих!
Неподалеку за гончарным рядом забил бубен, заиграли колокольцы. Григорий оглянулся и расплылся в улыбке. Шли рядом коза, одетая в бабье платье, и огромный бурый медведь на задних лапах, в шапке и ноговицах.
Впереди козы и медведя выступал черномазый разбитной мужичишка, сыпал прибаутками:
Курочка бычка родила,
Поросенок яичко снес,
Безрукий клеть обворовал!
А моя Степанида с Потапычем
Скоморохов за пояс заткнут…
И началась потеха. Медведь ездил верхом на палке, показывал, как вьется хмель, как чада горох крадут на огороде: то на брюхе ползут, то на коленях. Сделал вид – вроде бы в лапу ему заноза попала: то дул на нее, то сосал, то жалостно под мышку совал, а вытащив оттуда, вертел лапу перед маленькими, смышлявыми глазами – ну, суще людина!
Потом пил медовый настой и чашу совал козе в зубы, кланялся ей благодарно. А стоило только черномазому, бросив шапку оземь, вскричать: «И-и-ех, бей трепака, не жалей каблука!» – как Потапыч заправским мужиком пошел отплясывать трепака.
Федьку Хилкова от смеха скручивало в три погибели, только что не катался по земле. Когда же черномазый еще предложил: «А покажи-ка ты, Потапыч, киянам, кто холопов верный защитник!» – и Потапыч вдруг захромал, точь-в-точь как Вокша, Федька захлебнулся, завыл от удовольствия, сорвал с себя новый ремень и подарил черномазому.
ВЕСЕННИЙ ИГРОВОД
Девичий хоровод, сев лавой на срубы, запел на поляне веснянки.
Еще издали различил Григорий среди многих голосов нежный, чистый, певучий Оленин, и сердце заныло тревожно и радостно.
Только появились парубки, как начались игры. Олену стали одевать «Лялей», украсили ее грудь, руки, голову венками из весенних цветов, усадили на поваленную, обглоданную зайцами осину, рядом поставили кувшин с молоком, у ног положили венки. И пошли в танце вокруг «Ляли», запели песни игровода:
Проезжает весна на сошочке,
на бороночке,
на бороздочке,
на овсяном колосочке,
на пшеничном пирожочке…
Олена сидела притихшая, склонив к плечу голову в венке, задумчиво вторила, и столько было в ее облике тихой радости, что счастливый Григорий мчался по кругу, запрокинув светло-русую голову, и широкий нос его, большой рот, карие глаза под широкими бровями – все улыбалось Олене, тянулось к ней. А она встала и в кругу поплыла Лыбедью по зеленой поляне, чуть заметно всплескивая тонкими руками-крыльями. И уже тише пошел хоровод, завороженно глядел на нее, боясь спугнуть.
Потом все попарно, взявшись за руки, стали в затылок друг другу и не пропускали через «ворота» Федьку Хилкова. Он, ухмыляясь во весь рот, стреляя из-под соломенных бровей озорными глазами, просился:
– Отвори ворота, богом прошу – отвори.
Но быстроглазая, круглолицая подружка Олены – Ксана, стоявшая в первой паре, опустила руку еще ниже:
– А что дашь?
– Сребро да злато, – щедро пообещал Федька и полез для пущей важности к себе за пазуху, начал там шарить, хитро щуря глаз.
– Нам они ни к чему! – отвергла Ксана предложение.
– А что надо?
– Мезинное дитеско… – выпалила Ксана.
– Дак я и есть мезинное дитеско, – обрадовался Федька, подогнул колени и вошел в «ворота».
Смех, визг раздавались на поляне:
– Напоить дитеску молоком!
– Только бы крину зубами не сгрыз!
«Ляля» поднесла Федьке кувшин с молоком. Он несколькими глотками опорожнил его, обтер рукавом тонкогубый рот, сказал со значением:
– Добре, да… один недочет!
– Какой? – встревоженно подняла светлые глаза «Ляля».
– Мало! – сокрушенно признался Федька.
Шум поднялся еще больший:
– Вот то дитеско!
– Такого, пойди, прокорми!
Но «Ляля» стала уже раздавать венки тем, кто лучше пел и плясал. Получил венок и Григорий; насунув его через руку на плечо, ходил, словно его сам князь отметил наградной гривной.
А игровод продолжался. Низкорослый Федька представлял в кругу воробушка.
Его просили:
– Ты скажи, воробушек, как девицы ходят?
Федька стрелял по сторонам глазами:
– Сюда глядь, туда глядь – где молодцы сидять?!
В кругу не унимались:
– Воробушек, посватай у нас дивчину.
– На врага! – решительно отказывался щербатый Федька и даже немного отворачивался.
– У нашей дивчины кари очи! – улещивали его.
– Как морковка! – не сдавался Федька, но уже посматривал из-под соломенных бровей: где ж та дивчина?
Вскоре Олена ушла с игровода, и Григорию сразу все здесь стало неинтересно. Он медленно поплелся от поляны вверх, в гору.
Где-то призывно кричал удод, верещала пронзительно вертишейка. Нежно пахло молодыми березками. Меж зарослей жимолости розовел куст волчьего лыка.
Григорий, мрачный, продолжал свой путь. Почему Олена избегает его? Иль чужой стала, надышалась воздухом нечестивых боярских хором? За полгода, что взяли ее туда, в хоровод, всего несколько раз была с Григорием. И он не мог наглядеться, наговориться досыта, потому что в каждом слове открывал ее новую.
В детстве мечтал Григорий о счастье: возле Днепра, у семи дубов со срубленными верхами, найдет он обрушенную колоду с тайной приметой – вырезанной на ней ладьей. Под этой колодой будет лежать плита, а под плитой крест и котел пивной с камнями драгоценными.
Да только ни колоды, ни семи дубов нигде не встречал. А ныне понял: счастье в том, что нашел Олену, дороже она ему всех драгоценных камней на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14