— Мальчик вы мой, мне, возможно, даже радостно видеть вашу горячность и свежую кровь в жилах. Но вы, простите меня, еще очень глупы. Вы столкнулись с нашим правом силы, вас вышвырнули из собственного дома. Вот вы столкнетесь с властью и деспотизмом панов — тогда вы поймете меня, если сердце ваше болит за родину. Поймите, основа всему — мужик. А мы, как говорит Вольтер, даем ему выбор: или три тысячи палок, или три пули в голову.
— Кто это — Вольтер? — мрачно спросил Яновский.
— Один очень умный француз. И пускай мне бог забьет в задницу самый толстый молитвенник из библиотеки Радзивилла, если Вольтеров посев не зазеленеет когда-нибудь на земле. Может, даже скоро. Тогда наши глупые, как столб, паны будут посажены на кожемякин шесток. Горькой редькой застрянет в их горле сегодняшняя водка… Я дам вам почитать его «Кандидат. Сам перевел.
И тут они вдруг заулыбались. Лед растаял. Яновский решил ничего больше не говорить медикусу. Неприятно, конечно, что он так ругает все дорогое Яновскому, но рта ему не замажешь. По крайней мере, ругает интересно…
Вечером их позвали на гулянье во «дворец» Знамеровского. Отказаться было нельзя, хотя Михал очень устал: за ними пришел вооруженный гайдук, в чикчире с большими позолоченными крючками и в желтых полусапожках. Длинные волосы гайдука были заплетены в косу, а две маленькие косички свисали на висках, будто еврейские пейсы.
— Видите, — с иронией сказал медикус, — одежда неудобная, шить ее трудно. Поэтому выбирают остолопа с хорошей фигурой. И вот здоровый мужик, которому землю пахать надо, ходит, как индюк, вонючка такая.
— Приказано отвести панов, — сказал «вонючка» густым басом.
— Ну покажи ты мне свой откровенный белорусский нос, — ласково сказал медикус. — Видите, Яновский, какая курносина: за три сажени курной хатой разит, а спросите его, что он должен делать.
Гайдук радостно вытянулся и отбарабанил:
— За ксендзом Геронимом Капуцином следить, чтобы мед, который он варит для пана, не отравил; холопов грязных плетьми стегать за коварные, значится, намерения; держать саблю панскую. А также жидов, если аренды не заплатят, бить и бахуров их брать для пана короля, принуждая в веру христианскую переходить.
— А дети твои где?
— По милости панской в школе учатся.
— На кого?
— На па-на!!! — гаркнул гайдук, выкатив глаза.
— А к матери в деревню ходишь?
Гайдук заулыбался:
— А черт ее знает, игде она там и живет.
Медикуса передернуло:
— Г… ты, братец.
2
«Дворец» сиял огнями. В зале было почти пусто, стояли лишь ломившиеся от еды столы и простые лавки. Более изящной мебели здесь не было никогда. За столами уже сидело десятка два гостей, а на конце стола, ближе к дверям, загоновая шляхта. Сам Знамеровский сидел на возвышении в кресле с высокой спинкой. Выглядел он по-прежнему, только натянул на толстые ноги бархатные штаны.
— Опоздали, — прогремел король. — Время начинать.
Два гайдука втащили из соседних дверей «митрополита» с сеном в волосах и косо надвинули ему на голову нечто похожее на митру. Митрополит свесил голову и тихо мыкал, порываясь что-то сказать. Паюк, что стоял за креслом короля, положил перед святым отцом на пюпитр толстую библию.
— Начинай молебен, — сказал король.
Ответом было мычание.
— Вы что, не могли протрезвить человека?
— Кадку воды вылили — не помогло, — испуганно пробормотал гайдук.
— Раскройте книгу и ткните пальцем куда-нибудь. Ему это привычно, не впервой, — посоветовал медикус.
И действительно помогло. Митрополит механически начал читать, водя осовелыми глазами за толстым, как копыто, ногтем гайдука.
— Второзаконие, раздел двадцать пятый. «Когда дерутся между собой мужчины и жена одного подойдет, чтобы отнять мужа своего из рук биющего и, протянув руку свою, схватит его за срамной уд, то отсеки руку ее…»
— Кажись, не то, — покрутил головой король.
Перевернули страницу. Шляхта стояла, надев шапки и вынув из ножен сабли в доказательство того, что она готова защищать веру до самой смерти. Митрополит начал бормотать снова:
— «Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него».
— М-м-м, — промычал Знамеровский, — листайте дальше, дьяволы.
— «Ибо откроется сын мой, Иисус, с теми, кто с ним, и те, кто останется, будут тешиться четыреста лет. А после сего умрет сын мой Христос и все люди, что имеют дыхание».
Митрополит часто захлопал глазами, что-то соображая пьяной головой. Потом начал мелко креститься:
— Так… так это мы тысячу четыреста лет тому все померли… Боже мой!.. Бо-оже мой!.. И еще мало нам за грехи наши… Это получается, братцы мои, ад… И огни… А ты — на возвышении — Люцифер.
Знамеровский начал подергиваться. Потом гаркнул, наливаясь кровью:
— Иди ты со своей Библией знаешь куда?
И приказал:
— Кончай ритуал. Холера на вас, поповские морды.
Гости начали шумно рассаживаться. Митрополит тоже сел, и ему в негнущиеся руки сунули кубок.
— Послушайте, это ведь кощунство, — прошептал Яновский медикусу.
— Ничего, сынок, учись, — тоже шепотом ответил медикус. — Они не уважают даже опоры своей. А сейчас увидишь, как они уважают себя.
Начали пить и закусывать. Подавали пиво черное и белое, настойку «трижды девять», кюммель и мед. Гости, что сидели возле Знамеровского, ели медвежьи окорока, осетровую хребтину, жареного лебедя и другие деликатесы. Загоновая шляхта — борщ с сосисками, разварную говядину, горох со свининой; сотнями уничтожали горячие, как огонь, наперченные битки. Несмотря на жирную еду, все быстро опьянели, потому что пили так, как Яновскому никогда не доводилось видеть. Он привык к каждодневной норме употребления вина большой шляхетской семьей — Двенадцать бутылок. Первые четыре почти повсюду выпивали за первым обедом, в двенадцать часов дня. Четыре других — за вторым, в четыре часа. За ужином, который бывал обычно в 10-11 часов вечера, кончали норму и больше не пили. Двенадцать апостолов — двенадцать бутылок. А тут на стол все тащили и тащили бутылки: «медведики», «вдовы», маленькие бочонки. Бутылки были разные: пузатые, длинные, плоские с «талией» (чтобы удобно было держать в пьяной руке). «Медведики» были в виде медведей, баранов, львов — водка била у них изо ртов. Но интереснее всех были «вдовы», бутылки в виде баранки. «Вдовами» их называли потому, что такие бутылки чаще всего употребляли вдовы. Принарядится женщина, нальет в такую бутылку водки, повесит на носик ее баранку, наденет бутылку на руку, ближе к локтю, и идет к овдовевшему куму развеять тоску.
Напились так, что какой-то шляхтич начал хохотать, глядя на собственный палец, а второй сосредоточенно брал с тарелки пироги, выгребал из них пальцем начинку, а остальное бросал под стол, где вертелись датские собаки-пиявки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16