А она все впитывала в себя это красное чудо, вот уже без малого семьдесят лет таившееся меж ее корнями: и все эти годы она, ничего не зная о том, любовно окутывала его сетью животворных подземных побегов... О, как она укрывала и берегла его!.. Красная жидкость нескончаемым потоком струилась из лопнувшего квеври... И Хазарула все сильнее сжимала кувшин, жадно упиваясь неиссякающей диковинной влагой. Тело ее, сотрясаемое дивной радостной дрожью, наполнялось теплом и радостью. А она пила и пила, позабыв обо всем на свете... Наконец захмелела, и мир стал светлее!
Свершилось чудо!.. До дна опустел кувшин, последнюю каплю выпила Хазарула, и вдруг ей открылась, стала ясна тайна человека и секрет этой странной жидкости... Нет, она теперь не дивилась ни тому, что люди, бывало, обнимались, целовались, плакали с мисками в руках, ни тому, что они гнались друг за другом и ссорились, смеялись, пели песни, держась за руки, и плясали вокруг нее, Хазарулы, ни тому, что с таким усердием мыли квеври и потом благоговейно наполняли его этой удивительной влагой. Все, все поняла Хазарула, и тут ей самой захотелось до смерти петь, обниматься, целоваться и плакать, бегать, плясать... Но как было ей совершить все это? Бедная Хазарула, ведь она оставалась деревом, не человеком. И она сделала что могла - до утра качалась и гудела Хазарула. А утром... Утром почувствовала глухой удар, обрушившийся на ее бок. Но боли не испытала; нет, ей не было больно, и потому она оставила этот удар без внимания... Потом ощутила в другом боку такой же точно удар, но и на него никак не отозвалась... А удары все падали и падали на нее - час и более. Наконец почувствовала она - некий напор слева направо стал клонить ее долу. Напор становился все сильнее, послышался скрип, протяжный и резкий... Сперва она наклонилась лениво, потом вдруг бессильно улеглась наземь. Теперь лишь услышала она треск и хруст своих собственных рук и плечей, лопались суставы и кости... Но все равно, ни малейшей боли она не испытывала, просто закрыла глаза и сладко - ах как сладко и глубоко - уснула.
- Вставай, вставай, нена! - разбудила меня бабушка. - Знаешь, Анания свалил спозаранку Хазарулу. Вот, бери топор, хоть ствол от ветвей очисть! - сказала и вышла на кухню.
Бабушку чутье не подвело: ночью и впрямь выпал снег. И деревня стояла такая красивая, точь-в-точь невеста под фатой, готовая к венцу. Только наш двор, казалось, был в трауре: на марани покойницею лежала недавно срубленная Хазарула, огромная, изуродованная, с поломанными ветвями. Понурясь, поднялся я на марани и, прежде чем обрубить ветки, присел на сруб. Присел, пригляделся и окаменел: из ссадин, рассекших жилы поверженной яблони, сочилась кроваво-красная влага.
- Бабушка! - закричал я.
- Чего тебе? - выглянув из дома, спросила она.
- Поднимись сюда на минутку.
- В чем дело?
- Поднимись, сама увидишь.
- Что это? - спросила она в изумлении.
- Наверное, кровь дерева, - отвечал я дрогнувшим голосом.
- Быть не может. Сейчас январь, все растения спят, соки забродят лишь в феврале, - сказала бабушка.
Она обмакнула палец в красную жидкость, понюхала его и вдруг испуганно взглянула на меня.
- Открой чури! - велела она.
Я тотчас снял камень и крышку с зарытого в землю кувшина, и мы с бабушкой глянули оба в широкое его горло. Квеври был пуст!..
- О чудо свышеблагословенное!.. Мать-прародительница, зеркало истины... Святая Мария, смилуйся над нами, бедными, не своди нас с ума! взмолилась бабушка, голос ее дрожал.
Воздев руки к небу, она медленно опустилась на колени.
Хазарула, содрогнувшись от холода, открыла глаза. Ей в непривычном ее положении мир показался опрокинутым вверх дном. Она удивилась. Сперва она обвинила во всем диковинную красную влагу. Но тут увидела сидевшего на срубе понурого парня, облокотившегося на топорище, а чуть поодаль, у раскрытого кувшина, на невообразимо белом снегу коленопреклоненную старуху в черном с воздетыми к небу руками, - увидела и поняла: это она, Хазарула, мертва. И закрыла глаза.
Закрыла навеки.

1 2 3