Кто-то и как-то, по не понцы ли поставили и для него в Анненгофе, а бечевку дернули из Тростянки? Сузилось как-то все, - оставался только Анненгоф с одной стороны, с другой - Тростянка.
Щеглов хорошо было ловить осенью, когда с огородов снимали уже последние овощи, срезали капусту; но всегда оставалась где-нибудь незамеченная морковь или репа, и хорошо было сидеть в шалаше и хрустеть этой твердой морковью и репой: осеннее все ведь такое прочное, звонкое... Коноплею пахло тогда, репейником, свежими капустными кочанами... Может быть, и остался в живых кто-нибудь из тех, кого он помнил в Липянах... Костел там стоял на горе, внизу речка Вепрж, - на том берегу мелкий орешник: хорошее, щитное место для соловьев, - и если идти по дороге, то далеко, а если прямо через орешник, - совсем близко старая каплица, где неизвестно кто зажигал по ночам зеленую лампадку. А речка потому называлась Вепрж, что ее источники родники в болотах - отрыли будто бы дикие свиньи.
Антон Антоныч ехал теперь почти всю дорогу молча. В одном купе с ним поместился какой-то торговец из Риги, бородатый старообрядец, который почему-то очень часто на станциях выходил и пил воду прямо кружкой из бака на платформе, и, должно быть, очень тонкий вкус был у него на воду: входя в вагон и вытираясь рукою, он говорил:
- И здесь попробовал... Водицу-то, говорю, попил... Все одна-одинакова, одна-одинакова... Ну, а впрочем, будто в глину ударяет - самую малость.
Иногда вода ударяла в мел, иногда в песок, иногда в коренья.
Где-то пришлось вечером ехать мимо сельского пожара, и старообрядец с живейшим интересом считал, сколько горело изб:
- Первая, вторая... три... четвертая, - обратите внимание... а вон пятая - видите, крыша занялась?.. Пять... стало быть, итого пять.
Но потом вдруг потянул Антона Антоныча за рукав и закричал радостно:
- Шесть!.. Видите, вон!.. Примите во внимание, - шестая... Теперь пойдет!
Антон Антоныч отвернулся от пожара, с силой выдернул руку и сказал шипуче:
- Что ты меня за руку тягнешь... осел!
Где-то на городском вокзале ночью, - услыхал Антон Антоныч сквозь сон, - мальчишеский звонкий голос кричал кому-то с платформы в окна вагона:
- Отвори окно, я тебе что скажу!
- Да ну, не отворяется, говори так, - отвечал другой голос постарше.
- Да отвори!
- Не отворяется, пошел к черту!
- А завтра у нас... отвори!
- Пошел к черту!
- Бал с танцами... для обеих гимназий: для мужской и для женской...
- Тоже еще!
- До двух часов!
- А?
- И гимназистки будут!.. Ты слышишь? Ну, отвори!..
- Да не отворяется, - вот, черт!
- Ночи до двух часов.
Пошел поезд, но тихо, а снаружи торопливо и радостно кричал догоняющий мальчишеский голос:
- До двух часов... И гимназистки... Бал с танцами... Ты слышал?.. Ночи до двух...
Слышал это Антон Антоныч и думал, что были маленькие гимназисты трое: Леша, Кука и Сёзя, волновались из-за отметок, готовились к вечерам с танцами, потом те же трое стали студентами, в новеньких тужурках с красивыми наплечниками, а теперь... пожалуй, даже и неизвестно, кто они теперь.
Где-то двух безбилетных баб-богомолок вытолкали с криком из вагона, загорелые, старые, с тощими шеями, плакали и целовали руки кондуктору, чтобы не гнал. Антон Антоныч пошел и купил им билеты. Он и сам был теперь, как богомолка. Он думал, что скажет он Голеву, Митрофану, Дергузову... что скажет Веденяпину. Может быть, просто обнимет его крепко, как когда-то прежде, и выговорит сквозь слезы: "Брат!.. Что же это ты сделал со мною, скажи!" Или хлынет в голову кровь, и забудет он все слова, когда его увидит.
Тарахтели вагоны одинаково - ночью, как днем; леса сменялись полями, города - селами; много зеленой земли шаг за шагом вплывало в окна, выплывало в другие; много людей, много труда, которому служил Антон Антоныч. Но теперь он мучительно разбирался в себе самом один, на свободе, и точно к причастию готовилось в нем все: не хотел ни видеть, ни слышать, ни спрашивать, ни отвечать, даже грозил кондуктором, когда кто-то двое разговорились около него ночью.
К своей станции Антон Антоныч приехал поздно вечером, в девять часов, и тому, что темно, был рад. Вещей с ним не было. Вышел он около водокачки, обогнул вокзал, и незнакомый мужичок из Мановиц повез его на хутор Веденяпина. И когда повез уже, Антон Антоныч понял, что, пожалуй, только затем он и ехал из Анненгофа - увидеть Веденяпина.
Перепел где-то бил. Видно было, что накануне шел сильный дождь: земля под копытами была глухая, и воздух тяжелый, волжкий; вверху висела парная мгла; пахло росистыми зеленями. Телега была хлипкая, солома в сиденье осела низко. Антона Антоныча подкидывало в буераках. Там, где начиналась дубовая рощица, - теперь уже не его, а Голева, - мужичок обернулся к нему, думая, что настало уж время поговорить, и спросил, не свойственник ли он Веденяпину (у него вышло Меденяпьеву).
- Ты себе глядел бы под ноги, братец, абы из меня души не вытрушивать, - ворчнул Антон Антоныч.
Мужичок мирно кашлянул и прикрикнул на лошадь.
- Но-но, мала, боже поможи!..
Дорога здесь была широкая, гуртовая; попадались встречные, только ехали по другой стороне: в темноте чернели мутно. С одной телеги окликнул кто-то мужичка Антона Антоныча:
- Митро, ты?
- Эге, - ответил мужичок.
- С поезда?
- С поезда... Ну да - с поезда.
Потом еще что-то кричал встречный, нельзя было разобрать.
Легкая тележка-одиночка зачернела навстречу под самой Тростянкой. Антон Антоныч подумал, что едет тростянский батюшка, о.Василий, которого он не любил, и отвернулся. Потом еще проехали какие-то две скрипучие телеги, и больше уж до самого хутора Веденяпина никого: ночные поля, низкое небо, дорожные колдобины и кочки, и соломенный бриль Митра, надвинутый на самые уши.
Не думал и не знал Антон Антоныч, как и что он скажет Веденяпину, и даже заставить себя думать об этом не мог; только и представлял, что Веденяпин сидит теперь у стола, спиною к двери, ужинает или пьет чай с медом, - не пил с сахаром, - и когда он войдет, повернется вдруг и встанет и, должно быть, крепко возьмется руками за стул. А потом уже все равно, что будет.
Эти серые столбы и ворота настежь, - их так хорошо помнил Антон Антоныч, - и дом низкий, похожий на богатую хату, крытый камышом, и крыльцо на простых дубовых подпорах. На белых стенах отчеканились четыре окна, но ни в одном не было света. Ни одна собака не залаяла возле. Ни одной человечьей тени кругом. Стоял дом, как гроб.
- Что это за знак? Спит? - спросил Митра Антон Антоныч.
- Ну да, спать полягалы, - ответил Митро и поправил шлею кнутовищем.
И вдруг раскрылось окно, и бабий голос:
- Вам кого? - и тут же боязливее: - Кого вам?
Митро ответил:
- Меденяпьева - барина... Вот, со станции барин... в гости.
И опять бабий голос, от первосонья хриповатый:
- А они ж вам навстречу ехали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Щеглов хорошо было ловить осенью, когда с огородов снимали уже последние овощи, срезали капусту; но всегда оставалась где-нибудь незамеченная морковь или репа, и хорошо было сидеть в шалаше и хрустеть этой твердой морковью и репой: осеннее все ведь такое прочное, звонкое... Коноплею пахло тогда, репейником, свежими капустными кочанами... Может быть, и остался в живых кто-нибудь из тех, кого он помнил в Липянах... Костел там стоял на горе, внизу речка Вепрж, - на том берегу мелкий орешник: хорошее, щитное место для соловьев, - и если идти по дороге, то далеко, а если прямо через орешник, - совсем близко старая каплица, где неизвестно кто зажигал по ночам зеленую лампадку. А речка потому называлась Вепрж, что ее источники родники в болотах - отрыли будто бы дикие свиньи.
Антон Антоныч ехал теперь почти всю дорогу молча. В одном купе с ним поместился какой-то торговец из Риги, бородатый старообрядец, который почему-то очень часто на станциях выходил и пил воду прямо кружкой из бака на платформе, и, должно быть, очень тонкий вкус был у него на воду: входя в вагон и вытираясь рукою, он говорил:
- И здесь попробовал... Водицу-то, говорю, попил... Все одна-одинакова, одна-одинакова... Ну, а впрочем, будто в глину ударяет - самую малость.
Иногда вода ударяла в мел, иногда в песок, иногда в коренья.
Где-то пришлось вечером ехать мимо сельского пожара, и старообрядец с живейшим интересом считал, сколько горело изб:
- Первая, вторая... три... четвертая, - обратите внимание... а вон пятая - видите, крыша занялась?.. Пять... стало быть, итого пять.
Но потом вдруг потянул Антона Антоныча за рукав и закричал радостно:
- Шесть!.. Видите, вон!.. Примите во внимание, - шестая... Теперь пойдет!
Антон Антоныч отвернулся от пожара, с силой выдернул руку и сказал шипуче:
- Что ты меня за руку тягнешь... осел!
Где-то на городском вокзале ночью, - услыхал Антон Антоныч сквозь сон, - мальчишеский звонкий голос кричал кому-то с платформы в окна вагона:
- Отвори окно, я тебе что скажу!
- Да ну, не отворяется, говори так, - отвечал другой голос постарше.
- Да отвори!
- Не отворяется, пошел к черту!
- А завтра у нас... отвори!
- Пошел к черту!
- Бал с танцами... для обеих гимназий: для мужской и для женской...
- Тоже еще!
- До двух часов!
- А?
- И гимназистки будут!.. Ты слышишь? Ну, отвори!..
- Да не отворяется, - вот, черт!
- Ночи до двух часов.
Пошел поезд, но тихо, а снаружи торопливо и радостно кричал догоняющий мальчишеский голос:
- До двух часов... И гимназистки... Бал с танцами... Ты слышал?.. Ночи до двух...
Слышал это Антон Антоныч и думал, что были маленькие гимназисты трое: Леша, Кука и Сёзя, волновались из-за отметок, готовились к вечерам с танцами, потом те же трое стали студентами, в новеньких тужурках с красивыми наплечниками, а теперь... пожалуй, даже и неизвестно, кто они теперь.
Где-то двух безбилетных баб-богомолок вытолкали с криком из вагона, загорелые, старые, с тощими шеями, плакали и целовали руки кондуктору, чтобы не гнал. Антон Антоныч пошел и купил им билеты. Он и сам был теперь, как богомолка. Он думал, что скажет он Голеву, Митрофану, Дергузову... что скажет Веденяпину. Может быть, просто обнимет его крепко, как когда-то прежде, и выговорит сквозь слезы: "Брат!.. Что же это ты сделал со мною, скажи!" Или хлынет в голову кровь, и забудет он все слова, когда его увидит.
Тарахтели вагоны одинаково - ночью, как днем; леса сменялись полями, города - селами; много зеленой земли шаг за шагом вплывало в окна, выплывало в другие; много людей, много труда, которому служил Антон Антоныч. Но теперь он мучительно разбирался в себе самом один, на свободе, и точно к причастию готовилось в нем все: не хотел ни видеть, ни слышать, ни спрашивать, ни отвечать, даже грозил кондуктором, когда кто-то двое разговорились около него ночью.
К своей станции Антон Антоныч приехал поздно вечером, в девять часов, и тому, что темно, был рад. Вещей с ним не было. Вышел он около водокачки, обогнул вокзал, и незнакомый мужичок из Мановиц повез его на хутор Веденяпина. И когда повез уже, Антон Антоныч понял, что, пожалуй, только затем он и ехал из Анненгофа - увидеть Веденяпина.
Перепел где-то бил. Видно было, что накануне шел сильный дождь: земля под копытами была глухая, и воздух тяжелый, волжкий; вверху висела парная мгла; пахло росистыми зеленями. Телега была хлипкая, солома в сиденье осела низко. Антона Антоныча подкидывало в буераках. Там, где начиналась дубовая рощица, - теперь уже не его, а Голева, - мужичок обернулся к нему, думая, что настало уж время поговорить, и спросил, не свойственник ли он Веденяпину (у него вышло Меденяпьеву).
- Ты себе глядел бы под ноги, братец, абы из меня души не вытрушивать, - ворчнул Антон Антоныч.
Мужичок мирно кашлянул и прикрикнул на лошадь.
- Но-но, мала, боже поможи!..
Дорога здесь была широкая, гуртовая; попадались встречные, только ехали по другой стороне: в темноте чернели мутно. С одной телеги окликнул кто-то мужичка Антона Антоныча:
- Митро, ты?
- Эге, - ответил мужичок.
- С поезда?
- С поезда... Ну да - с поезда.
Потом еще что-то кричал встречный, нельзя было разобрать.
Легкая тележка-одиночка зачернела навстречу под самой Тростянкой. Антон Антоныч подумал, что едет тростянский батюшка, о.Василий, которого он не любил, и отвернулся. Потом еще проехали какие-то две скрипучие телеги, и больше уж до самого хутора Веденяпина никого: ночные поля, низкое небо, дорожные колдобины и кочки, и соломенный бриль Митра, надвинутый на самые уши.
Не думал и не знал Антон Антоныч, как и что он скажет Веденяпину, и даже заставить себя думать об этом не мог; только и представлял, что Веденяпин сидит теперь у стола, спиною к двери, ужинает или пьет чай с медом, - не пил с сахаром, - и когда он войдет, повернется вдруг и встанет и, должно быть, крепко возьмется руками за стул. А потом уже все равно, что будет.
Эти серые столбы и ворота настежь, - их так хорошо помнил Антон Антоныч, - и дом низкий, похожий на богатую хату, крытый камышом, и крыльцо на простых дубовых подпорах. На белых стенах отчеканились четыре окна, но ни в одном не было света. Ни одна собака не залаяла возле. Ни одной человечьей тени кругом. Стоял дом, как гроб.
- Что это за знак? Спит? - спросил Митра Антон Антоныч.
- Ну да, спать полягалы, - ответил Митро и поправил шлею кнутовищем.
И вдруг раскрылось окно, и бабий голос:
- Вам кого? - и тут же боязливее: - Кого вам?
Митро ответил:
- Меденяпьева - барина... Вот, со станции барин... в гости.
И опять бабий голос, от первосонья хриповатый:
- А они ж вам навстречу ехали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33