Затаив дыхание, слушали рассказ рыцаря Эда де Морея мы оба, хотя наместник еще недавно казался мне человеком всеведущим.
— Достопочтенный сын Феба, — проговорил он, вновь возвратившись взором к роскошному столу и теперь выбирая, за какой бы еще кусочек взяться. — Сегодня ты оказал мне честь своим посещением, чтобы удивить по меньшей мере дважды. Признаюсь, многое, особенно из того, что касалось юных лет твоего отца, мне открылось впервые. Зато последний год его жизни мне известен лучше, чем тебе. И скажу, что если в пятьдесят он выглядел на тридцать, то на самом исходе седьмого десятка он казался куда бодрее сорокалетних стариков. Таким он и остался навсегда в моей памяти: седобородым богом, грозно возвышающимся в поднебесье. Они оба были красавцами на той башне, твой отец и Милон, который был лет на двадцать помоложе твоего отца. Сарацины задирали головы, цокали языками и торопились наверх, а оттуда уже сыпались вниз, как спелые яблоки.
Когда слуга вновь наполнил мой бокал, я набрался смелости и предложил выпить за честь славного рода, к которому принадлежал рыцарь Эд де Морей, дабы род его не пресекался до скончания веков и все будущие потомки являли бы собой примеры доблести и воинского искусства, причем о последнем да будет свидетельствовать долголетие, подобное долголетию царя Мельхиседека.
Рыцарь Эд был несомненно польщен, однако посмотрел на меня, то ли с некоторым смущением, то ли с недовольством. Я понимал, что своей застольной речью задел один из главных обетов рыцарей Храма. Наместник же рассмеялся и захлопал в ладоши.
— Ах, какой меткий стрелок наш несравненный Робер! — воскликнул он. — За его слова я готов немедля выехать и скакать всю ночь по горам, дабы доставить к утру новую бочку апулийского. Брат мой Эд, если твоему роду суждено продолжиться по воле священного возлияния, я залью вином весь водоем и погружусь в него, подобно бегемоту.
— Брат мой Лев, — коротко усмехнулся рыцарь Эд и также коротко выразился: — Года не те, да и плащ не позволяет.
— Какие года?! — искренне ужаснулся Лев Кавасит, и глаза его округлились. — В тебе же, мой Геракл, такой сплав кровей, что даже если ты будешь лежать на смертном одре при последнем издыхании, все равно твой соловей еще сможет спеть такие песни, на которые отовсюду слетятся и самые привередливые соловьихи! Неужто у тебя до сих пор нет на примете достойнейшей из достойных?
Тут у меня кусок застрял в горле, а рыцарь Эд с явным смущением отвечал:
— Лев, если и есть такая, то она вовсе не годится для того дела, о котором ты думаешь. Прошу тебя: не становись бегемотом. Бесполезные и опасные старания.
— Не путай меня, дорогой Парис, — набычился наместник Халдии. — Если есть, то посылай меня сватом. Уверяю тебя, лучшего свата не найдешь даже в Индии. А если нет, то нынче же вылезу из этой проклятой норы и клянусь, что отыщу тебе самую смазливую и невинную птаху там, где прикажешь: хоть в Трапезунде, хоть во Флоренции, хоть в Париже. А что касается ваших уставов, то в Писании, кроме устава Моисеева, я что-то ничего иного не припомню. К тому же сказано: не зарывай талант в землю, а семя, которым одарил Творец и тебя, и твоего отца, разве не талант?
Подороже всякого золота, так и знай, и попробуй мне чем-нибудь возразить.
— Сватом посылать тебя, дорогой Лев, теперь уж, как видно, недалеко, — пересилив смущение, отвечал рыцарь Эд в тон своему старому товарищу, — да только делать этого не стоит.
— Все эти ваши загадки, — сердито пробормотал наместник. — Мы, греки, старый народ. Пусть хитрый, зато рассудительный. Все эти ваши игры в прекрасных Дам и драконов кончились у нас еще за тысячу лет до пришествия Христова. О, рыцари! Тело вы отдаете в бою за Христа, а сердце оставляете Даме. И не оправдывайтесь тем, что служите Пресвятой Деве. Все это только робкое покрытие греха. Я вот что скажу: гораздо вернее было бы поступать наоборот, если не можете отдать Богу всего себя разом. Из-за этой путаницы и начались все ваши беды с сарацинами.
— Мудрый змий! — покачал головой рыцарь Эд де Морей.
— Ты мне так и не сказал, что ты собираешься делать и примешь ли мои услуги, — не оставил своих злостных намерений хитрый грек. — Или так и будешь поливать слезами до старости батистовый платочек своей ненаглядной?
«Если бы то был платочек!» — подумал я.
— Если бы то был простой платочек! — усмехнулся рыцарь Эд.
— А что же она бросила тебе с балкона, когда ты на турнире в ее честь повергал наземь противников? — любопытствовал наместник.
— Если я когда-нибудь сумею поймать этот предмет из дамской шкатулки и останусь в живых, то я обязательно покажу его тебе, дорогой Лев, — сказал рыцарь Эд. — И прошу тебя, давай оставим этот разговор до лучших времен.
— Все тайны, тайны, — недовольно вздохнул наместник. — Я слишком стар, чтобы ожидать лучших времен.
Наш разговор, отдалившись от всяких опасных и двусмысленных образов продолжался еще около часа, а потом как бы сам собой наступил черед отдохновения.
Прежде, чем развести нас по опочивальням, наместник доверительно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Нашему воинственному Нарциссу я такое предлагать не смею, зная его нрав. К тому же если захочет, то сам возьмет. А вам, мой дорогой гость, я по праву хозяина не смею не предложить. Если вы тоже храните обет верности, то обязаны простить меня. Короче говоря, если желаете обновить свои силы перед дальней дорогой, то любая из этих прекрасных нимф к вашим услугам.
Я весь покрылся потом еще за мгновение до того, как мой взгляд разом объял всех трех арфисток, потупившихся с самой искусительной стыдливостью.
Жар наполнил мои чресла, но я собрал в сердце всю силу своей воли и учтиво отказался, рассыпавшись в благодарностях.
Наместник улыбнулся и не менее учтиво наклонил голову, показав мне свою благородную плешь.
Если посреди Коньи, утопавшей в садах и базарах, полных всякой снеди, капелла Ордена являла собой остров сурового воздержания, то греческая крепость Кигана, окруженная голыми скалами и мрачным безлюдьем, казалась противовесом, брошенным на другой конец северной дороги. Предоставленная мне постель была такой мягкой, простыни так тонки, и с такой изысканной нежностью ласкал дыхание аромат благовоний, что легче было встать и простоять всю ночь на одной ноге, чем отгонять прочь самые искусительные мечты и помыслы. Как ни старался я превозмочь себя, только молитва моя была слишком слаба, и всякое терпение сгорало дотла в жару молодого тела, загасить который могла в ту ночь разве одна лишь горбатая с косой, если бы в Книге судеб был ей на то приказ.
Я переваливался с одного бока на другой, комкал простыни и маялся, и стоило только закрыть глаза, как сразу появлялись прекрасные нимфы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171