.. Американский корм, он какой?.. Много с него накричишь?..
И так долго... И баба еще нестарая, - лет сорока, и непонятно было Ольге Михайловне, - в шутку это она или серьезно, - приземистая, похожая на киргизку, с ноздреватым, луковкой, носом.
А через дом от Дарьи, в немудреной лачуге в два окна, ютился остаток другой семьи - двое ребят, Колька и Павлушка. Колька - старший, лет шестнадцати, но полоумный, - голова толкачом, - и почти слепой, а Павлушка года на два моложе, - лупоглазый, длинноухий и тощий, как весенний заяц. Павлушка кормил Кольку - приносил ему из столовой обед. Но однажды не утерпел и съел половину сам. Потом стал делать это ежедневно. Колька ослабел и слег...
Иногда Мушка не одна пасла Женьку и Толку по балкам, поросшим дубняком, карагачем и дикими грушами, иногда к ней прибивались маленькие пастухи и пастушки, то с козой, то с парой барашков, то с телкой, почти чудом уцелевшими от голода, и однажды узнала от них Мушка, как умер Колька.
- Мама, ты знаешь, - говорила она потом дома, - Павлушка запер Кольку на замок и ставни закрыл и два дня домой не приходил, а его обед съедал весь... А на третий день подошел к окну, посмотрел сквозь ставень, - Колька на полу лежит, ногтями пол скребет, а глаза закрыты... И стонет... Он испугался, да бежать... И еще день не приходил... Только на пятый день утром пришел, дверь отпер: - Колька, - говорит, - ты жив? - А он, конечно, уж мертвый... Он сейчас же в Горхоз: - Велите подводу прислать, мертвого забрать... Брат у меня был, - мой век заедал, - теперь, слава богу, помер!.. Вот какой, мама, а?!
И Мушка смотрела на мать испуганными глазами.
- Когда мы уедем за границу... - начала было Ольга Михайловна, но Мушка перебила досадно:
- Никогда не уедем!.. И я терпеть не могу, когда о чем-то мечтают без толку!.. И ты, и Максим Николаич такой же... А еще называются взрослые!..
- Что это за тон? У кого это ты учишься?.. Да если мы не уедем, мы тут погибнем!
- Конечно, погибнем, - спокойно сказала Мушка.
- Вот потому-то мы и должны уехать!
- Ехать нам не на что, - ты это сама говорила... Лучше пойдем пешком... Будем идти и петь хором:
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели...
И лицо Мушки стало до того вызывающе, что испугало Ольгу Михайловну.
6
Утро 25 июля было душное так же, как и несколько предыдущих утр, море так же пустынно; у гор, направо от дачки Ольги Михайловны был такой же неживой, засушенный вид, какой принимали они всегда в июле; совершенно неподвижно сидящие кусты дубняка по скатам были точно вырезаны из окрашенного картона и точь-в-точь такие же, как накануне; и точно так же розовы и сини были шиферные откосы балок... так решил бы невнимательно скользнувший по всему кругом скучающий взгляд. Но неисчислимо много нового вошло кругом в это утро для глаза, умеющего смотреть и видеть.
В это утро Мушка в первый раз отчетливо увидела, какая страшная вещь небо - обыкновенное небо, июльское, чистое, без единого облачка. Она выгнала Женьку пастись, а сама присела на откосе балки и, задрав голову и открыв рот, уперлась в небо глазами. Смотрела с минуту, и то, что увидела, ее испугало. Небо роилось... Небо было все как бы живое, - бесспорно живое, - и роилось: от неба, как пух с одуванчика, отлетало новое, верхнее небо и кружилось темными точками, а от этого второго - новое, и еще, и еще... и трудно было следить глазами за тем, что вчера еще было только воздухом, голубым, потому что преломлялись в нем как-то солнечные лучи... И когда потом, удивленная, глянула на море Мушка, она и здесь увидела то, чего никогда не видела раньше: она ясно заметила неровную, щербатую линию горизонта, потому что там изгибались, всплескивали и падали такие же самые волны, как и здесь, вблизи: совсем не было перспективы.
А горы струились... Было явственное шевеление и голых сине-розовых камней на верхушках, и кустов кизиля, карагача и дуба... Было дрожание, дышание, передвижка пятен... Просто как будто во множестве сбегали вниз взболтанно-пыльно-зеленые струйки... Так было только в это утро, - никогда не было раньше.
Это поразило Мушку. Это почти встревожило ее. От этого, нового, стало даже как-то неловко. И когда, бросив Женьку с Толкушкой, вошла она на веранду, где Ольга Михайловна подметала пол, она остановилась прямо против нее и смотрела, чтобы убедиться, что это, лучше, чем чье-либо другое в жизни, знакомое ей лицо теперь будет не такое, как всегда, - другое... И с замиранием сердца увидела, что действительно другое: оно точно светилось изнутри, - такое стало отчетливое...
Она села, скрестив ноги, - локоть левой руки в колено и подбородок в ладонь; и смотрела на это лицо в упор. Мушка была очень похожа на мать, и знала это, и теперь ей как-то неоспоримо показалось, что это она сама, нагнувшись и подвязав голову по-бабьи синим линючим платком, водит по неровному бетонному полу обшарпанным веником, и эта рука, державшая веник, загрубелая уже в работе и с неотмытно-грязными пальцами, - ее собственная рука.
Мать сказала дочери:
- Что же ты сидишь без дела?
Мушка ответила тихо, точно говоря сама с собой:
- А что же мне делать?.. Мне нечего делать.
- Как нечего?.. Поди-ка решай задачу дальше...
- Не хочу, - сама себе ответила Мушка.
- Как это "не хочу"?.. - подняла от полу голову мать.
- Не хочу и все... Была охота!.. Тебе какая польза от того, что ты училась?..
- А вот я возьму лозину, да лозиной!
Почему-то именно так стала говорить в последнее время Ольга Михайловна, и Мушка раньше удивлялась, откуда она это взяла, но теперь она будто говорила сама с собою и не заметила этого. Она спросила:
- Вот умер Колька... и все?
- Что "все"?
- И больше ничего?.. И ему ничего уж больше... Как же это?..
- Что же ему еще?.. Что ты? Бредишь?
- Все-таки что-нибудь нужно бы... И с Павлушки никто не спросит?.. Ведь он все равно, что убил!
- Я тебе сказала: иди, решай задачу!
- Не хочу... Я после... И никому до этого нет дела!.. Вот страшно!
- Он был слепой... и глупый...
- Значит, таких можно убивать? Я, положим, читала в истории, - был такой народ... больных детей бросали со скалы вниз... и разбивали об камни...
- Тут с Павлушки спросить, - с мальчишки несчастного, а папу убили в поезде, - с кого спросить?..
Ольга Михайловна домела пол и выпрямилась и обернулась лицом к Мушке. Лицо это светилось изнутри, и Мушка почувствовала, что ее собственное лицо теперь светится именно так же.
- Вот и папу тоже... Убили папу, и никто за это не ответит... И никому, никому это не нужно... И мы скоро забудем.
- Не теряй зря времени и не болтай, чего не понимаешь... Садись заниматься!..
- Вот, - не понимаю!.. Я не понимаю, а ты понимаешь? Я тоже хочу понять!.. А ты объясни!.. То говорили: "Грех, грех", - а то кругом убивают, и никакого греха...
- Потому что не с кого спросить... И некому спросить, понимаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
И так долго... И баба еще нестарая, - лет сорока, и непонятно было Ольге Михайловне, - в шутку это она или серьезно, - приземистая, похожая на киргизку, с ноздреватым, луковкой, носом.
А через дом от Дарьи, в немудреной лачуге в два окна, ютился остаток другой семьи - двое ребят, Колька и Павлушка. Колька - старший, лет шестнадцати, но полоумный, - голова толкачом, - и почти слепой, а Павлушка года на два моложе, - лупоглазый, длинноухий и тощий, как весенний заяц. Павлушка кормил Кольку - приносил ему из столовой обед. Но однажды не утерпел и съел половину сам. Потом стал делать это ежедневно. Колька ослабел и слег...
Иногда Мушка не одна пасла Женьку и Толку по балкам, поросшим дубняком, карагачем и дикими грушами, иногда к ней прибивались маленькие пастухи и пастушки, то с козой, то с парой барашков, то с телкой, почти чудом уцелевшими от голода, и однажды узнала от них Мушка, как умер Колька.
- Мама, ты знаешь, - говорила она потом дома, - Павлушка запер Кольку на замок и ставни закрыл и два дня домой не приходил, а его обед съедал весь... А на третий день подошел к окну, посмотрел сквозь ставень, - Колька на полу лежит, ногтями пол скребет, а глаза закрыты... И стонет... Он испугался, да бежать... И еще день не приходил... Только на пятый день утром пришел, дверь отпер: - Колька, - говорит, - ты жив? - А он, конечно, уж мертвый... Он сейчас же в Горхоз: - Велите подводу прислать, мертвого забрать... Брат у меня был, - мой век заедал, - теперь, слава богу, помер!.. Вот какой, мама, а?!
И Мушка смотрела на мать испуганными глазами.
- Когда мы уедем за границу... - начала было Ольга Михайловна, но Мушка перебила досадно:
- Никогда не уедем!.. И я терпеть не могу, когда о чем-то мечтают без толку!.. И ты, и Максим Николаич такой же... А еще называются взрослые!..
- Что это за тон? У кого это ты учишься?.. Да если мы не уедем, мы тут погибнем!
- Конечно, погибнем, - спокойно сказала Мушка.
- Вот потому-то мы и должны уехать!
- Ехать нам не на что, - ты это сама говорила... Лучше пойдем пешком... Будем идти и петь хором:
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели...
И лицо Мушки стало до того вызывающе, что испугало Ольгу Михайловну.
6
Утро 25 июля было душное так же, как и несколько предыдущих утр, море так же пустынно; у гор, направо от дачки Ольги Михайловны был такой же неживой, засушенный вид, какой принимали они всегда в июле; совершенно неподвижно сидящие кусты дубняка по скатам были точно вырезаны из окрашенного картона и точь-в-точь такие же, как накануне; и точно так же розовы и сини были шиферные откосы балок... так решил бы невнимательно скользнувший по всему кругом скучающий взгляд. Но неисчислимо много нового вошло кругом в это утро для глаза, умеющего смотреть и видеть.
В это утро Мушка в первый раз отчетливо увидела, какая страшная вещь небо - обыкновенное небо, июльское, чистое, без единого облачка. Она выгнала Женьку пастись, а сама присела на откосе балки и, задрав голову и открыв рот, уперлась в небо глазами. Смотрела с минуту, и то, что увидела, ее испугало. Небо роилось... Небо было все как бы живое, - бесспорно живое, - и роилось: от неба, как пух с одуванчика, отлетало новое, верхнее небо и кружилось темными точками, а от этого второго - новое, и еще, и еще... и трудно было следить глазами за тем, что вчера еще было только воздухом, голубым, потому что преломлялись в нем как-то солнечные лучи... И когда потом, удивленная, глянула на море Мушка, она и здесь увидела то, чего никогда не видела раньше: она ясно заметила неровную, щербатую линию горизонта, потому что там изгибались, всплескивали и падали такие же самые волны, как и здесь, вблизи: совсем не было перспективы.
А горы струились... Было явственное шевеление и голых сине-розовых камней на верхушках, и кустов кизиля, карагача и дуба... Было дрожание, дышание, передвижка пятен... Просто как будто во множестве сбегали вниз взболтанно-пыльно-зеленые струйки... Так было только в это утро, - никогда не было раньше.
Это поразило Мушку. Это почти встревожило ее. От этого, нового, стало даже как-то неловко. И когда, бросив Женьку с Толкушкой, вошла она на веранду, где Ольга Михайловна подметала пол, она остановилась прямо против нее и смотрела, чтобы убедиться, что это, лучше, чем чье-либо другое в жизни, знакомое ей лицо теперь будет не такое, как всегда, - другое... И с замиранием сердца увидела, что действительно другое: оно точно светилось изнутри, - такое стало отчетливое...
Она села, скрестив ноги, - локоть левой руки в колено и подбородок в ладонь; и смотрела на это лицо в упор. Мушка была очень похожа на мать, и знала это, и теперь ей как-то неоспоримо показалось, что это она сама, нагнувшись и подвязав голову по-бабьи синим линючим платком, водит по неровному бетонному полу обшарпанным веником, и эта рука, державшая веник, загрубелая уже в работе и с неотмытно-грязными пальцами, - ее собственная рука.
Мать сказала дочери:
- Что же ты сидишь без дела?
Мушка ответила тихо, точно говоря сама с собой:
- А что же мне делать?.. Мне нечего делать.
- Как нечего?.. Поди-ка решай задачу дальше...
- Не хочу, - сама себе ответила Мушка.
- Как это "не хочу"?.. - подняла от полу голову мать.
- Не хочу и все... Была охота!.. Тебе какая польза от того, что ты училась?..
- А вот я возьму лозину, да лозиной!
Почему-то именно так стала говорить в последнее время Ольга Михайловна, и Мушка раньше удивлялась, откуда она это взяла, но теперь она будто говорила сама с собою и не заметила этого. Она спросила:
- Вот умер Колька... и все?
- Что "все"?
- И больше ничего?.. И ему ничего уж больше... Как же это?..
- Что же ему еще?.. Что ты? Бредишь?
- Все-таки что-нибудь нужно бы... И с Павлушки никто не спросит?.. Ведь он все равно, что убил!
- Я тебе сказала: иди, решай задачу!
- Не хочу... Я после... И никому до этого нет дела!.. Вот страшно!
- Он был слепой... и глупый...
- Значит, таких можно убивать? Я, положим, читала в истории, - был такой народ... больных детей бросали со скалы вниз... и разбивали об камни...
- Тут с Павлушки спросить, - с мальчишки несчастного, а папу убили в поезде, - с кого спросить?..
Ольга Михайловна домела пол и выпрямилась и обернулась лицом к Мушке. Лицо это светилось изнутри, и Мушка почувствовала, что ее собственное лицо теперь светится именно так же.
- Вот и папу тоже... Убили папу, и никто за это не ответит... И никому, никому это не нужно... И мы скоро забудем.
- Не теряй зря времени и не болтай, чего не понимаешь... Садись заниматься!..
- Вот, - не понимаю!.. Я не понимаю, а ты понимаешь? Я тоже хочу понять!.. А ты объясни!.. То говорили: "Грех, грех", - а то кругом убивают, и никакого греха...
- Потому что не с кого спросить... И некому спросить, понимаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22