Там жрец Лаокоон, предостерегавший троянцев не верить «данаям, дающим дары», был удавлен гигантскими змеями. Здесь — благочестивый скитник Елизарушка, этот хлыновский Лаокоон, твердивший на вечах Хлынова, что «Москва слезам не верит», — где он? Может быть, и он уже удавлен в Москве, но не змеями, а виселицей?
Скоро из Хлынова увидели, как соединенная рать выставила ряды смоляных бочек и целые горы сухой бересты. И началось плетение плетней под понукание песни:
Заплетися, плетень, заплетися...
Вечером вожди Хлынова, Оникиев, Лазорев и Богодайщиков, должны были сойтись в доме Оникиева на совет. Спустилась ночь на Хлынов. На стенах его перекликались часовые:
— Славен и преславен Хлынов-град!
— Славен Котельнич-град!
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град!
Гулко разносились эти оклики над Вяткой-рекой и над станом осаждающих.
— Штой-то долго не идет Пахомий? — обратился Оникиев к Богодайщикову, имея в виду Пахомия Лазорева.
— Може, часовых охаживает для верности.
— Что же, часовые, кажись, исправно перекликаются.
Но если бы беседующие могли проникнуть взором чрез затворенную ставню, то они увидели бы, как под покровом августовского вечера женская тень бросилась навстречу мужской тени и прильнула к широкой груди...
— Пахомушка! Касатик мой! Соколо ясный! Добейте челом московскому князю! Не губите Хлынова и нас, сирот бедных!
— Онюшка, Оня! Светик мой! Голубица чистая! Так люб я тебе?
— Сам знаешь, что сохну я по тебе, вяну, словно цветок без солнца.
— Когда же под венец, мое золото? Когда ты моя будешь?
— Как только добьете челом князю постылому, в те поры и засылай сватов к отцу, к матушке.
— Добьем челом, добьем, за тем и иду на совещание к твоему батюшке.
Тени оторвались одна от другой...
— Славен и преславен Хлынов-град.
— Славен Котельнич-град.
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град.
Мертвая тишина в городе, хотя почти никто не спит.
— Попытка не пытка, — говорит на совете у Оникиева Пахомий Лазорев, — добьем челом супостату.
— Добить-то добьем, — соглашается и Оникиев, — Москва спокон веку живет «поминками» да «посулами». Одначе Данило Щеня да Морозов не тою дратвою шиты, что Шестак-Кутузов: сии и «поминки» возьмут, и поминальщиков закуют.
— Да, с этими опаско, — согласился и Богодайщиков, — нам с поминками самим выходить не для че, как ономнясь, да и Онисьюшка пущай в городе остается, а то как бы ироды на ея девичью красу не позарились.
— Вышлем с «поминками» Исупа Глазатого, — предложил Пахомий Лазорев.
На том и порешили и разошлись.
Тихо, мертво кругом, только собаки воют, чуя беду.
— Заутрее добивать челом пошлем Исупа Глазатаго, — слышится шепот во мраке ночи.
— Славен и преславен Хлынов-град!
— Славен Котельнич-град!
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град!
XII. ПОСЛЕДНИЕ СУДОРОГИ
В стане осаждающих тревога. В темноте слышны крики: «Держите вора! Зарезал, проклятый!.. В шатер пробрался, до становой жилы перерезал!»
Заскрипели на ржавых петлях городские ворота. В них прошмыгнула гигантская тень.
— Ты, Микита?
— Я... До черенка всадил...
— Ково, свет Микитушка?
— Самово идола, Щеню... Не пикнул, аспид... кровью захлебнулся.
Вдруг зарево осветило стан осаждающих.
— Батюшки! Горим!.. Бересту, что наготовили для городских стен, подожгли...
— Лови палителя, лови!.. Вон он, в кусты бежит!
— А, дьявол! Не уйдешь, черт!
— Пымали, пымали палителя!
Весь стан осаждающих на ногах. Все мечется, кричит.
— Бог спас князя Данилу... не ево зарезали.
— А ково? Полуголову стрелецково?
— Не! Стремянново Князева, в ево шатре спал.
Ошибся в темноте Микитушка. Не князя Щенятева зарезал, а его стремянного.
Светало. Береста удачно потушена. Поджигатель пойман. Со стен города видно, как московские ратники врывают в землю два столба с перекладиной...
— Ково вешать собираются? — спрашивают на городской стене.
— Должно, из наших ково... Поджигал кто...
— Ведут! Ведут!.. Седенький старичок.
— Ай, ай! Да это дедушка Елизарушка!
Действительно, это был он. Узнав от Софьи Фоминишны, что рати двинулись на вятскую землю, он на ямских помчался прямо к Хлынову, платя на ямах ямским старостам и ямщикам бешеные деньги, чтоб только поспеть вовремя, пока его родной город еще не обложен. Но он опоздал. Хлынов был уже обложен. Тогда он ночью и поджег приготовленную для осады Хлынова бересту... Пойманного вели к виселице. Старик не сопротивлялся, шел бодро. Увидав на стене городских вождей, он закричал Оникиеву:
— Иванушка и вы, детушки! Добейте челом! Не губите града, не проливайте кровь хрестьянскую неповинную!
Когда шею его вдели в петлю и потянули вверх веревку, он продолжал кричать:
— Добейте челом, детушки! Добейте!
Так кончил жизнь хлыновский Лаокоон. Стоявшая с прочими на стене Оня судорожно рыдала.
К стене подошел бирюч от московских вождей и затрубил в рожок.
Все стихло на стенах города.
— Повелением государя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси вещаю граду Хлынову: добейте челом великому государю за свою грубость и целуйте на том крест святый!
— Сей же час вышлем челобитника добить челом государю и крест святый целовать за весь град Хлынов, — отвечал со стены Оникиев.
Скоро городские ворота растворились, и из них вышли поп Ермил с распятием и Исуп Глазатый с тяжелым мехом золотых поминок.
— Как же я крестное-то целование сломаю, батька? — шептал Глазатый.
— Не сломаешь, Исупушко, — успокоительно отвечал отец Ермил, — коли бы ты целовал ихний крест у ихниго попа, тебе бы грех было поломать крестное целование, а ты поцелуешь наш крест, и я с тебя потом сниму то целование, и твое целование будет не в целование.
Это казуистическое толкование отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильного в догматике.
Навстречу им вышли князь Щенятев и боярин Морозов со своим стремянным.
— Целуй крест от града Хлынова и от всей вятской земли и добей челом великому государю, — сказал князь Щенятев.
— Бью челом и целую крест на всей воле государевой, — проговорил Глазатый, целуя распятие, — а тут наши «поминки»...
И он раскрыл мех, чтобы показать, что там золото.
— Примай «поминки», — сказал Морозов своему стремянному.
Тот, с трудом, кряхтя, поднял тяжелый мех, набитый золотом.
— Теперь осаду сымете с города? — спросил Глазатый.
— Не сымем для того, что вы воровством своим, яко тать в нощи, зарезали мово стремянново, — отвечал Щенятев. — Даем Хлынову «опас» токмо до завтрева. — И, подозвав бирюча, приказал: — Гласи волю великаго государя: дается «опас» Хлынову до завтрева.
Бирюч протрубил и возгласил то, что ему было приказано.
В тот же вечер состоялось новое совещание в доме Оникиева. И на этот раз опоздал Лазорев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Скоро из Хлынова увидели, как соединенная рать выставила ряды смоляных бочек и целые горы сухой бересты. И началось плетение плетней под понукание песни:
Заплетися, плетень, заплетися...
Вечером вожди Хлынова, Оникиев, Лазорев и Богодайщиков, должны были сойтись в доме Оникиева на совет. Спустилась ночь на Хлынов. На стенах его перекликались часовые:
— Славен и преславен Хлынов-град!
— Славен Котельнич-град!
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град!
Гулко разносились эти оклики над Вяткой-рекой и над станом осаждающих.
— Штой-то долго не идет Пахомий? — обратился Оникиев к Богодайщикову, имея в виду Пахомия Лазорева.
— Може, часовых охаживает для верности.
— Что же, часовые, кажись, исправно перекликаются.
Но если бы беседующие могли проникнуть взором чрез затворенную ставню, то они увидели бы, как под покровом августовского вечера женская тень бросилась навстречу мужской тени и прильнула к широкой груди...
— Пахомушка! Касатик мой! Соколо ясный! Добейте челом московскому князю! Не губите Хлынова и нас, сирот бедных!
— Онюшка, Оня! Светик мой! Голубица чистая! Так люб я тебе?
— Сам знаешь, что сохну я по тебе, вяну, словно цветок без солнца.
— Когда же под венец, мое золото? Когда ты моя будешь?
— Как только добьете челом князю постылому, в те поры и засылай сватов к отцу, к матушке.
— Добьем челом, добьем, за тем и иду на совещание к твоему батюшке.
Тени оторвались одна от другой...
— Славен и преславен Хлынов-град.
— Славен Котельнич-град.
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град.
Мертвая тишина в городе, хотя почти никто не спит.
— Попытка не пытка, — говорит на совете у Оникиева Пахомий Лазорев, — добьем челом супостату.
— Добить-то добьем, — соглашается и Оникиев, — Москва спокон веку живет «поминками» да «посулами». Одначе Данило Щеня да Морозов не тою дратвою шиты, что Шестак-Кутузов: сии и «поминки» возьмут, и поминальщиков закуют.
— Да, с этими опаско, — согласился и Богодайщиков, — нам с поминками самим выходить не для че, как ономнясь, да и Онисьюшка пущай в городе остается, а то как бы ироды на ея девичью красу не позарились.
— Вышлем с «поминками» Исупа Глазатого, — предложил Пахомий Лазорев.
На том и порешили и разошлись.
Тихо, мертво кругом, только собаки воют, чуя беду.
— Заутрее добивать челом пошлем Исупа Глазатаго, — слышится шепот во мраке ночи.
— Славен и преславен Хлынов-град!
— Славен Котельнич-град!
— Славен Орлов-град!
— Славен Никулицын-град!
XII. ПОСЛЕДНИЕ СУДОРОГИ
В стане осаждающих тревога. В темноте слышны крики: «Держите вора! Зарезал, проклятый!.. В шатер пробрался, до становой жилы перерезал!»
Заскрипели на ржавых петлях городские ворота. В них прошмыгнула гигантская тень.
— Ты, Микита?
— Я... До черенка всадил...
— Ково, свет Микитушка?
— Самово идола, Щеню... Не пикнул, аспид... кровью захлебнулся.
Вдруг зарево осветило стан осаждающих.
— Батюшки! Горим!.. Бересту, что наготовили для городских стен, подожгли...
— Лови палителя, лови!.. Вон он, в кусты бежит!
— А, дьявол! Не уйдешь, черт!
— Пымали, пымали палителя!
Весь стан осаждающих на ногах. Все мечется, кричит.
— Бог спас князя Данилу... не ево зарезали.
— А ково? Полуголову стрелецково?
— Не! Стремянново Князева, в ево шатре спал.
Ошибся в темноте Микитушка. Не князя Щенятева зарезал, а его стремянного.
Светало. Береста удачно потушена. Поджигатель пойман. Со стен города видно, как московские ратники врывают в землю два столба с перекладиной...
— Ково вешать собираются? — спрашивают на городской стене.
— Должно, из наших ково... Поджигал кто...
— Ведут! Ведут!.. Седенький старичок.
— Ай, ай! Да это дедушка Елизарушка!
Действительно, это был он. Узнав от Софьи Фоминишны, что рати двинулись на вятскую землю, он на ямских помчался прямо к Хлынову, платя на ямах ямским старостам и ямщикам бешеные деньги, чтоб только поспеть вовремя, пока его родной город еще не обложен. Но он опоздал. Хлынов был уже обложен. Тогда он ночью и поджег приготовленную для осады Хлынова бересту... Пойманного вели к виселице. Старик не сопротивлялся, шел бодро. Увидав на стене городских вождей, он закричал Оникиеву:
— Иванушка и вы, детушки! Добейте челом! Не губите града, не проливайте кровь хрестьянскую неповинную!
Когда шею его вдели в петлю и потянули вверх веревку, он продолжал кричать:
— Добейте челом, детушки! Добейте!
Так кончил жизнь хлыновский Лаокоон. Стоявшая с прочими на стене Оня судорожно рыдала.
К стене подошел бирюч от московских вождей и затрубил в рожок.
Все стихло на стенах города.
— Повелением государя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси вещаю граду Хлынову: добейте челом великому государю за свою грубость и целуйте на том крест святый!
— Сей же час вышлем челобитника добить челом государю и крест святый целовать за весь град Хлынов, — отвечал со стены Оникиев.
Скоро городские ворота растворились, и из них вышли поп Ермил с распятием и Исуп Глазатый с тяжелым мехом золотых поминок.
— Как же я крестное-то целование сломаю, батька? — шептал Глазатый.
— Не сломаешь, Исупушко, — успокоительно отвечал отец Ермил, — коли бы ты целовал ихний крест у ихниго попа, тебе бы грех было поломать крестное целование, а ты поцелуешь наш крест, и я с тебя потом сниму то целование, и твое целование будет не в целование.
Это казуистическое толкование отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильного в догматике.
Навстречу им вышли князь Щенятев и боярин Морозов со своим стремянным.
— Целуй крест от града Хлынова и от всей вятской земли и добей челом великому государю, — сказал князь Щенятев.
— Бью челом и целую крест на всей воле государевой, — проговорил Глазатый, целуя распятие, — а тут наши «поминки»...
И он раскрыл мех, чтобы показать, что там золото.
— Примай «поминки», — сказал Морозов своему стремянному.
Тот, с трудом, кряхтя, поднял тяжелый мех, набитый золотом.
— Теперь осаду сымете с города? — спросил Глазатый.
— Не сымем для того, что вы воровством своим, яко тать в нощи, зарезали мово стремянново, — отвечал Щенятев. — Даем Хлынову «опас» токмо до завтрева. — И, подозвав бирюча, приказал: — Гласи волю великаго государя: дается «опас» Хлынову до завтрева.
Бирюч протрубил и возгласил то, что ему было приказано.
В тот же вечер состоялось новое совещание в доме Оникиева. И на этот раз опоздал Лазорев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13