По крайней мере они увидели это!
Вошла Кати; окружавшая его леденящая атмосфера растопилась в лучах ее любящих глаз. На влажном от танцев лбу жемчужинами сверкали росинки пота; лицо было бледно от бессонной ночи, но руки сухие и горячие. Через минуту ее снова пригласили танцевать… Хозяйка дома – она принадлежит всем.
– Бледная у тебя девочка, – посочувствовала мамаша Багоши. – И похудела что-то. Правда?
– Волнения! – Нонаине глубоко вздохнула. – Похудела, побледнела и немного… скисла. Мне не нравится… Меня никогда не тревожили ее сердечные переживания – это ее дело. Однако на этот раз…
Ему хотелось бы встать, вернуться на прежнее место, чтобы не услышать невольно того, что не предназначалось для его ушей. Но словно парализованный, в состоянии полной апатии он остался пригвожденным к креслу.
– И даже не из-за его родителей, – продолжала Нонаине. – Не из-за того, что свекровь вместо приветствия говорила бы своей невестке «Целую ручку». Разве мы можем знать в нынешние времена, какой брак можно считать удачным?… Все становятся демократами… Дело не только в этом…– Врач сказал, что у него срастаются сухожилия и он на всю жизнь останется хромым. Что же ей, связать свою судьбу с калекой?
Он готов был вскочить, выбежать к ним и бросить им в лицо, да, прокричать им в лицо то, что он судорожно твердил по ночам, сгорая в огне лихорадки: «Ну, а если я и буду хромать? А если бы мне отняли всю ногу?! Все равно мне не пришлось бы идти с сумой на улицу! Сейчас уже не тот мир!»
Сейчас уже не тот мир… Но он-то чего хочет от этого «уже не того мира»?!
– Знаешь, я не трогаю Кати, не вмешиваюсь в ее дела – словом, не трогаю… Иногда, правда, как бы невзначай я все же высказываю ей свои мысли… И мне удалось заронить в ее душу червячок сомнения. Но я ничего не запрещаю ей, не спорю, не ссорюсь с ней, зачем подливать масло в огонь?… Зато летом мы поедем на виллу к моей племяннице, на Балатон. И Шим-пи будет там…
Шимпи в этот момент забежал на зимнюю веранду за вином и услышал свое имя.
– Что такое? Обо мне сплетничаете? Дамы знают свое дело!
– Знают, знают… Ах ты злодей! Ведь не собираешься же ты записать нас в старые девы?… Ты даже еще ни разу не пригласил меня танцевать!
– О-о! Прошу прощения! Я сию минуту искуплю свою вину!
Мамаша Багоши льстиво затараторила:
– Подождите, Шимпи! Я кое-что слышала о вашей расторопности. А ну-ка, признайтесь, сколько вы заработали на этих кошутовских гербах?
– Прошу прощения! Тайна коммерции.
– А все же?
– Не так уж много. Возможно, март принесет побольше.
– Март? Вы думаете, что в марте снова…
– Ну нет. Этого я не думаю. Но март, изволите ли видеть, это патриотический месяц…
Обе женщины заливисто рассмеялись,
– Шимпи поистине неотразим!
Втроем они прошли мимо него. Нонаине, заметив его, на мгновение опешила: он мог что-нибудь услышать… Но нет, не может быть, портьера ведь плотная. И она кокетливо сделала знак рукой:
– Эй, внимание! Эй! Остановите музыку!… В полночь мы не поздравили нашего героя! – Нонаине, видно, тоже была навеселе. Чокнувшись с ним, она, воркуя, прибавила: – Вы ведь позволите вас поцеловать? Кати, не ревнуй к своей старой матери! Он сражался за нас, проливал за нас кровь!…
Какой аромат исходил от нее, какой чудесный, свежий аромат…
Опьянение началось, собственно говоря, с глинтвейна. Затем они уже до утра без разбора пили все что попало. Цайя свалился, как подгнившее гигантское дерево. Шимпи пришлось перетащить его на диван. В перерывах между музыкой в комнату доносился его храп. Перерывы эти становились все продолжительнее. Потом решили: те, кто далеко живет, останутся ночевать.
Тут он вспомнил, что утром, в половине одиннадцатого, к нему должен прийти врач – это особая любезность с его стороны: в первый день нового года навестить пациента и провести сеанс лечебной гимнастики для его больной ноги.
– Но как же быть?… – Нонаине выглядела усталой и раздраженной. – Кто же пойдет с вами?
– Никто. Спасибо. Мне не нужно провожатого. Да вы не беспокойтесь! Я уже выходил один на улицу.
– Что ж, тогда хорошо… Только потом, смотрите… Однако хоть до трамвая вас кто-нибудь проводит. – Она громко позвала: – Шимли! Габор! Шани!
Из ванной комнаты высунулось чье-то бледное лицо; казалось, парня вот-вот стошнит. На нем была ночная рубашка Шимпи; она была ему узка и коротка. Заметив женщин, он в замешательстве отпрянул назад.
– Ах, да какая от них польза!…
Резиновая набивка на его костылях скользила по корочке льда, образовавшейся на снегу. Он прислонился к стене и с усилием стал снимать набивку. Когда наконец ему это удалось, он весь взмок от пота. Вытирая лицо носовым платком, он вдруг ощутил аромат, исходивший от Нонаине. Этот неистребимый запах преследовал его повсюду…
Где-то в вышине зазвонил колокол. Люди спешили к заутрене, тихие, с похмелья…
Бело и бледно было все вокруг, как рисунок, набросанный карандашом.
Лоточник расставил свой столик у входа в церковь и выкрикивал, выкрикивал, искажая звуки слов, как продавцы газет и торговцы ларьков в городском парке.
– Крэ-эвь герэев пррэлита не-е нэпрэсно! Герб Кошута только ээдин п-этдесят!… Крэ-эвь гэрэев прэлита не-е нэпррэ-эсно!
Он остановился, почувствовав необходимость прислониться к ограде; костыль упал на тротуар. И вдруг он зарыдал. Да так сильно и неудержимо, что тотчас вокруг него стала собираться толпа.
1 2 3
Вошла Кати; окружавшая его леденящая атмосфера растопилась в лучах ее любящих глаз. На влажном от танцев лбу жемчужинами сверкали росинки пота; лицо было бледно от бессонной ночи, но руки сухие и горячие. Через минуту ее снова пригласили танцевать… Хозяйка дома – она принадлежит всем.
– Бледная у тебя девочка, – посочувствовала мамаша Багоши. – И похудела что-то. Правда?
– Волнения! – Нонаине глубоко вздохнула. – Похудела, побледнела и немного… скисла. Мне не нравится… Меня никогда не тревожили ее сердечные переживания – это ее дело. Однако на этот раз…
Ему хотелось бы встать, вернуться на прежнее место, чтобы не услышать невольно того, что не предназначалось для его ушей. Но словно парализованный, в состоянии полной апатии он остался пригвожденным к креслу.
– И даже не из-за его родителей, – продолжала Нонаине. – Не из-за того, что свекровь вместо приветствия говорила бы своей невестке «Целую ручку». Разве мы можем знать в нынешние времена, какой брак можно считать удачным?… Все становятся демократами… Дело не только в этом…– Врач сказал, что у него срастаются сухожилия и он на всю жизнь останется хромым. Что же ей, связать свою судьбу с калекой?
Он готов был вскочить, выбежать к ним и бросить им в лицо, да, прокричать им в лицо то, что он судорожно твердил по ночам, сгорая в огне лихорадки: «Ну, а если я и буду хромать? А если бы мне отняли всю ногу?! Все равно мне не пришлось бы идти с сумой на улицу! Сейчас уже не тот мир!»
Сейчас уже не тот мир… Но он-то чего хочет от этого «уже не того мира»?!
– Знаешь, я не трогаю Кати, не вмешиваюсь в ее дела – словом, не трогаю… Иногда, правда, как бы невзначай я все же высказываю ей свои мысли… И мне удалось заронить в ее душу червячок сомнения. Но я ничего не запрещаю ей, не спорю, не ссорюсь с ней, зачем подливать масло в огонь?… Зато летом мы поедем на виллу к моей племяннице, на Балатон. И Шим-пи будет там…
Шимпи в этот момент забежал на зимнюю веранду за вином и услышал свое имя.
– Что такое? Обо мне сплетничаете? Дамы знают свое дело!
– Знают, знают… Ах ты злодей! Ведь не собираешься же ты записать нас в старые девы?… Ты даже еще ни разу не пригласил меня танцевать!
– О-о! Прошу прощения! Я сию минуту искуплю свою вину!
Мамаша Багоши льстиво затараторила:
– Подождите, Шимпи! Я кое-что слышала о вашей расторопности. А ну-ка, признайтесь, сколько вы заработали на этих кошутовских гербах?
– Прошу прощения! Тайна коммерции.
– А все же?
– Не так уж много. Возможно, март принесет побольше.
– Март? Вы думаете, что в марте снова…
– Ну нет. Этого я не думаю. Но март, изволите ли видеть, это патриотический месяц…
Обе женщины заливисто рассмеялись,
– Шимпи поистине неотразим!
Втроем они прошли мимо него. Нонаине, заметив его, на мгновение опешила: он мог что-нибудь услышать… Но нет, не может быть, портьера ведь плотная. И она кокетливо сделала знак рукой:
– Эй, внимание! Эй! Остановите музыку!… В полночь мы не поздравили нашего героя! – Нонаине, видно, тоже была навеселе. Чокнувшись с ним, она, воркуя, прибавила: – Вы ведь позволите вас поцеловать? Кати, не ревнуй к своей старой матери! Он сражался за нас, проливал за нас кровь!…
Какой аромат исходил от нее, какой чудесный, свежий аромат…
Опьянение началось, собственно говоря, с глинтвейна. Затем они уже до утра без разбора пили все что попало. Цайя свалился, как подгнившее гигантское дерево. Шимпи пришлось перетащить его на диван. В перерывах между музыкой в комнату доносился его храп. Перерывы эти становились все продолжительнее. Потом решили: те, кто далеко живет, останутся ночевать.
Тут он вспомнил, что утром, в половине одиннадцатого, к нему должен прийти врач – это особая любезность с его стороны: в первый день нового года навестить пациента и провести сеанс лечебной гимнастики для его больной ноги.
– Но как же быть?… – Нонаине выглядела усталой и раздраженной. – Кто же пойдет с вами?
– Никто. Спасибо. Мне не нужно провожатого. Да вы не беспокойтесь! Я уже выходил один на улицу.
– Что ж, тогда хорошо… Только потом, смотрите… Однако хоть до трамвая вас кто-нибудь проводит. – Она громко позвала: – Шимли! Габор! Шани!
Из ванной комнаты высунулось чье-то бледное лицо; казалось, парня вот-вот стошнит. На нем была ночная рубашка Шимпи; она была ему узка и коротка. Заметив женщин, он в замешательстве отпрянул назад.
– Ах, да какая от них польза!…
Резиновая набивка на его костылях скользила по корочке льда, образовавшейся на снегу. Он прислонился к стене и с усилием стал снимать набивку. Когда наконец ему это удалось, он весь взмок от пота. Вытирая лицо носовым платком, он вдруг ощутил аромат, исходивший от Нонаине. Этот неистребимый запах преследовал его повсюду…
Где-то в вышине зазвонил колокол. Люди спешили к заутрене, тихие, с похмелья…
Бело и бледно было все вокруг, как рисунок, набросанный карандашом.
Лоточник расставил свой столик у входа в церковь и выкрикивал, выкрикивал, искажая звуки слов, как продавцы газет и торговцы ларьков в городском парке.
– Крэ-эвь герэев пррэлита не-е нэпрэсно! Герб Кошута только ээдин п-этдесят!… Крэ-эвь гэрэев прэлита не-е нэпррэ-эсно!
Он остановился, почувствовав необходимость прислониться к ограде; костыль упал на тротуар. И вдруг он зарыдал. Да так сильно и неудержимо, что тотчас вокруг него стала собираться толпа.
1 2 3